Избранное

Вот о чем я думал и, конечно, делал ошибки в своих ведомостях. О ките со мной никто ни разу не заговорил. Но, судя по спешке, с какой все кинулись обедать, я догадался, что Цане удалось раздобыть билеты для отдела. Она страшно гордилась своим успехом, я же приписывал его тому, что наше учреждение имело высшую категорию и постоянный контакт с заграницей.

Итак, после обеда должна была состояться первая экскурсия. Оповещение об этом висело внизу, у входа, на доске объявлений. Я остановился, будто бы завязывая шнурок, и, незаметно поглядывая исподлобья прочитал:

ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!

Настоящим доводим до сведения всех служащих нашего учреждения, а также их близких, что сегодня в три часа дня состоится первое коллективное посещение КИТА, выставленного для всеобщего обозрения на Ташмайдане. Выступление в три ноль-ноль от нашего подъезда. Опоздавших не ждем! Убедительная просьба ко всем товарищам — не брать детей ввиду возможной давки. Разрешается привести не более двух членов семьи.

Меня никто не пригласил. Даже дядя Милош. И все-таки я мог пойти, потому что в объявлении сказано: «Всем! Всем! Всем!» Надо побыстрей сходить в столовую, проглотить остывшую фасоль и вернуться обратно. Я бы даже успел забежать домой и взять с собой хозяйку (вместо родни) или пригласить Десу. (Хотя нельзя быть эгоистом — надо повести сестру и ее девочку.)

Но уже по пути к столовой я понимал совершенно очевидную невыполнимость этих пустых фантазий. Мне было бы просто невозможно, съежившись до величины маковой росинки, посрамленному, незаметно втиснуться в задние ряды ликующих, торжественно настроенных сослуживцев, с гордо поднятой головой ожидавших в строю минуты выступления: дети с цветами, женщины, возбужденные и принаряженные, мужчины в темных костюмах. При этом кто-нибудь, увидев меня в колонне, обязательно крикнет: «Посмотрите, а вон и наш Раде пришел!» Нарочно крикнет, чтобы обратить на меня внимание и смутить. Впрочем, кто знает? Может, кричать и не будут, даже напротив, постараются ничего не заметить, совсем как в добропорядочном обществе, где обходят молчаливым презрением всякое неприличие и постыдство. Но так или иначе, я буду унижен памятью недавнего неверия. Я буду посрамлен уже самим своим присутствием здесь, я — маловер и скептик. И только очевиднее изобличу себя несвойственной мне преувеличенной болтливостью и наигранной веселостью или, что еще того хуже, угрюмой замкнутостью. После недавних моих высказываний все поймут, что я здесь не по велению сердца, а вынужден лицемерить. И вот, раньше или позже, а возможно, даже на первом собрании при обсуждении проведенного мероприятия найдется оратор, который в завуалированной или открытой форме скажет, что посещение кита надо считать одним из наиболее значительных и удачных мероприятий, несмотря на то, что имелись отдельные скептики и маловеры, которые пытались пошатнуть возникший интерес к киту и только тогда, когда энтузиазм и вера победили и все было организовано другими, решились примкнуть к остальным. «Но мы здесь не собираемся укорять этим товарищей, так как считаем, что малодушие их и без того довольно наказано тем, что в минуты нашего торжества они не могли чистосердечно разделить нашу радость». И это истинная правда, ибо тот, кто с самого начала не стал его ярым поборником, не сможет им стать никогда!

Но не это мешало мне уступить; не одно только нежелание показать, что и меня перетянула все-таки другая сторона, заставило меня отказаться от посещения кита. Главное было в том, что в самый первый день восстановило меня против него. Просто я хотел остаться самим собой, человеком свободного выбора, и не быть ни Цаной, ни дядей Милошем, ни хозяйкой, ни китом, ни всеми вообще. Но поскольку я сразу в него не поверил, теперь я не желал сдаваться из чистого упрямства. Непостижимый внутренний протест побуждал меня еще ребенком, услышав хор восторженных похвал по какому-то поводу, сейчас же кричать, что это гадко. Меня, бывало, так и подмывает разрушать крепости, построенные из песка другими детьми, петь, когда они что-нибудь слушают, и свистеть, когда все поют, пока наконец — как я и предвидел, но все равно не мог себя побороть — им не надоест сносить мои выходки и они меня не поколотят. Добившись своего, я удалялся, оскорбленный, обиженный и вместе с тем гордый. В душе все же досадуя на то, что не сумел обуздать свой вздорный нрав.

Вот так и теперь. Дядя Милош по-хорошему меня предупредил, но я продолжал гнуть свое. Я оторвался от людей и рисковал нажить еще более крупные неприятности, и тем не менее я уже шел домой боковыми улицами. По пути я разглядывал прохожих и тешил себя мыслью, что есть еще люди, сохранившие рассудок, вот они спешат по своим делам, они не разучились радоваться жизни, улыбаться и думать о чем-то своем. Но таких встречалось все меньше. Магазины были закрыты, кафе опустели. В этот послеполуденный час город насупился — затаился в ожидании драматических событий.

На нашем подъезде было вывешено большое объявление:

ЛЕКЦИЯ НА ТЕМУ: «КИТ» С ПОКАЗОМ ДИАПОЗИТИВОВ; НАЧАЛО В ВОСЕМЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА, ЛЕКТОР — ПРОФЕССОР, СПЕЦИАЛЬНО ПРИГЛАШЕННЫЙ НАРОДНЫМ УНИВЕРСИТЕТОМ

Хозяйки дома не было. Не было и квартирантов: студента из закутка для прислуги и телефонистки, старой девы, разделявшей комнату с хозяйкой. На столе в холле на видном месте лежала записка: «Ушла смотреть кита». В моей комнате меня ожидало приглашение — домовый совет призывал к шести часам явиться на собрание по поводу организации коллективного посещения кита. «Явка обязательна», значилось в конце, но это был безликий текст стандартного бланка.

Я разделся, лег и накрылся одеялом: решил сказаться больным. Меня и правда знобило, во всем теле была ломота, и потому до самого вечера я не выходил из комнаты.

Первой вернулась с работы телефонистка. Через час пришла хозяйка, и я слышал их разговор за стеной.

— Потеряла полдня, а на выставку так и не попала. Все забито школами и организациями, — жаловалась барышне хозяйка. — А этот наш дома? — спросила она и, понизив голос, что-то еще добавила в мой адрес, надо полагать не слишком лестное. Барышня возражала, ссылаясь на то, что в комнате у меня темно и тихо.

— А может быть, и он пошел к нему, — высказала предположение она.

— К нему? — откликнулась пораженная хозяйка, но тут же заявила непреклонно и веско: — Ну нет, не может быть — этот не таков!

И я впервые подумал о том, что, хотя многие меня корят и осуждают, в действительности им мое упорство на руку. Ибо сами они приобретают вес в сравнении с моей отсталостью и косностью. Ведь если бы все, решительно все были на стороне кита, тогда какая бы была в этом особая заслуга?!

Потом я слышал, как хозяйка с барышней Цицей ужинали и собирались уходить. Наверное, на лекцию. Хлопнула дверь, и в квартире снова наступила тишина. Слышался только топот шагов на лестнице — другие жильцы тоже спускались вниз. Наконец все замолкло. Я вспомнил, что говорила обо мне хозяйка, и подумал — быть в моем положении, возможно, не так уж и плохо. Эта мысль несколько утешила меня, и, согревшись в постели, я вскоре заснул и не слышал, как пришел студент, а за ним хозяйка и барышня Цица.

Утром в канцелярии я почувствовал какую-то разительную перемену. Люди притихли, подобрели, присмирели. О вчерашнем посещении кита не вспоминали. В комнатах воцарилась тишина; уткнувшись в ведомости, служащие прилежно трудились в отличие от предыдущих дней. Со мной обходились весьма любезно и мягко. Печать умиротворения, легкой усталости, сладкой истомы — последствий удовлетворенных желаний — лежала на всех. Я разглядывал их с любопытством, точно молодую после первой брачной ночи. Как перенесших большое жизненное потрясение. И они держались замкнуто и отчужденно, как бы тая от посторонних взглядов сильное, глубокое переживание. Они оберегали его, как берегут сокровенную тайну, прятали глаза, не желая выдать свои чувства. Значит ли это, что они насладились наконец китом? Досыта на него насмотрелись? Не обманул ли он их ожиданий и оказался ли он достаточно огромным, черным, страшным чудовищем, внушавшим трепетное благоговение? Довольны ли они теперь и надолго ли успокоятся? А может, на этом все и кончится? Эти вопросы теснились в моей голове, пока я наблюдал их непроницаемые, холодные лица, не дававшие мне никакого ответа.

Я выжидал целое утро. Итак, на всякое чудо дивятся три дня, ликуя и злорадствуя, думал я! Насмотрелись, налюбовались, что же дальше? Другие тоже увидят и тоже утихомирятся. Все мы верим только своим глазам, и ничто так не убеждает, как собственный опыт. И сколько бы родители ни предостерегали детей — напрасно, не поверят, пока не расшибут о стенку лоб. Может быть, и мне не стоило противиться? Своим сопротивлением я только разжигал любопытство. Ребенок и тот не поверит, что огонь жжет, пока не приблизит палец к пламени. Так рассуждал я сам с собой и был готов… на что же я был готов? То прощать, укоряя себя, то мстить, торжествуя. И уже собрался было что-то сказать им по поводу кита, что-то язвительное и злобное, спросить, сыты ли они своим чудом и кто из нас оказался прав? Но едва я открыл рот, разыгралась сцена, окончательно сбившая меня с толку, и язвительные слова, чуть не слетевшие с моих губ, застряли у меня в горле. Было около часу дня, когда в нашу комнату вошла старшая инспекторша по фамилии Марковичева, которая работала этажом выше, в «Югожите». Она пошепталась о чем-то с Цаной, и та обвела всех нас взглядом, словно строй солдат. Потом открыла дверь в другую комнату и крикнула с порога, упершись в бок рукой:

— Протич!

Протич, наш служащий, вскочил с места, вытянулся, словно на смотру, и гаркнул:

— Я!

— Станое! — продолжала выкликивать Цана. Наш курьер Станое, оказавшийся в комнате, откликнулся, став по стойке «смирно». Цана сделала паузу, а потом отчеканила: — Сегодня коллектив «Югожита» организует посещение кита. Вы будете их сопровождать как опытные в этом деле товарищи.

Может, мне только показалось, вероятнее всего, это именно так, но мне почудилось, будто они выпалили дружно: