Избранное

— Так что я действительно последний в роду?

— Похоже на то! Вам помнить, вам и забывать.

Он вскинул подбородок, гневно и возмущенно.

— Забывать! Да я вчера вечером только приехал и сразу бегом на Мур-стрит, а оттуда на О’Коннелл-стрит, к огромной колоннаде почтамта, штаб-квартиры повстанцев шестнадцатого года. Стоял там и вспоминал рассказ Старика Стивена, как он оглянулся на прощанье, увидел языки пламени из верхних окон и стремглав побежал по Мур-стрит. Мимо трупа О’Рейли на тротуаре; тот перед смертью успел расписаться на стене кровью. И переулками, а вражеские пули свистели вслед. Чудом заскочил в полуоткрытое парадное, захлопнул за собой дверь и, задыхаясь, кинулся наверх по темной лестнице, с револьвером на взводе, готовый застрелить всякого, будь то друг или враг. На первом этаже он увидел в огневых отсветах смятую постель, на ней — шлюху с британским солдатом. На втором — в углу спал на голом полу мальчишка в лохмотьях. На третьем этаже — умирающая старуха. А на верхнем — скромная и опрятная комнатка, свеча на столе; девушка неописуемой красоты на коленях молилась за мятежников — она была рада помочь ему, приютила, полюбила и зачала от него сына во имя Ирландии.

Медленная, тяжелая поступь вражеского патруля под окном: возвращаются в казармы. Лилипуты в хаки. Бессонная ночь любви. На рассвете удалось пробраться к пристани. Пароход сейчас отойдет, порт назначения — Лондон. Бери все, что есть. Пойдем, спрячу. Это плещется Лиффи, а вот мы выходим в море. Дублин остался позади, он виден в иллюминатор и сверкает под сумрачными облаками, как восходящее солнце. Пропала любовь. Но родится сын. Проиграна битва. Но страна возродится. Дерьмо дерьмом!

Я покосился на Нану и обрадовался при виде ее поднятых бровей и опущенных углов губ. Я словно услышал, как Старик Стивен пичкает свое техасское семейство нелепыми россказнями. И все-таки он был. Он жил на свете. Но кем же был на самом деле этот старый самозванец? Ну и личину же выдумал он, вдохновляясь трубочным дымом и водочным угаром, для невыдуманного человека в тоске по невыдуманному прошлому!

Молчание подзатянулось. Наконец я спокойно спросил, откуда Стивену Янгеру было знать, что он действительно зачал сына в то пасхальное утро. Боб-два смотрел сквозь высокое окно на пустой парк, созерцая, как мне подумалось, увеличенный временем облик предка. Потом, к моему удивлению, испугу и смущению, он запрокинул голову и звонко расхохотался, а я понял, что свалял дурака. И какого дурака!

На несколько мгновений меня пленила заветная святость и прелесть, грозная прелесть, рождавшаяся тогда на свет, и мне был мерзок старый враль с его дешевой подделкой драматизма самоотверженного поражения; а между тем для этого молодца «неустрашимый боец» значило просто человек действия, подобный ему, отцу и деду: поиск и риск, стужа и зной, терпение и труд, блеф и мошенничество — лишь бы любым путем пробиться к Успеху, который и выкроил его в нынешнем виде, на зависть нынешнему миру, бесконечно далекому от тех тусклых, гнетущих образов прошлого, которые встали передо мной, когда я взглянул на пятнистую стену кабака в рыбьем безмолвии заброшенной деревушки. Но через секунду я понял, что опять обманываюсь. Он хохотал от восторга перед живительной выдумкой своего великолепного до нелепости прародителя.

— Венера и Марс! — воскликнул он. — Таков был девиз деда Стиви от старта до финиша. А стартовал он рано. В двадцать лет, говорил он, зачав моего отца в дымящемся Дублине, он уплыл вниз по Лиффи в Англию и Америку, и пусть даже он близко не подходил к почтамту, все равно жизнь-то его вот она, и все равно черт его знает, как он унес ноги из Ирландии без гроша в кармане. С пеленок был отчаянный малый.

Враль? Это Старик-то Стивен враль? Ну конечно, враль! Но какой враль! Да и не совсем враль!

— Если бы я думал, что он просто враль, разве я бы сюда приехал? Я убежден: кто что ни говори, а отец мой Джимми все-таки его сын. Как он узнал? А они записали имена и фамилии друг друга. Он потом будто бы нанял детективов, и те разыскивали ее по всей Ирландии и Англии. Наконец отыскали — в Лондоне. Хотите взглянуть на фото нашей ирландской бабушки?

Он извлек из своей черной папки, лежавшей на столике сбоку от него, фотографию кабинетного формата и протянул ее Нане. Она закатилась безудержным смехом.

— Ну прямо Олимпия, женщина-тяжеловес из цирка Даффи.

И передала мне фото слоноподобной тетки. Я спросил:

— Такая громадина?

И вернул ему фотографию, кипя негодованием. Эта бегемотиха — моя жена?

— Да это может быть кто угодно!

Он кивнул. Я было подумал: «Но откуда они узнали ее имя?» И понял, откуда. От маленького Джимми, отправленного в США с розовой биркой на пуговице пальтишка. («Меня зовут…», «Мне нужно попасть в…».) Он много чего помнил: собаку, церковные колокола, мальчишек на своей улице, красные автобусы, дядю Джеймса, тетю Брайди, еще одного дядю, которого называли Биби, который иногда заходил на целый день. И поверх обрывков памяти неизбывно витало от кого-то (от кого?) слышанное, красивое, легкое танцующее имя: Кристабел Ли.

— Эта фотография, — сказал Боб Второй, — единственный фамильный документ, какой был у Стивена. Конечно, это чепуховина. Это может быть кто угодно. Старик Стивен всего-то и говорил, что, мол, получена от сыщика из Лондона.

— Однако же, — вмешалась разумная Нана, — ваш дедушка Стивен хоть раз или два писал своим братьям в Ирландию или в Англию?

— Говорил, что писал. А там кто его знает. На чужбине человек удивительно меняется. Сил и на одну-то жизнь едва-едва хватает. На две не хватает почти ни у кого. Вот и сжигаешь свои корабли. Вдобавок, если он даже писал и ему отвечали — где эти ответы? Перед смертью Стивена случилась беда — то есть буквально за месяц до смерти. Пожар. Сгорел только его кабинет, но все бумаги пропали.

Я с усилием спросил, в каком году это было, вполне предвидя ответ. Anno Dominorum [41] . 1965.

— Да, — сказал я вошедшему официанту, — да, пожалуйста! Двойное бренди.

За кофе и бренди я дошел до того, что стал его прямо-таки умолять, чтобы он не ездил в Каслтаунрош, не занимался там тщетными розысками. Тут он меня опять обескуражил. А он туда и не собирается. Что ему деревенская главная улица после дублинской главной улицы восстания, Мур-стрит? Каслтаунрош и тому подобное он препоручит своим помощникам. И, обернувшись к Нане, ласково коснулся ее руки.

41

Год богов (лат.)

— Не хотите стать моим главным помощником? Я чувствую, что могу вам доверять. Вот вы и съездите за меня в Каслтаунрош. Хорошо?

— Почему именно я?

Он с хитрецой поглядел на нее, взял фотографию якобы Кристабел Ли, поднес ее к глазам, презрительно отшвырнул и сделал нам приятное и полезное сообщение об идентификации.

Существуют, заявил он, лишь два способа идентификации, о которых стоит говорить. Первый предполагает максимальное накопление опознавательных признаков данного лица. Рост, вес, особые приметы — родинки, бородавки, шрамы, — глазные параметры, кровяное давление, сердечная деятельность, состав крови, коэффициент умственного развития, снимки челюстей, официальные документы — и надо, чтобы все сходилось. Второй способ идентификации основан на последовательной повторяемости, иначе говоря, традиции. Никакой документ не сравнится с человеческой памятью. Паспорт можно подделать. Свидетельство о крещении можно выкрасть. Из них мы всего лишь узнаем, что такой-то мальчик или девочка тогда-то родились, были крещены или вступили в брак, что они носят такую-то фамилию, но откуда нам знать, что предъявитель этого свидетельства — именно тот, кто в нем упомянут? И не можем мы этого знать, пока многолетняя повторяемость явлений не сделает для окружающих такого-то мальчика или девочку признанными обладателями вышеуказанных документов.

— Последовательная повторяемость есть традиция, традиция есть память, память есть истина. Вот послушайте историю из жизни Джимми Янгера.

Он разыскивал в Западной Анатолии местонахождение древних серебряных копей, ни к селу ни к городу упомянутых — где бы вы думали? — в туристическом путеводителе по Константинополю («и окрестностям»), который составил, дай бог памяти, некий турок по имени Деметриус Куфопулос и опубликовал его в Лондоне примерно в 1890-м: Джимми откопал книжонку у лоточника на Чаринг-Кросс-роуд и отдал за нее два пенса. Куфопулос, или как его там, разумеется, давно умер, проверять не у кого. Джимми взял с собой пару техников-ассистентов и потратил уйму времени, сил и долларов на отлично поставленные, упорные, но тщетные поиски. Наконец помощники предложили ему бросить это дело. Джимми поразмыслил и припомнил давнишние наставления отца. Свято место, говорил он, любовно описывая, как в Ирландии увешивают ленточками обетный терновник у «святого» колодца, пусто не бывает: можешь голову прозакладывать, что и терновник не просто так торчит, и какое-нибудь святилище в Греции или Малой Азии недаром построено — была, значит, специальная экономическая надобность возносить моленья на этом самом месте. «Ребята! — сказал Джимми. — Мы не то искали. Давайте-ка поищем святилище. Жертвенник. Или какой ни на есть храм. Что-нибудь такое, что византийские горняки, сами или по приказу начальства, воздвигли бы на разработках в дикой местности. Оставим геологию, займемся археологией». Они начали заново искать и расспрашивать. И нашли. Заросшие развалины маленького храма. В двух шагах от него была штольня. Где вы родились?

Вопрос был ко мне. Я быстро ответил:

— В Лондоне.

Подальше отсюда, в многолюдье?

— Ну, конечно! Вы же говорили, отец ваш там женился.

Разве говорил? Я кивнул.

— Чрезвычайно любопытная история про штольню, — парировал я. — Но какой, по-вашему, надо искать жертвенник?

Рассказ о византийских горняках не оставил Нану равнодушной. Это было заметно по тому, как она подошла к зеркалу и поправила волосы.

— Вы серьезно приглашаете меня в помощники? — спросила она, не оборачиваясь.