Избранное

Он доел хлеб с маслом и прибавил:

— Клянусь господом, я в эти игры играть не собираюсь!

Но Эдвард так и не успел разобраться в том, что говорил парень — язык его оказался совсем не прост,— потому что пришли его приятели. По крайней мере он их считал приятелями, правда, их еще можно было назвать красивой парой, если не обращать, конечно, внимания на их эксцентричный вид,— впрочем, он не так уж и изумлял после событий нынешнего дня. Девица в защитном шлеме, а поверх узких брюк нечто вроде кожаных доспехов (только вряд ли, подумал Эдвард, для защиты собственной невинности), возможно, прибыла из краев, все чаще именуемых в газетах «космосом», представить который Эдварду было необычайно трудно: ну разве легко в его возрасте заменить смутное «нигде» на реальное и даже вполне определенное «где-то»? Но в спутнике этого космического существа Эдвард без труда признал жителя Земли. Ростом парень был выше Эдварда и происхождения, очевидно, полинезийского — судя по волосам, цвету кожи и точно из-под резца скульптора чертам лица. На парне были хлопчатобумажные брюки, такие в прежние времена называли парусиновыми. Он тащил огромную картонную коробку, набитую консервными банками, и оказался славным, улыбчивым малым, излучающим неиссякаемую теплоту. Эдвард был невольно тронут, что теплота эта распространялась и на него, и удивленно обнаружил, что крохотная частица его собственного существа вдруг засветилась в ответ, хотя, честно говоря, пришельцы уделяли ему внимание лишь походя, а уж после того, как нашли у него консервный нож, и вовсе забыли обо всем на свете и принялись поглощать неимоверное количество еды с быстротой, по мнению Эдварда, просто губительной для пищеварения. Правда, в пиршество вовлекли и его: торопливой чередой перед ним замелькали жареные бобы, абрикосы в сиропе, черная икра, сосиски и спагетти, взбитые сливки, калифорнийский тунец; и всякий раз из протянутой ему банки торчком торчала ложка, будто готовая по первому требованию служить его чреву.

Такая неопрятная, бесцеремонная трапеза, наверное, вывела бы Эдварда из себя, если б не сопровождалась презанимательной беседой. (Впрочем, космической пришелице, видно, было не до разговоров: она сидела на полу и уплетала за обе щеки, отвлекаясь только, чтобы достать из коробки очередную консервную банку.) Сцена эта напомнила Эдварду поездки по делам нефтяной компании в отдаленные уголки земного шара: до слуха его долетали звуки, судя по которым можно было предположить, что он внимает языку, составленному из английских слов, но это все, что можно было понять: многие слова явно не имели тех значений, которые прежде Эдвард не задумываясь им приписывал; и все-таки он сообразил, что дело тут не в этимологии. И потом, несмотря на явно прекрасный аппетит, молодые пришельцы без конца говорили о еде; и хотя Эдвард и раньше был убежден, что животная и растительная пища для человека очень важна, он и не предполагал, что основа основ в ней — консервы; более того, он с недоумением узнал, что только безмозглый идиот считает консервы предметом купли-продажи. Среди прочих слов с совершенно новыми значениями особо выделялись «автомобильная покрышка» и «девушка». А вскоре и без того озадаченный Эдвард изумленно обнаружил, что самое главное из всех их слов — слово «поэзия». И невиданное чудо: значение слова почти не изменилось, оно звучало привычно и было доступно пониманию. Всякий раз, когда двое молодых людей обменивались цитатами, Эдвард чувствовал, что слух его необычайно обостряется, словно он просто обязан не пропустить ни слова. Но он едва поверил своим ушам, когда наконец понял, что цитаты, которые молодые люди считывали с клочков туалетной бумаги, извлеченных из недр карманов, не что иное, как их собственные стихи.

Из нежнейших веществ: благовоний, дождя — Состоит твое тело, моя любимая.

Читал темнокожий парень строки вполне сносные, хотя, пожалуй, чересчур выспренние. Далее тоже шли строки, не лишенные достоинств, если не придираться, конечно, к избитому стилю.

Разбей замороженное сердце, Пошли мне немолчный гром...

И тут Эдвард почувствовал неодолимую потребность вмешаться. Молодые люди сложили пустые консервные банки в ладную кучку и принялись облизывать пальцы; поэзию отставили в сторону и начали обсуждать, как провернуть кражу со взломом и быстро смыться. То и дело они повторяли: «Надо спешить — пахнет жареным». Подсчитали время, скорость, расстояния. Но Эдвард, хоть и ловил каждое слово, с огромным трудом проникал в смысл этих слов. А та светящаяся частица, поначалу совсем крохотная, вдруг разрослась, проникла в горло и стала требовать, чтоб Эдвард заговорил. И тут он ясно почувствовал, что если заговорит, то заговорит на божественном языке и это будут не просто слова — это будет поэзия. Из глубин воспоминаний всплыли и зазвучали в мозгу его собственные стихи, далеко не столь прекрасные, как те, на которые, видно, способны эти молодые люди, но все ж и они, верно, внесут немалую лепту в события сего странного дня. А события эти, казалось, слились воедино, чтоб унести их в страну воображения, обновленный край, пронизанный потоками света, родившегося в поэзии; край этот вечен и неосязаем, неприкосновенен и легко достижим. Разве этот парень не говорил о пароле?..

Молодые люди уже теснились в дверях и махали ему на прощание. «Оставшиеся банки — мистеру Корри». Эдвард полез в карман за деньгами, но они запротестовали: «Нет-нет, мистер Корри, денег не надо». Молодые люди ушли, а Эдвард вспомнил, что они — если только он не ошибается — уже взяли у него кое-какую мелочь. Эдвард чувствовал себя разбитым, но удовлетворенным, столь сильное удовлетворение он прежде испытывал лишь после обладания женщиной — и то очень редко. Эдвард выглянул в окно и удивленно обнаружил там все те же черепичные крыши. Sylvarum numina [34] . Возможно, пришла пора переписать Овидия. Божества, что возьмутся за это, верно, не ждут гонораров, но и людям не дождаться от них похвал.

34

Боги лесов (лат.).— О в и д и й. Метаморфозы, кн. 6. М., Худ. лит., 1983, пер. С. Шервинского.

Денди

Впервые он написал письмо самому себе, когда еще шла война. Почтовые расходы в те годы были пустяковые, а за небольшое вознаграждение почтальон всегда охотно поднимался в гору, к его одинокому домику, на добрые двести ярдов выше самых окраинных домов. Почтальон никогда не отказывался от чая с галетами, и Денди на десять минут обретал компанию — пока старик успевал отдышаться и рассказать о том, как он будет жить после войны, когда уйдет на пенсию, на которую ему давно пора.

— Хорошо вам живется, мистер Уроуд (вместо Хьюроуд), вдалеке от всех, сами по себе,— говорил, бывало, старик почтальон.— Вот бы мне так! Только я женат, а в нашей семье все решает жена.

Денди прожил в нужде всю войну, но знакомство с ней свел еще в тридцатые, когда он, уже немолодой человек, остался без работы — кому в те годы нужны были коммивояжеры? Но до войны, во время этого отпуска поневоле (если не считать, конечно, хлопот по дому — куда от них денешься, ведь частная гостиница стала ему не по карману), он не чувствовал одиночества так остро. Многие безработные жили, как он: объезжая на велосипеде своих друзей, он заставал всех их в праздности, ну разве что изредка повозятся в огороде — надо ж чем-то кормиться. И потом, хоть Денди и не был никогда женат, здесь в пригороде он долгое время слыл большим ценителем женщин, и те в свою очередь ценили его старомодную галантность, которой он не обходил ни одну из них, независимо от ее возраста и семейного положения. И то, что он стал безработным, они называли «временным несчастьем»; провожая Денди к двери после короткого визита, некоторые норовили опустить в его нагрудный карман бумажку в десять шиллингов и при этом шептали: «Ни слова, дорогой, ни слова».

Но вот десятилетие — завершившись отвратительной катастрофой — подошло к концу, и друзья Денди снова устроились на работу (а позднее их призвали на военную службу — тех, кто не ушел воевать добровольно). Все, кроме Денди. Он был уже немолод, и мало того, что сухорукий, он еще плохо видел, правда, никто из знакомых не знал об этом — очков он никогда при людях не носил. Да и его «омерзительно аристократический» выговор (Денди и не пытался его скрыть) тоже только вредил ему. Правда, ни один из этих недостатков с первого взгляда не бросался в глаза: статный, величественный, стоял он, бывало, возле конторки на почте за своим пособием по безработице, и только черты его лица (годы смягчили их, и теперь их едва ли, как прежде, можно было назвать «чеканными») выдавали неиссякаемое добродушие, пожалуй главную черту его характера. Для официального выхода Денди надевал свой старомодный, но добротный костюм, служивший ему верой и правдой долгие годы; и вряд ли кто из посторонних сразу замечал его сухорукость, а после близкого знакомства лишь самые неотесанные упоминали о ней, если не считать, конечно, тех, кому по долгу службы приходилось отказывать ему в работе. С первого взгляда его внешность казалась безупречной: голубые глаза, волнистые — истинного англосакса — волосы, цветущий вид, безукоризненные манеры (нередко ему говорили, что он блистателен, как морской офицер) и его прозвище «Денди» (на самом деле его звали Ленард Хьюроуд), наверно лучшее, что могли выдумать для него в пригороде, особенно женщины, которые, разумеется, были без ума от его выговора, неоспоримого признака джентльмена.

Денди так и остался безработным, и это стало для него тяжким испытанием. Когда призвали добровольцев, он одним из первых вызвался нести любую военную службу, здесь, в Новой Зеландии, или за границей, но ему отказали, хотя выразили при этом восхищение его отличным сложением и с грустью посетовали на злосчастную болезнь правой руки — увы, незаменимой, а затем удивленно поохали над сильной близорукостью: и как это она с возрастом не снизилась?

Но неожиданно ему улыбнулась удача: годы войны чудом обернулись для него золотой порой, тем, что называют «бабьим летом»,— пусть поздним, но таким естественным возвращением в юность. И кто бы мог подумать? Его не взяли в армию — зато сразу стали вовлекать во всевозможные добровольные организации: он с удовольствием — бесплатно! — посещал привилегированный клуб, где, словно редкостный экземпляр, который нечаянно прибило к окраинам империи, стал неотъемлемой частью представления, устраиваемого для американцев. Много приятных часов провел он среди так называемых «овчинных дам», помогая им расчесывать шерсть и шить овчинные полушубки, которые защитят «наших мальчиков» от непогоды на суше и на море. Денди, выступая в роли экспоната, с благодарностью принимал сладости, которыми его угощали в баре (не говоря уж об изысканных винах — разумеется, в умеренных дозах); но это чудесное возрождение гораздо острее он переживал в дамском обществе, потому что теперь даже самые почтенные матроны (сбитые с толку угрозой всеобщей гибели) были не особо тверды в добродетели, именуемой «неприступностью» в анекдотах, которые он любил порассказать в свою бытность коммивояжером.

К тому же в эти военные годы щедро платили за любую случайную работу — о таком прежде нельзя было и мечтать, только вот денег всегда в обрез, и если вдруг умудришься проколоть велосипедную шину и не наскребешь на проезд в автобусе — прощай заработок, а казалось, до него рукой подать. После одного из таких злоключений ему и пришла в голову мысль написать письмо самому себе; правда, поначалу он с трудом надписал своим неразборчивым почерком — левой рукой — конверт и сунул в него старый ненужный клочок бумаги, и лишь позже его осенило: вложи он в конверт послание, которое потом с удовольствием прочтет на досуге, и после ухода почтальона будет уже не так тяжело и пусто на душе. И хотя сначала он никак не мог придумать, о чем же написать самому себе — ну разве что о погоде,— читал он эти строки с необъяснимым, жгучим любопытством и с радостью думал о том, что ни одна живая душа не догадывается, кто автор этих посланий.

Но вот развитие войны неожиданно остановили — техническим устройством, которое само таило в себе любые неожиданности,— и добровольные службы мигом распались; «овчинные дамы» вновь предались бриджу, маджонгу [35] и заботе о собственных мужьях (изредка укоряя себя, как они могли вообразить, что близится конец света и все это потеряло цену); и конечно, золотая осенняя пора Денди тут же сменилась жестокой нескончаемой зимой, только весны после нее уже не жди. Огромный космический кот накинулся на планету и, того и гляди, сыграет с этим мышонком презлую шутку.

35

Популярная китайская старинная игра.

Прелесть тайного общения с самим собой была открыта, но, прежде чем насладиться ею всласть, следовало решить одну задачу. Война вновь напомнила о себе, но уже по-другому: настала пора «восстановления», что значило, например, среди прочего поиск жилья для вернувшихся с войны героев, то есть почти всех, кто служил в армии. Само собой, Денди в их число не входил. Более того, участок, на котором стоял его домик (обветшалая лачуга, названная инспектором «жалкой бородавкой»), понадобился строителям, и он получил по почте уже не собственное, милое сердцу письмо, а требование покинуть дом. Но новость эта не ошеломила его — он и сам уже без всяких официальных бумаг понял: в этом пригороде ему уже не «восстановиться».