Избранное. Компиляция. Книги 1-14

Затем Его Святейшество тоже уходит.

Мы с Же-Ка выходим из главного здания монастыря, чтобы попрощаться с Реджи, Пасангом и Диконом. Шерпы уже пустились в долгий путь к базовому лагерю.

— Вы можете пожалеть, что решили присутствовать на небесном погребении, — говорит Ричард.

Я спрашиваю почему, но Дикон игнорирует мой вопрос и заставляет пони пуститься в некое подобие галопа, торопясь догнать шерпов.

— Расскажите нам об этом Падмасамбхаве, воплощением которого считается нынешний Ринпоче, — обращается Жан-Клод к высокому доктору. — Он был человеком или богом?

— И тем, и другим, — говорит Пасанг.

— В восьмом веке Падмасамбхава принес буддизм в Тибет, — прибавляет Реджи. — Он завоевал Джомолунгму с помощью буддийской истины, а затем сокрушил злую силу всех демонов, богов и богинь горы, превратив их в защитников дхармы. Самая мрачная и самая могущественная из демонических богинь, королева небесных танцовщиц дакини, была превращена в белоснежный пик Джомолунгму, а ее юбки простираются до самой долины Ронгбук. Первый из построенных здесь храмов воздвигли на ее левой груди. Под ее вульвой погребена белая раковина, которая по сей день является источником доктрины дхармы и буддийской мудрости.

Я снова густо краснею. Сначала «яички», теперь «вульва»… Эта женщина предпочитает все говорить вслух.

— Если гуру Ринпоче, — тихо говорит Жан-Клод, — Великий Учитель, Великий мастер, сам Падмасамбхава победил всех богов и демонов и превратил их в последователей Будды, почему Дзатрул Ринпоче говорит, что они сердятся и что он попросит за нас?

Реджи улыбается и запрыгивает на своего белого пони.

— Горные боги, богини и демоны укрощены по большей части для тех, кто следует Пути, Джейк, — говорит она. — Для тех, кто овладел дхармой. Но неверующие и те, у кого вера слаба, по-прежнему в опасности. Вы уверены, что хотите посмотреть небесное погребение?

Мы с Же-Ка киваем.

Реджи что-то говорит шерпе Норбу Чеди, затем пускает пони галопом, вдогонку за шерпами и Диконом. Их фигуры уже растворились в серых сумерках. Доктор Пасанг кивает нам и тоже торопится присоединиться к остальным.

— Надвигается буря, — говорит он нам на прощание.

Все вокруг серое. Снова появились облака, пошел снег, а температура упала градусов на тридцать, не меньше.

— Муссон? — спрашиваю я.

Же-Ка качает головой.

— Этот фронт надвигается с севера. Муссон придет с юга и с востока, прижимаясь к Гималаям, пока не обрушится на вершины, словно цунами на низкий волнолом.

Из здания выходят два монаха и что-то говорят Норбу Чеди.

— Они покажут нам, где мы будем спать, — объясняет нам шерпа. — И еще будет легкая закуска из риса и йогурта.

Старые монахи — на двоих у них не больше пяти зубов — ведут нас в маленькую комнату, без окон, но с ужасными сквозняками, где, по словам Норбу, мы должны провести ночь, а на рассвете нас разбудят для участия в похоронах Бабу Риты. У нас одна свеча, три чашки риса, общая чашка йогурта и немного воды. На каменном полу расстелены три одеяла.

Прежде чем уйти, монахи останавливаются в темной нише и высоко поднимают свои свечи, чтобы мы увидели настенную роспись.

— Боже правый, — шепчу я.

Дьяволы с раздвоенными копытами сбрасывают альпинистов в глубокую пропасть. Место для проклятых тут совсем не похоже на ад Данте, — снег, камень и лед. На фреске изображен вращающийся смерч, нечто вроде снежного торнадо, который уносит несчастных альпинистов все ниже и ниже. Гора — это, несомненно, Эверест, а по обе стороны от нее скалят зубы два сторожевых пса огромных размеров. Но большую часть фрески занимает фигура человека, лежащего у подножия горы, — в такой позе обычно изображают распростертую на алтаре жертву. Тело у человека белое, а волосы черные — явно сахиб. На нем многочисленные раны, один дротик все еще торчит из тела. Жертву окружают рогатые демоны, и, шагнув ближе, мы с Же-Ка видим, что живот у него вспорот. Он еще жив, но внутренности вывалились на снег.

— Чудесно, — говорю я.

Два монаха улыбаются, кивают и уходят, забрав с собой свечи.

Мы садимся на холодный пол, заворачиваемся в одеяла и пытаемся есть рис с йогуртом. Поднявшийся ветер гуляет по всему монастырю, и его вой напоминает крики испуганной женщины. В комнате очень холодно и с каждой минутой становится все холоднее.

— Интересно, сколько лет этой фреске, — произносит Жан-Клод.

— Ее нарисовали только прошлой осенью, сахибы, — говорит Норбу Чеди. — Я слышал, как об этом говорили другие монахи.

— После исчезновения Мэллори и Ирвина, — уточняю я. — Зачем?

Норбу Чеди тыкает пальцем в свой рис.

— В монастыре, в Тингри и других деревнях стали поговаривать, что сахибы в своих лагерях наверху оставили много еды — рис, масло, тсампу и всякое другое.

— Что такое тсампа? — спрашиваю я.

— Поджаренная ячменная мука, — объясняет Норбу Чеди. — В общем, когда деревенские жители и пастухи из долины поднялись на ледник Северный Ронгбук, чтобы забрать брошенную еду, то примерно в том месте, где вы с сахибом Диконом поставили третий лагерь, из своих ледяных пещер выскочили семь йети и погнались за молодыми пастухами и крестьянами, пока не прогнали с ледника и из долины. Поэтому Дзатрул Ринпоче приказал нарисовать эту картину — предупреждение жадным и глупым, которые хотят пойти за чужеземными сахибами в такие опасные места.

— Замечательно, — говорю я.

Мы сворачиваемся калачиком под своими одеялами, но холод не дает заснуть. До нас доносится свист гуляющего по монастырю ветра, приглушенный стук деревянных сандалий, монотонные молитвы и непрестанное шуршание вращающихся молитвенных колес.

Не сговариваясь, мы оставляем горящую свечу между нами и фреской.

Пятница, 15 мая 1925 года

Лама приходит за нами — я не могу сказать «будит нас», потому что ни я, ни Жан-Клод в ту ночь не сомкнули глаз — приблизительно в половине пятого утра. Норбу предпочел спать снаружи, на холодном ветру, и я его понимаю. Свеча в руках священника, как и все свечи в монастыре Ронгбук, представляет собой топленое масло в крошечной чашке. Запах ужасный.

За бесконечную бессонную ночь я понял, что ненавижу все запахи в этом якобы священном месте. И дело не в грязи — монастырь Ронгбук можно назвать одним из самых чистых мест, которые я только видел в Тибете, — а скорее в вездесущей смеси из смрада немытого человеческого тела (тибетцы обычно принимают ванну раз в год, осенью) и горящего топленого масла, а также густого аромата благовоний и запаха самих камней здания, имеющего какой-то медный привкус, как у свежепролитой крови. Я ругаю себя за это последнее сравнение, поскольку буддисты в Тибете — противники всякого насилия. В соседних бейюлах — священных долинах, которые благодаря белой магии гуру Ринпоче много веков назад стали источником энергии дхармы, — животных не трогали на протяжении многих поколений. Дикон рассказывал нам, что дикий горный баран может зайти к тебе в палатку, дикие лебеди едят с руки. Говорят, даже гималайский белый волк здесь не убивает свою добычу.

Из полумрака появляется монах, и мы следуем за ним и его мерцающей лампой через лабиринт комнат монастыря. Норбу Чеди трет глаза кулаками. К нам присоединяется второй монах.

Я думал, что похоронный обряд будет проходить в самом монастыре, но монахи выводят нас через заднюю дверь и ведут по тропе, проложенной прямо по скале. Наша безмолвная процессия преодолевает лабиринт из огромных валунов, за которыми тропа уходит вверх. Место церемонии удалено от монастыря не меньше чем на полмили.