Избранное

Никогда еще она так меня не восхищала. Я упивался чудом ее существования.

— Я-то думал, что ты назовешь меня лжецом или помешанным или поразишься такому чуду! А ты — ничего подобного! Ты мне веришь!

Она повела плечом и насмешливо улыбнулась.

— Чудеса возможны, но их не бывает. А верю ли? Ты забываешь, что я как-никак изучаю философию. Я могу уступить, допустить, предположить. Но что именно и в какой мере? «Верю» — это уж ты чересчур. Если я тебе когда и поверю, то разве потому, что история твоя настолько свихнутая, что заслуживает доверия.

— В каком то есть смысле?

— В том смысле, в каком Тертуллиан назвал идею Бога столь нелепой, что ее нельзя не принять. Prorsus credibile est quia ineptum est. Даже мой блистательный интеллект вынужден кое перед чем пасовать! Наш мир заведомо нелеп, и чисто рациональных объяснений иной раз недостаточно. Ведь не может быть рационального объяснения тому факту — если это факт, — что тебе девяносто один год, а ты выглядишь и ведешь себя как сорокалетний? Например, я знаю понаслышке, что мужчины задолго до девяноста лет утрачивают половую способность, а как нам известно, мистер Янгер, вы ее отнюдь не утратили.

— Иначе говоря, больше я тебе ничего не могу доказать?

— Ты можешь таким образом доказать, что ты жив. И столь же убедительно подтвердить свою правдивость во многих и многих других жизненных обстоятельствах. Ну, то есть подтвердить на практике, чего должно хватать и обычно хватает для всякого, кроме как для того философа, который день-деньской сидит почесывает свою задницу и очень любит поднимать на смех плебейские выдумки, фантазии и заблуждения: например, простодушную уверенность, будто у кого-то есть своя задница. Заметь, на свете полно заблуждений. Я питаю одно-два на твой счет. А ты наверняка заблуждаешься на мой. Ты очень легко мог впасть в заблуждение, будто к тебе адресовались с Олимпа. Может, тебе это со сна померещилось. С другой стороны, так называемые подтверждения подтверждают что-либо лишь до известной степени. Как я старалась проследить твою жизнь до самого рождения — и каждый раз в ужасе шарахалась от указаний на твой действительный возраст. Или припомним рассказ твоего американского приятеля про его отца, как он объяснял своим инженерам-горнякам в Анатолии, что для них самое важное и надежное указание — это археологические памятники. Но вот же надгробный памятник в Ричмонде указывает, что ты под ним лежишь! Нет, горное дело — одно, смерть — другое, а рождение — третье. Слишком ты долго прожил и слишком молодо выглядишь, вопреки свидетельству бесчисленных поколений о неизбежной дряхлости. И не стареешь! В подобных случаях особенно выбирать не из чего. Как говорил Шерлок Холмс, если ни одно из вероятных решений не подходит, надо искать невероятное. Безумие может оказаться здравомыслием, обманчивое — достоверным. Как поцелуй обманщика вроде тебя; и на мой вкус — а я старая мудрая карга — он не в пример надежнее, чем лобызанье честного слюнтяя, который, дуралей несчастный, твердо верит в какую-то там вечную любовь. Пусть я не понимаю, как это ты родился девяносто один год назад, но до поры до времени предположим, что родился. Словом, я поверила тебе.Поцелуй меня. А истории твоей я поверю, когда мне будет пятьдесят, а тебе двенадцать с виду.

Мы покинули кафе щека к щеке, как влюбленная парочка, занятая исключительно друг другом, наперебой толкуя об отважной юности и уклончивой зрелости, о любви, браке, детях, еде, тряпках, Боге, Правде, Кривде и, конечно, о Чести, Верности и об Истине. Мы были серьезны и счастливы, как семнадцатилетние. Не знаю уж, где мы блуждали. Помню, присаживались в кафе, отдыхали и выпивали. Наверно, где-нибудь пообедали. А может, и нет. Я рассказал ей все (почти все), хотя она теперь куда меньше интересовалась моей родословной, чем своей, и огорчилась чуть не до слез: ведь знай она все это в свое время — ох, как бы она дивно, ловко и неотвязно изводила старика монсеньора! Когда я рассказал ей, что любил Ану ффренч последние пять лет ее жизни и, вероятно, двадцать лет перед тем, как начать жизнь заново, она сначала скорчилась от хохота и, на потеху прохожим, схватилась за дерево, чтоб не упасть — «влюбилась в бабушкиного любовника!» — а потом принялась расспрашивать так настойчиво, что я, издавно привыкнув скрывать свое прошлое, утаил от нее (пока что, во всяком случае) существование подробных Мемуаров.

Наутро я проснулся один в ее постели. Было почти двенадцать. Голова моя гудела, сердце колотилось с перепоя. Мне была оставлена записка: «Все в холодильнике „Алка-селтсер“ тоже бегу на лекцию ты милый пьяный слюнтяй встречаемся в кафе „Ассасин“ в пять. Н.». Я долго пролежал, глядя в потолок, безмерно счастливый, просто переполненный радостью, хотя маячили и некоторые опасения, в основном три: 1) Что на это все скажут боги? 2) Если кто-нибудь еще узнает и обо мне просочится хоть шепоток — конец нашему счастью: через несколько часов нагрянут пресса, радио, телевидение, медики, и толпы народу со всех концов света громогласно потребуют открыть секрет второй жизни. 3) Сейчас-то ей было забавно представлять себя пятидесяти-, а меня — двенадцатилетним, но ведь раньше или позже должна же она опечалиться, чувствуя, как разрыв наших лет сначала исчезает, а затем ширится. Мелькнула пугающая изнанка этой мысли: ведь разрыв может стать тягостным и для меня…

Во дни оны (!), в бытность мою журналистом, я бы ничтоже сумняшеся (!) написал в данном случае (!), что легко можно представить те чувства (!), с которыми я глядел, как она приближается к кафе «Ассасин» около пяти. Совсем даже нельзя представить мои чувства. Я вдруг точно попал в кипящий водоворот, охваченный изумлением, восторгом, нежностью, торжеством, страхом и трепетом, желанием, смирением, тщеславием, а более всего ощущением невероятного и невозможного, когда завидел свою будущую жену, пеннорожденную на парижском тротуаре; и все эти чувства разом остыли, когда она холодно позволила себя поцеловать и заказала cassis vin blanc со зловеще-озабоченным видом.

— Такая плохая была лекция?

— Я не пошла на лекцию. Я бродила. Припоминала твое прошлое и размышляла о своем будущем.

— Размышляла? О чем? Обо мне?

— О Кристабел Ли…

— Господи боже мой!

— …и о первой настоящей любви в твоей жизни, о моей бабушке Ане ффренч. Видишь ли, Биби, раз уж я теперь готова принять как возможный, допустимый или даже реальный факт, что ты — тот, за кого себя выдаешь, значит, то длинное письмо 1930 года о ночи, которую Ана ффренч провела с любовником, о ее полоумном муже и несостоявшемся разводе ты и написал. И если как следует подумать о твоей ночной любовной вспышке, а потом о скоропалительном разочаровании и внезапной женитьбе на Кристабел Ли, то многое становится на свои места, и возникает новый вопрос.

— Какой новый вопрос? Это все вообще было в другой жизни!

Она иронически оглядела меня из-под ресниц.

— В чьей жизни? В пережитой заново? Довольно разумно с моей стороны, согласись, проявить особый интерес к твоим отношениям с моими предшественницами. Да к тому же эта женщина, твоя умершая жена, могла стать мне очень близкой родней, покойной бабушкой мужа, бабушкой твоего внука Боба-два, если бы по глупости или от большого ума, по милости или немилости Божией я не бросилась в твоиизменнические объятия, а отдала бы емуруку и сердце.

И мы перенеслись из гудящего кафе в те дни ушедшего лета, когда она запорхнула в Дублин и через сорок восемь часов оставила меня, который так долго был ей близким человеком, в недоуменной тоске, отвергнутого и презренного. Прихлебывая свой кассис, она все объяснила. Оказывается, по пути из Парижа в Дублин она завернула в Лондон и провела вечерок со своей подругой и соратницей, знатоком генеалогических наук Эми Пойнсетт. При этом имени я тихо опустил стакан на столик и принялся внимательно слушать, поглядывая на ее портфель, из которого она медленно вытягивала длинный плотный конверт. В детективном романе это был бы маленький черный пистолет.

— Мы, разумеется, поболтали о Деле Янгера. Она всегда называет свои занятия «делами» — так оно, дескать, романтичнее, а она — как бы мисс Марпл. Большей частью ее подряды, увы, требуют лишь техничности, они быстро выполняются и быстро забываются, но почему-то Дело о Пропащем Янгере ей все никак не казалось вполне «отыгранным». Малая часть его накрепко засела в мозгу как незавершенная работа — а именно Дело Кристабел Ли. «Вот навязалась пустяковина на мою голову», — откровенно посмеивалась она. И посоветовала мне, если я изберу ее профессию, никогда не пренебрегать такими странными наважденьицами — они иной раз наводят прямо-таки на золотую жилу; хотя отчасти-то Дело Кристабел Ли привлекало ее своим благозвучным названием. Родилась в Ричмонде, думала она, вышла замуж в Ричмонде, похоронена в Ричмонде. Местная девушка?

— Конечно, уступала она, Ричмонд с тех пор превратился в большой пригородный район с населением примерно двести тысяч. Но в 1930-м, когда мисс Ли вышла замуж, население Ричмонда, судя по старому справочнику, составляло 37 791 человек, и это включая немало жителей новых окраин старого города. Он и сейчас сохраняет очевидные следы былой провинциальности, теперь-то, конечно, утраченной: машины, автобусы, линия лондонского метро — Большой Лондон его захлестнул и далеко переплеснулся через него. Но и сейчас там есть деревенский луг с крикетным полем, древняя ратуша, старые кабачки, церквушка с могильными плитами семнадцатого века, кой-какие старинные дома, свой мэр и муниципалитет и, конечно, огромный парк с дворцом Тюдоров.