Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

— Мы скоро увидимся, Фимочка, — утешал ее капитан.

Женщина в пуховом платке стояла поодаль. Она не принимала участия в проводах девочки и как посторонняя наблюдала эту сцену.

Подождав, пока Воеводин останется один, я подошел и, сохраняя спокойствие, потребовал:

— Распорядитесь открыть каюту Гарного.

— Об этой каюте забудьте, — ответил Воеводин.

— Послушайте… — начал было я, но Воеводин не дал закончить.

— Гарный запер каюту! И ключ взял с собой. Ясно? Вопросов нет?

Он просто отбрил меня. Я сдержался. Когда я уже отошел ни с чем, мне послышался укоризненный голос:

— Ну что ты, Вася? Зачем так.

Я обернулся. Это была женщина в пуховом платке.

Странно, мне вдруг стало совершенно понятно душевное состояние раздраженного человека. Воеводин говорил тонким голосом:

— Ты помолчи, не вмешивайся! Ему на «Ракету» — пусть там и сочиняет свои трали-вали!

Когда в припадке злости Воеводин пропел это «трали-вали», его желтые щеки, лохматые брови, складки на лбу — все потянулось в одну точку, к бугорку переносицы, и выражение лица сделалось страдающим. И ясно стало, что человек он неплохой, если ему так трудно злобиться.

Всю ночь доносился в каюту скрип лебедки — видать, капитан боролся с недогрузом. Потом сверху спрыгнул Абрикосов. Обдал меня топочным жаром, вышел, вернулся. Кажется, закурил.

Я не слышал, как отвалил теплоход.

2

Нет ничего лучше после ночной суматохи на берегу сонно жмуриться под монотонное урчание дизелей. Вот так бы плыть и плыть. Я вспомнил, как водил Соню смотреть «Ракету», наш напряженный разговор и как она была неконтактна. Мы познакомились, потому что осенью теплоходы не каждый день уходят в верховья и пассажиры дожидаются на пристани. Когда я повел ее на ближний пирс, к «Ракете», куда валили любопытные из города, она выделялась в толпе. И голосом, грудным, певучим, и ростом, особенно ростом, — она почти на голову выше меня, даже как-то неловко. Очень смуглая, в фестивальном платке и белом свитере с голубыми драконами, в узких черных брюках. Никому до нее не было дела. Все несли разную несусветицу об удивительной посудине, которая плавает на крыльях. А называли ее запросто: «быстроходной». Все судили да рядили, а толком никто ничего не знал.

— Винт делает полторы тысячи оборотов, — пояснял я Соне и всем, кто хотел послушать. Мне захотелось щегольнуть осведомленностью. — Маршрутное плечо шестьсот километров.

— Что это значит — маршрутное плечо? — спросила Соня.

— Ну, это в один конец. А стемнеет, станут на якорь. Это по соображениям безопасности.

— Вот мы и познакомились, — заключила Соня.

Я заметил, что самые обычные слова она произносит вдумчиво — голос такой. На обратном пути не без ехидства подчеркнула:

— Наш «Гончаров».

У пустынного причала дремал старенький, хотя и аккуратный с виду, «Гончаров». Едва дымил двумя струйками.

— До революции «Святой Пантелеймон», — сказал я.

— Вы все знаете, — согласилась Соня и некстати засмеялась.

Сейчас, в каюте, припомнив, как некстати смеялась Соня, я повернулся на другой бок. Досадна была мысль о бесполезности поездки. Зря время пропадает! Со скукой я различил на слух, как старый теплоход, приближаясь к невесть какой захолустной пристани, выключает машины, скрипуче притирается к брандвахте.

Абрикосов не спал. Он ждал, когда корреспондент откроет глаза.

— Что ж на «Ракету» не сели? Или не присоветовали?

— Я с ней пойду в обратный, — закуривая, ответил я. — Там сейчас начальства — выше головы.

Не хотелось вводить посторонних в подробности, и я с ходу придумал благовидный предлог.

Механик лениво хмыкнул. Я взглянул на верхнюю койку — больной блаженствовал под простыней, натянув ее по самый подбородок. Видна была только крупная носатая голова в форменной фуражке с эмблемой на околыше. От нечего делать он охорашивался после ночного лечения. Оттого и фуражка на голове. И обломок зеркальца зажат в ладони.

Захотелось его подразнить.

— Техническая революция на реке, а вы болеете.

— О Гарном будете писать? — осведомился механик.

Я промолчал. В каюте потемнело от придвинувшихся мокрых бревен причала, в открытые иллюминаторы донеслись знакомые пристанские шумы и голоса.

— Все-таки интересно знать, что вы напишете о Борьке, — с игривой интонацией заговорил механик.

— Напишу то, что расскажете. Любит он технику?

— Технику любит, — всерьез подтвердил механик.

— Товарищ неплохой?

— Завинтился наш Гарный со своим назначением, — уклончиво ответил Абрикосов. — Вещички растерял. Вон у меня его книжица заночевала.

— Книжку забыл?

Меня забавляло, что механик лежит под простыней, как какой-нибудь уцененный римлянин времен упадка: фигура нелепая, голова в фуражке с «крабами», поза уморительная, а туда же, еще осуждает Гарного.

— Кабы одну книжку, — пробормотал Абрикосов.

— А что еще? Вчерашний день?

— Еще спиннинг у Воеводина, ключ от каюты забыл в кармане, — дополнил счет Абрикосов.

Он поправил фуражку, плотнее натянув козырек на глаза. Видно было, что для механика главным событием было не появление крылатых конструкций на реке, а уход Борьки Гарного из экипажа.

— С чего это обидели капитана? — Я спросил об этом просто, чтобы подразнить.

— Кто сказал — обидели? Никто никого не обижал.

— Гарный у вас помощничал?

— Шесть лет.

— И он моложе Воеводина? Почему обошли?

В молчании механика сказалась мужская солидарность. Наконец он выдавил хрипловато:

— Есть причина.

Он, видно, не хотел уточнять, а может, мой иронический тон не располагал к откровенности.

Теплоход бурливо отваливал: иллюминаторы впустили в каюту солнце. Все заиграло: граненый стакан, зеркальные дверцы узких шкафов, увешанных бушлатами. Не то от дознания и следствия, которые я учинил, не то от солнечных зайцев ко мне вернулось доброе настроение. Вообще-то я люблю жизнь, очень жаден до людей, и только чтобы никто этого не заметил, дразню их, грублю им. Я все хочу знать, всюду побывать, все увидеть. Это, конечно, от молодости.

— Пойду погляжу на реку.

— А я сосну чуток, — отозвался механик.

Я вышел на пустынную палубу и глянул по сторонам. Небо, горы и вода. Воды было особенно много — густая и плотная, глинисто-зеленая, она была некрасива. Я подумал: как в день сотворения мира. Впрочем, после ночного дождя не хватало утреннего затишья, покоя, будто в природе не кончились подготовительные работы: тени от дыма на воде, и солнце сквозь бегущие облака, и ветряная зыбь.

В прошлом году я побывал в этих краях с выездной редакцией, и первые три-четыре часа вверх по течению реки были мне знакомы. Но теплоход уже оставил позади мельничный комбинат, старинный скит (в советские времена тубсанаторий) и село Буреломное, где я исписал не один блокнот на взрывных участках строительства автодороги. Теперь пошли новые для меня места. Здесь были горы, только горы. Зеленый, в желтых прядях лес. И лиловатый камень. Что-то и впрямь сродни космосу: необитаемость, целина неба, гор и воды.