Избранное

Последнее предложение кидалось в глаза, но Морис совладал с собой и попытался осмыслить письмо в целом. Видимо, в низах ходила какая-то неудобоваримая сплетня насчет него и Клайва, но что с того? Допустим, кто-то шпионил за ними в Синей комнате либо в папоротнике и истолковал увиденное по-своему — что с того? Сейчас все дело — в настоящем. Зачем Скаддеру эта сплетня понадобилась сейчас? Что у него на уме? И что за выбор слов: одни грязные, другие дурацкие, третьи вежливые? Первое впечатление от письма было простым: тут пахнет мерзостью, стало быть, требуется вмешательство стряпчего. Но, отложив письмо в сторону, взяв трубку и затянувшись, Морис задумался: а ведь написать нечто подобное мог и он сам! Когда от обиды мутнеет в голове. У Скаддера от обиды помутилось в голове! Тогда письмо — в духе самого Мориса! Письмо было неприятным, не поймешь, какую цель преследовал автор (возможно, этих целей — десяток), но встать в позу надменной суровости, как это сделал Клайв, когда в их спорах впервые возник «Симпозиум»… Нет, невозможно. Придется встретиться. И он написал: «А. С. Хорошо. Встретимся во вторник в пять часов у входа в Британский музей. Это большое здание. Дорогу подскажет любой. М. X.». Вот так, коротко и ясно. Оба они — изгои, и если эта бумажка где-то всплывет, поводов для глумления свет не получит. Что касается места свидания… что ж, именно там ему наверняка не грозит случайная встреча с каким-нибудь знакомым. Бедный Британский музей, обитель святости и целомудрия! Морис улыбнулся, и это была улыбка довольного собой проказника. Вдруг возникла согревающая душу мысль: а ведь и Клайв не вышел из этой истории чистеньким, какая-то грязь налипла! Лицо его чуть посуровело, теперь это было лицо атлета, который с честью перенес год страданий и тягот и обрел достоинство.

Новые живительные силы не покинули его и на следующее утро, когда он приехал на работу. До фиаско у мистера Ласкера Джонса свою работу он рассматривал как привилегию, которой, собственно говоря, почти недостоин. Как подпитку, позволявшую ходить дома с поднятой головой. Но теперь рухнул и этот бастион, и Морису снова хотелось смеяться — как он мог так долго заблуждаться! Господа Хилл и Холл черпали свою клиентуру из представителей среднего класса, чье сокровенное желание сводилось к одному: обезопасить себя и пребывать в надежном укрытии постоянно. Не таиться в берлоге от страха, а просто быть в укрытии всегда и везде, пока есть земля и небо, оградить себя от бедности, болезней, насилия, грубости. Но в итоге — от радости тоже. Господь сыграл с ними злую шутку. По их лицам, как, впрочем, и по лицам его сослуживцев и партнеров, было ясно: эти люди никогда не знали подлинной радости. Общество их переоснастило. Им была неведома борьба, а только в борьбе сентиментальность и похоть переплавляются в любовь. Из Мориса наверняка вышел бы прекрасный любовник. Потому что он по-настоящему способен доставлять и получать удовольствие. Эти же люди понятия не имели о том, что такое превратности судьбы. Они были либо пресыщены, либо вульгарны, и ко второй категории Морис в его нынешнем настроении относился снисходительнее. Эти люди приходили к нему и просили вложить их деньги под шесть процентов, но так, чтобы это было надежно. Он обычно отвечал: «Либо высокий процент, либо надежность — что-нибудь одно. То и другое сразу не бывает». Почти всегда этот разговор заканчивался так: «Что, если я положу все деньги под четыре процента, а на сотню с лишним попробую сыграть?» Даже им хотелось согрешить, рискнуть, не по-крупному, упаси Бог, как бы не рухнуло налаженное хозяйство, но таких поползновений вполне достаточно, чтобы понять: все их добродетели — липа. А он до вчерашнего дня пресмыкался перед этой публикой.

Ну почему он должен им прислуживать? Как какой-нибудь заумный выпускник, он прямо здесь, в пригородном поезде, пустился в рассуждения об этической стороне его профессии, однако попутчики не восприняли его всерьез. «Молодой Холл — малый не промах, — последовал приговор. — Клиента нипочем не упустит, зубами вцепится, а не упустит». Тут же поставили и диагноз — цинизм, для делового человека свойство вполне обычное. «Сам-то только и вкладывает денежки. Помните, весной рассказывал насчет строительства в трущобах?»

43

Дождь падал с неба в привычной для себя манере, обстреливал миллионную армию крыш и иногда пробивал их насквозь. Он осаживал трубные дымы, заставлял бензиновые испарения смешиваться с запахом сырой одежды, наполняя лондонские улицы особым настоем. Большой двор перед входом в музей дождь заливал безо всяких помех, метясь тяжелыми каплями в тосковавших голубей и каски полицейских. День настолько сгустился, что кое-где внутри зажгли электричество, и величавое здание напоминало гробницу, чудесным образом подсвеченную духами мертвецов.

Алек явился первым, вельветовые брюки он сменил на синий костюм и шляпу-котелок — обновил гардероб перед отъездом в Аргентину. Хвастливые слова о том, что он из порядочной семьи, были чистой правдой: предки его служили на государственной службе, торговали. Вольным сыном лесов он стал по чистой случайности. Впрочем, жизнь среди деревьев, на свежем воздухе и у воды его вполне устраивала, устраивала, как ничто другое, к тому же ему нравилось защищать жизнь либо отнимать ее; но работа егеря «бесперспективна», и если хочешь преуспеть в жизни, с лесной тропой надо прощаться. Сейчас слепое желание преуспеть охватило его. Судьба вложила в его руки силок, и он был намерен им воспользоваться. Он пробежал через двор, в несколько прыжков одолел ступени. Достигнув цели и оказавшись под крышей портика, он остановился и замер, если не считать глаз, пускавших стрелы во все стороны. Подобная смена ритма была для него обычна — он умел, затаившись, караулить дичь, всегда был «на месте», как написал Клайв в письме-рекомендации: «А. Скаддер провел у меня в услужении пять месяцев, и могу удостоверить, что он — человек быстрый и усердный». Именно эти качества он и собирался продемонстрировать сейчас. Когда подъехала жертва, он внутренне подобрался, нахохлился. Хотелось быть жестоким, но пугала неопределенность. Ему приходилось иметь дело и с джентльменами, и с людьми обыкновенными. Но в какую группу занести мистера Холла, сказавшего: «Зовите меня Морис»? Прищурив глаза, он стоял, словно ожидая распоряжений на крылечке в Пендже.

Самый опасный день в своей жизни Морис встретил безо всякого плана, хотя в мозгу его что-то подрагивало, как подрагивают мышцы под здоровой кожей. Он не призывал в помощники чванную гордость, но чувствовал, что бодр, заряжен, готов вступить в игру, и, будучи истинным англичанином, надеялся, что к поединку готов и противник. Хотелось остаться в рамках приличий, страха не было. Когда сквозь муть воздушной пелены он увидел поблескивавшее лицо Алека, на его собственном лице застыла маска собранности, он решил, что наносить удар первым не будет.

— Вот и вы, — сказал он, поднося к шляпе перчатки. — Дождь совсем замучил. Поговорим внутри.

— Как вам угодно.

Морис взглянул на него с легким дружелюбием, и они вошли в здание. При этом Алек вскинул голову и чихнул — словно фыркнул лев.

— Простудились? Все эта погода.

— Что здесь такое? — спросил Алек.

— Всякие старинные штуковины, достояние государства. — Они остановились в галерее римских императоров. — Да, погода никудышная. Только и выдалось два хороших денечка. И одна хорошая ночка, — к собственному удивлению, добавил он шаловливо.

Но Алек не поддержал шутку. Не такого начала он ждал. Он рассчитывал увидеть признаки страха, попытку сделать какой-то выпад. Поэтому он пропустил намек мимо ушей и еще раз чихнул. Эхо загрохотало по коридорам, лицо его на мгновение исказилось, и Морису вдруг пришло в голову, что Алек голоден.

— Я рад, что вы написали мне еще раз. Мне оба письма понравились. Я на вас совсем не в обиде, ничего плохого вы не сделали. А насчет крикета и всего прочего ошибаетесь. Скажу прямо, мне с вами было хорошо, тут вы не беспокойтесь. Вас это тревожит? Скажите, я ведь не знаю.

— А тут? Тут тоже ошибка? — Алек со значением прикоснулся к нагрудному карману. — То, что вы написали. А насчет вас и эсквайра — тоже ошибка? Кое-кто вздохнул бы с облегчением, будь оно так.

— А вот про это не надо, — сказал Морис, сказал безо всякого негодования, чему сам подивился: неужто даже Клайв времен Кембриджа утратил для него святость?

— Мистер Холл, вы не понимаете, если кое о чем станет известно, вам придется несладко.

Морис попытался уловить скрытый смысл сказанного.

Алек продолжал наступление, стараясь нащупать твердую почву под ногами:

— Мало того, я всегда был добропорядочным молодым человеком, пока вы не заманили меня к себе в комнату, чтобы поразвлечься. Разве это достойно джентльмена — вот так совратить человека? Мой брат говорит, что недостойно. — На последней фразе он чуть запнулся. — Между прочим, брат ждет меня у входа. Он хотел сам с вами поговорить, бранил меня на чем свет стоит, но я сказал: «Не надо, Фред, мистер Холл — истый джентльмен и будет вести себя, как подобает джентльмену, так что предоставь все мне». А еще я сказал, что и мистер Дарем — настоящий джентльмен, был, есть и будет.

— Что касается мистера Дарема, — перебил Морис, пожелавший внести в этот вопрос ясность, — да, когда-то у нас с ним были теплые отношения, но он изменился и теперь ко мне остыл, как и я к нему. Все кончено.

— Что кончено?

— Наша дружба.

— Мистер Холл, вы меня внимательно слушали?

— Очень внимательно, — подтвердил Морис и продолжил тем же тоном: — Скаддер, почему вы считаете, что питать чувства и к женщинам и к мужчинам — естественно? Так вы написали в письме. Для меня, например, это неестественно. Я привык считать, что «естественно» — это то, что удобно тебе самому.