Избранное

— Да, — подтверждает управляющий с отсутствующей улыбкой.

— Но, черт подери, куда девался мой сын Пьёлле? — вдруг кричит фру. — Небось сидит в погребе и дрожит как собака? Однако вы, Людерсен, были на своем посту, этого я не забуду!

Фру искоса смотрит на управляющего и с силой толкает его в бок:

— А не пострадали ли люди, Людерсен? Нет ли убитых? Пойдемте туда, узнаем.

Управляющий раскраснелся, глаза у него затуманены.

— У фру кровь на щеке, — говорит он. — Не лучше ли позвать доктора?

— К дьяволу доктора, — отвечает фру Шиббю. — Где мой картуз? Впрочем, можно обойтись и без него.

Управляющий вдруг глупо улыбается, обнажая выдающиеся вперед зубы. Кажется, что он пытается засунуть в рот свой свисающие усы. Фру разражается громким долгим хохотом, который постепенно переходит в горькое грозное рыданье:

— Ах! Ах! «Фульда» — такое хорошее судно! Оно приносило много, денег. Каждый раз приносило счастье и благословение… радость большим и малым. Кормило много ртов. Ах! Ах!..

Лива долго стояла на причале, глядя, как горит и тонет судно. Но пора все-таки на работу. Она оторвалась от зрелища и стала пробиваться через толпу.

На оппермановском складе — ни одной живой души. Дверь в контору приоткрыта. Лива заглянула туда и увидела Оппермана за письменным столом, занятого подшиванием бумаг в папку. Случившееся явно его никак не задело. Как спокойно он к этому отнесся… уже весь ушел в дела, даже напевает и выглядит очень довольным! Сама она все еще дрожала и ощущала слабость во всем теле.

Отходя от двери, она задела груду обувных коробок, стоявших одна на другой, они с грохотом попадали на пол. Она принялась лихорадочно собирать их. Опперман по-прежнему сидел у себя в кабинете, странно, ведь он же не мог не слышать шума. И только когда она почти все собрала, он появился в двери. Лицо у него было красное. Он, улыбаясь, поманил Ливу:

— Ты здесь? Пойти сюда!..

Удивленная Лива поднялась и вошла в кабинет. Опперман взял ее за руку и кивком предложил сесть на диван. Только теперь Лива поняла, что Опперман пьян. Галстук у него сбился набок, рот перекосился, глаза смотрели устало и ласково. Он поставил высокий зеленый бокал на стол перед диваном и наполнил его из колбообразной бутылки с крестом на этикетке. Лива хотела встать и уйти, но он удержал ее и сказал умоляюще, назойливо глядя ей в глаза:

— О Лива! Ужасный день, очень ужасный! Ты тоже, нужно подкрепиться, Лива!

— Нет, спасибо, мне ничего не нужно.

— Один маленькую?

— Нет, спасибо.

— О, значит, я один.

Он налил бокал и осушил его, улыбаясь как бы про себя и качая головой. Вдруг глаза его приняли хитрое выражение, он подошел и взял ее за обе руки. Она в смущении поднялась и очутилась в его объятиях.

— О Лива, маленький поцелуй от тебя сегодня? — умоляюще произнес он.

Лива отстранялась, но ее разбирал смех. Она не испытывала ни гнева, ни страха… пьяный есть пьяный. Но как все-таки не стыдно Опперману, что он напился от страха…

— Нет, нет, Лива, — говорил он. — Я не просить поцелуй, ты красивый, хороший девушка, обрученный девушка, религиозный девушка. Только я очень одинокий.

Он вздохнул, устало махнул рукой и продолжал жаловаться:

— Все хотеть деньги от Оппермана, никто не думать о нем, все хотеть жалованье, налоги, подарки общественность, одни просто брать деньги… и ничего говорить, потому что Опперман никогда не протестовать, никогда сажать люди тюрьма, никогда. Но я высоко ценить тебя, Лива, ты очень красивый. Я ценить тоже твой брат, он делать мне большой услуга, он тоже получать большой процент. Понимать меня правильно, Лива, ты меня нет любить, я тебя нет беспокоить… Я хочу давать тебе прекрасный пальто, прекрасный кофта, хочешь? Хочешь? А туфли? Белье, Лива, тонкий, шелковый?

Лива качала головой и не могла подавить улыбку, но тут дверь открылась и появилась Аманда, старая служанка фру Опперман. Опперман раздраженно повернулся к ней:

— В чем дело, Аманда? Не видеть, я работаю. Объяснять эта девушка, что она делать!

Он повернулся к Ливе и стал упрекать ее:

— Я хорошо слышать, ты повалить все коробки обувь, ты вести себя как маленький дитя, ты опрокидывать все, ломать все, нет пользы!

Лива залилась краской и выбежала из кабинета. Опперман смотрел ей вслед теплым и грустным взглядом.

6

Разбомбленное судно спасти было невозможно. К середине дня удалось потушить огонь, но судно получило серьезные пробоины и насосное устройство полностью вышло из строя. Единственное, что можно было сделать, — это отбуксировать его в глубь залива и вытащить на песчаную отмель.

И в сумерки на причалах было полно народу. Люди стояли группками и обсуждали горестные события дня. Еще одно судно погибло, и на этот раз у нас под самым носом, а мы ничего не могли сделать. Чудо, что не погибли люди. В следующий раз так легко не отделаешься.

В доме вдовы Шиббю целый день толпился народ. Друзья и родственники приходили расспросить ее о катастрофе, подбодрить. Лицо фру цветом напоминало ростбиф, на щеке красовался крестообразный пластырь. В столовой на столе покоился на листе оберточной бумаги пресловутый кусок металла, почерневший от пороха. Она не могла оторвать от него торжествующего взгляда, словно это был дикий зверь, которого ей удалось победить.

— Пролети он на полдюйма ближе, вы бы уже пировали на моих поминках! — Она смеялась так, что золотая цепь с большим медальоном прыгала у нее на груди.

— Ну и времена, ну и времена! — вздыхал редактор Скэллинг. Он пришел за информацией для газеты. — Нам, чьи лучшие времена были до первой мировой войны, трудно понять жестокость, уничтожающую цивилизацию, — сказал он и растроганно добавил: — Не правда ли, фру Шиббю?.. Добрые времена до потопа, когда кайзер Вильгельм холил свои усы, а весь мир напевал вальс из «Графа Люксембурга»?

Фру Шиббю улыбнулась.

— Опять вы про времена, — сказала она. — Слышали вы когда-либо, редактор Скэллинг, чтобы кто-нибудь хвалил свое время? Нет, оно всегда никуда не годится. Вот раньше были времена, не правда ли? А я могу сказать, что самое тяжкое время для меня было перед этой войной. Тогда мы все сидели на мели. Скверные это были времена, правда, Пьёлле?

Она подтолкнула сына локтем и шутливо продолжала:

— Как это было противно — лавировать, бегать от одного к другому и просить отсрочки платежей, не правда ли, Пьёлле? Положа руку на сердце, разве это не было хуже, чем война? Что я говорю! Война пришла как избавление — вот в чем правда. Пришла, словно радуга поднялась над иссохшей пустыней. И не только для нас, но для всей страны.

Пьёлле пожал плечами, покосился на редактора и с кривой усмешкой проговорил:

— Не знаю, черт побери, что хуже.