Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

— А мать у него сильная, — сказала Аня.

— Он потерял свое место в жизни. Вот что с ним случилось. Его надо за шиворот — и в жизнь, как в прорубь. Протрезвеет…

Далекий взрыв снова мягко прозвучал в стеклах.

— Что это бухает, Саша? — спросила Аня.

— Что-то строят. Землю мерзлую рвут взрывчаткой.

Он встал, бережно подоткнул под нее одеяло, ворчливо сказал:

— Не спишь по ночам. Разделась бы. Очень он над тобой силу взял. — И отошел к столу.

Когда Аня проснулась во второй раз, хозяев в комнате не было — уехали в город. Трудно занималась синева за столом. Громко тикали, видно не прозвонившие, будильники. В тишине слышно было, как очередь глухих ударов вошла в дом, и снова зазвенели стекла. Вдруг Ане неудержимо захотелось знать, что это строят. В первый раз за всю зиму ей захотелось узнать, что взрывают, зачем? Взрыхляют ли мерзлый грунт в котлованах стройки? А может, как говорил Федька, гремит полигон далекого снарядного завода? Ей представился освещенный прожекторами ночной полигон, вагонетки, на которых подают к орудиям контрольные снаряды. И какие-то люди, наши московские или рязанские ребята, только в синих комбинезонах, с карандашами в карманах. Что-то фантастическое. И, затаив дыхание, она прислушалась к новым взрывам. Без перерыва!

Она не смогла лежать на спине, ей стало жарко от наплыва мыслей. И так остро жалко было, что Нефедыча нельзя полюбить немедленно, никак нельзя. Милого, хорошего, а нельзя полюбить.

Она приподнялась, опершись на локоть. Нужно же было ворваться к ребятам, взбаламутить всех, а в конце ночи услышать методическое буханье и понять самое важное…

«Как это его мать сказала? — думала Аня. — «Как волк в одиночку»… Ничего во мне не поняла Анна Парамоновна, а верно сказала: «Разве можно убежать от жизни?» Все эти дни казалось самым важным — решить: ехать, не ехать… О, как это просто, само решение: ехать, не ехать… Конечно, ехать! Ехать не потому, что велено, а чтобы его увезти. Здесь ему оставаться нельзя. Смешно об этом задумываться, если знаешь, как жить».

— Он поедет. Нужно только захотеть! — вслух сказала Аня.

И за закрытой дверью Дымка отозвалась на голос постукиванием хвоста.

— Он надо мной силу не взял, — сказала Аня. — Непременно поедет. И его снова полюбят. Это дороже всего. Даже дороже жизни…

И опять раздалось постукивание в соседней комнате. Потом Дымка заскреблась лапой в дверь — просилась к человеку.

1956

Погремушка

1

Начальник пароходства мне отказал: никаких корреспондентов в испытательный рейс на «Ракету» он не пустит. «Ракета» — судно быстроходное, на подводных крыльях, а река сплавная и засоренная.

Скорее всего, в рейс собиралось местное начальство, и ни к чему, значит, пускать посторонних, тем более из молодежной газеты. Но догадка осенила меня позже, за дверью. А ведь редактор верил мне, отпуская, положил руку на плечо:

— Передашь триста строк. Капитаном назначен комсомолец. И фамилия-то занятная: Гарный! Значит, сближай по мысли с эрой космических полетов: дескать, молодежь осваивает самую новейшую технику.

Вот и освоил. Надо было стоять насмерть, связаться по телефону с Москвой, а я развесил уши: уж очень убедительно этот перестраховщик советовал плыть на «Гончарове». Там капитан Воеводин, он шесть лет плавал с Гарным, кого же и послушать, как не старого речника? Там и удобно, покойно, можно занять бывшую каюту Гарного, об этом он лично распорядится. Все правильно: люди лучше расскажут о человеке, чем он сам о себе. Но я-то чувствовал, что сплоховал, и целый день носился по пристани — и все без толку.

Неприятности не приходят в одиночку: старенький «Гончаров», хоть и пускал дымок, не торопился отваливать. Выяснилось, что он вообще ходит вне расписания.

Поздно вечером я разыскал капитана Воеводина и потребовал начать посадку. Зачем держать людей на пристани до рассвета! Подошел еще один пассажир — археолог из Хакасии. Тот намучился ожиданием с малым ребенком, и мы оба, я и археолог, заговорили сразу.

Капитан Воеводин стоял у тележки с газированной водой. Он плеснул далеко от себя из стакана и захрипел измученным голосом:

— Не будет рейса! Пишите в косую линейку! — Он злобно рассмеялся. — Масла нет, механик болен, и недогруз! Мы не так богаты, чтобы гонять «Гончарова» с недогрузом.

Он не слушал возражений, но на сходнях обернулся, будто сейчас только узнал корреспондента, с которым его познакомил начальник пароходства:

— Вас прислали писать о «Ракете»? Туда и валяйте!

Похоже, что капитан говорил не то, что думал. Иначе зачем бы он тут же, минут десять спустя, поймал на набережной порожний грузовик и помчался, как объяснили матросы, на нефтебазу за маслом?

Я пошел предупредить Соню.

Соня сидела в глубине зала и читала книжку.

— Зачем он злобится? — спросила она своим грудным голосом.

— Обидели старика, зол как пес.

— Вы все знаете, — сказала Соня и натянула на плечи пальто.

— А вы не знаете? Не знаете, что капитаном на «Ракету» перевели его помощника с «Гончарова»? А тот помощник, Гарный, моложе Воеводина и по возрасту и по стажу.

— Я уже это слышала. А вас тоже нелегко понять. Приехали писать о Гарном, а добиваетесь каюты на «Гончарове». Логика?

— Так ведь Гарный шесть лет помощничал на «Гончарове»!

— Вы все знаете, — подтвердила Соня и погрузилась в чтение.

Бывают же толстокожие! Ведь потому я и сцепился с Воеводиным, что стыдно набиваться к нему на теплоход, когда задание — писать о Гарном, об этом передовом судоводителе, будь он неладен, об этом молодом и энергичном Гарном, который прямо просится на газетную полосу: даже фамилия у него — Гарный!

По молодости лет, сказать правду, я часто горячусь, бываю груб в командировках и нажимаю на басы — ради поддержания престижа газеты. Но только я один знаю, как на самом деле бываю малодушен и застенчив. И как самолюбив. Тут, может быть, внешность: я небольшого роста, курносый, в очках, да еще с этой дурацкой прядкой, вечно ниспадающей на лоб.

Теперь, в полночь, когда капитан уехал за маслом, на теплоходе начались неспешные приготовления. Я посоветовался с археологом и первым рискнул взойти с чемоданом на палубу. Пока я в полумраке разбирал в коридоре надписи на дверях кают, — где тут жил Гарный? — меня остановила приятная на вид женщина в пуховом платке.

— Вас приказал Василий Фаддеич в каюту к механику Абрикосову. Предупреждаю: он болен. Идите за мной и — потише.

Она без стука отворила дверь. Я различил в полутьме три застеленные байковыми одеялами койки. На четвертой, верхней, под кучей бушлатов кряхтел кто-то невидимый, излучающий жар.

— Вы дверью не обознались? — спросил хриплый голос.

— Не знаю. Сказали — к вам.

— А я тут потею.

— Потейте себе на здоровье.

Я потоптался немного и вышел на палубу. Соня, наверно, в пассажирском салоне, читает книжку, ну и ладно. Матросы выгружали бидоны с маслом. Ветер качал над ними круги света от высоких пристанских фонарей.

А вот и Воеводин. Чем-то странным был занят в эту минуту капитан: он затягивал потуже концы платка на груди девочки лет семи-восьми. Белобрысая, в металлических очках, совсем по виду старушка, она покидала теплоход. Почему в такой поздний час? Сердитая женщина, наверно мать, тащила ее за собой, а капитан задерживал без всякого повода, и девочка тоже не хотела уходить. Я видел, как она, сонная, злая, затопала ножкой.