Избранное

Ишак семенил по каменистой тропке, задевая боками кусты терновника. Другого пути не было. Ибрагимкул то и дело оглядывался на разбросанную по склону горы родную деревню: она все уменьшалась и уменьшалась.

— Ну и дрянной у нас народишко! — ворчал он, задыхаясь от душившей его злобы. — Ни стыда, ни совести! Вор на воре. Пропади она пропадом, эта паршивая деревня!

Да и как было не злиться! Вот уже три года, как он засевает свой баштан арбузами и дынями. И каждый раз его обворовывают, всё дочиста уносят. Хоть бы один черт последовал его примеру. А ведь он старается не ради самого себя. Хочет, чтобы и другие научились, дело-то нехитрое: вырасти свои арбузы и дыни да и лопай вместе с женой и детишками. Но нет, эти дармоеды только и умеют, что красть. Им подавай готовенькое, сами они и палец о палец не хотят ударить.

— Ну погодите у меня, — злобствовал он. — Пусть только кто-нибудь из вас угодит в мой капкан — все кости переломает. Тогда и другим неповадно будет!

Мысли набегали, как волны, одна на другую: «В иных-то деревнях народ смирный, послушный. Блюдут свои обычаи. Только спустись вниз и посмотри: ни одной деревни без баштанов. А эти дармоеды даже редьку и морковь покупают. Ну виданное ли это дело — морковь покупать?! Дрыхнете на своей горе, как медведи в берлоге. Семь лет, семь месяцев и семь дней вашим старостой я был — так и не смог вас разбудить! „Ну ладно, — думаю, — раз уж уговоры не помогают, попробую подать вам пример“. Засеял баштан: смотрите, выращивайте арбузы и дыни. Как бы не так, сами ничего делать не хотят, только и норовят спереть».

Дорога до Ортакёя не ближняя — пять часов ходу. Ибрагимкул шел уже четыре часа. И все продолжал бурчать себе под нос:

— Ну уж если вы не можете обойтись без воровства, дождитесь хоть, пока арбузы и дыни созреют, тогда и тащите. Да и на что вам воровать? Попросите, я и так дам. Покажу вам, как их выращивать. А вы крадете совсем зеленые. Плети обрываете…

Кузнец Сами помог Ибрагимкулу разгрузить ишака перед кузней. Обалдело уставясь на капкан, он спросил:

— Что ты собираешься с ним делать, Ибрагимкул?

— Поставлю на баштане.

— Зачем?

— Медведи повадились.

— Четырехногие или двуногие?

— Не все ли равно? Какой словится, такой и хорошо.

Ибрагимкул разбивал баштан на паровом поле. Земля у них здесь сухая, неплодородная. Если не оставлять ее под паром, то и урожая никакого не получишь. Сельчане просто не обрабатывали такие поля. А Ибрагимкул где-то прознал, что если разбить на паровом поле баштан, то хлеб и кунжут еще лучше уродятся. Человек он бывалый, много чего повидал на своем веку, вот и решил сам попробовать. Два года засевал баштан Ибрагимкул и убедился: правду говорят люди — на другой год урожай кунжута был больше обычного. Дело оказалось выгодным, а уж своей выгоды Ибрагимкул не упускал.

Семена он раздобыл в деревне Текирлер, где разводят дивные дыни и арбузы. Ухаживал за баштаном прилежно: вовремя прореживал, мотыжил. В самой середине поля поставил сторожевую вышку; днем караулит его сын, ночью — он сам. Возьмет с собой ружьишко, ложится, а оно рядом. Да только это не помогает. Только-только цветы отцвели, а воры уже исхитряются оборвать плоды. Да еще и плети потопчут. Смотришь, на земле отпечатки ботинок со знаком орла, чарыков или босых ребячьих ног. Ну и бесился же Ибрагимкул — растерзать бы на месте этих гадов!

— С отцов своих пример берут, чтоб их господь разразил! — ругался Ибрагимкул.

В этом году под паром держали все поля к востоку от деревни. Баштан Ибрагимкула находился по левую руку от дороги, которая идет к Пертеджикскому ущелью, месту выпаса коз и овец. Маленькие еще, с головку младенца, дыни и арбузы прятались под сенью зеленых листьев. Многие уже оборвали, но оставалось еще вполне достаточно, чтобы опробовать капкан. Урожай обещал быть богатым — лишь бы прошло несколько дождей.

«Такие дыни и арбузы выращу, что все рты разинут, — мысленно похвалялся Ибрагимкул. — Половина наших сельчан заведут тогда баштаны. Только бы не растащили весь нынешний урожай!»

Ортакёйский кузнец был мастер каких поискать, починил и хорошенько отладил капкан. Только тронь палочкой, и, если взведен, сразу захлопывается. К тому же Сами наточил напильником зубья. Зубья в зубья заходят. Страшная вещь — берегитесь, медведи! Да упасет вас Аллах!

— Ужас-то какой! — простонала Ибрагимкулова жена, увидев починенный капкан. — Откажись ты от своей затеи, умоляю тебя, откажись! Эта штуковина сразу двоих придушить может.

— Не зуди, жена! — оборвал ее Ибрагимкул. — Раз уж я задумал, так тому и быть. Вот погоди, попадется в капкан какой-нибудь медведь, другим неповадно будет!

Ибрагимкул припрятал капкан на самом краю баштана. Развел захваты, натянул пружину, закрепил ее длинным крючком. Место, где поставил капкан, он показал сыну: как бы, упаси бог, не угодил в него по оплошке. В ту ночь он, как всегда, улегся на сторожевой вышке, положил рядом ружье. Капкан захлопывался с таким громким лязгом, что и мертвого мог разбудить. Бывший староста был уверен в нем, как в самом себе.

Темно, впрочернь, лиловело небо над горами и горными селениями. Внизу поплескивала Бейдили. Высокими и низкими голосками выпевали свои песенки жуки и насекомые. Вдалеке лаяли собаки, тявкали лисицы.

Луна все еще не всходила. Вот-вот она выкатится из-за вершины Пертеджика, золотистая, как обмолоченное зерно. В ее сиянии весь баштан виден как на ладони.

Уже добрых полчаса, как вся деревня уснула. Ибрагимкул тоже начал задремывать — и вдруг услышал где-то внизу высокие, видимо девичьи, голоса — они выводили песню. Ибрагимкул поднялся на локтях, прислушался. Он очень любил девичье пение. Два голоса приближались к баштану.

В саду фиалка зацвела. Любовь с ума меня свела. Тебя другому отдают. Что жизнь моя? Одна зола.

Песня часто прекращалась, слышались обрывки веселого, насмешливого разговора. И тут же водворялась тишина, нарушаемая лишь звуками тихих шагов. Раздались два негромких свистка. И снова возобновилось пение — теперь уж под заливистый свист, а это особенно нравилось Ибрагимкулу. Голос у него самого был низкий, басистый, но любил он высокие…

Тебя другому отдают. Что жизнь моя? Одна зола,—

тихонько подпевал он.

«Видать, девушки идут, — думал Ибрагимкул. — Совсем еще молоденькие, лет тринадцати-четырнадцати. Неужто воровать?.. Боже, до чего докатился этот мир, пропади он пропадом!»

Голоса слышались уже совсем близко.

Ибрагимкул приоткрыл глаза.

Нет, это не девушки. Тонкие, гибкие, как лоза, пареньки лет семи-восьми.

«Сейчас полезут в баштан. Но капкан-то с другой стороны. И слава Аллаху, что с другой… — Он поднял ружье. — Пальну-ка я в воздух, страху на них нагоню».