Избранное
Шрифт:
Но он сказал — кажется, его начнет тошнить, и тогда мама сказала, ну, если он все проглотил не жуя, так ему и надо.
Только напрасно она стояла сложа руки и собиралась еще ему выговаривать, потому что у него началась рвота.
И он ждал…
тебя тошнит но мама
…Его ужасно тошнило, но мама только держала таз и повторяла — о господи, хоть бы это стало ему уроком.
Обидно до смерти, что он не поправился вовремя и не смог сдавать экзамены. Но мама все повторяла — ничего, не огорчайся, в другой раз больше повезет. И заставила его высчитать по годам, пускай он сам скажет, сумеет ли стать дипломированным
Что ж, пожалуй, да, если усердно заниматься и если ко времени экзаменов ему немножко больше повезет.
Ну так стоит ли расстраиваться?
Он понял, что выздоровеет гораздо быстрей, если перестанет расстраиваться.
И сказал, что совсем он не расстраивается.
Тогда пускай встряхнется и приободрится и постарается не унывать.
Разве можно вешать нос, когда лето еще только начинается, а уже настала такая чудесная погода?
И, помимо всего прочего, давно пора ему вернуться на службу. Право же, он должен взять себя в руки. Надо пойти к мистеру Грэму и сказать, что он еще не совсем оправился, но хотел бы приступить к работе, для начала — неделю-другую на неполный день.
Да, вот так ему следует поступить, и она уверена, что он почувствует себя в тысячу раз лучше, чем сейчас, когда он целыми днями киснет и слоняется по дому. И только путается под ногами у тети Клары.
Ну разве он не согласен, разве мама не правильно рассуждает?
Нет, не согласен, сказал он.
Генри!
Куда это годится — грубо отвечать матери.
Ну, просто он чувствует, что пока еще не в силах работать.
Хорошо. Если он недостаточно окреп, пускай посидит дома еще неделю. Но если он и через неделю не возьмет себя в руки, придется ей поговорить с отцом.
И она сказала — помнится, он всегда был такой. Если приходилось пропускать уроки, после нипочем не желал возвращаться в школу. И она не могла понять, что это с ним, ведь с Арнольдом никаких таких забот не бывало. Ничего похожего.
Нет, она его не попрекает, не говорит, что он хуже брата, но уж так получается. Она и помыслить не может, что один из ее сыновей окажется никудышным лентяем, она вовсе не считает его таким, и ведь он всегда учился гораздо лучше Арнольда. Но не век же учиться в школе, а когда ее окончишь, каждый должен выбрать себе дорогу… взрослые сыновья должны найти себе дело и вносить в дом свою долю. Пусть не надеются, что отец будет без конца на них работать.
Вот и все, что она может сказать по этому поводу. А если он не возьмет себя в руки, пожалуй, придется ему от отца и еще кое-что услышать. И она только надеется, что отец не подкрепит свои слова палкой… неужели отцу придется высечь такого взрослого сына, это ж был бы немыслимый позор.
Хорошо, мама, сказал он. За неделю я все-таки наберусь сил.
И если она не против, может быть, они сыграют в теннис, хотя он еще и не в состоянии выйти на работу.
Ну, по ее мнению, если у него хватит сил играть в теннис, так и работать хватило бы. Но, раз уж она дала ему еще неделю, пускай получает удовольствие, однако ей было бы куда приятнее, чтоб он занялся хоть каким-то делом, а не киснул и не слонялся зря по дому. И пускай поостережется, как бы мистер Грэм не увидел его на корте, неудивительно, если мистер Грэм будет на этот счет того же мнения, что и она.
Он звонил и звонил по телефону, но все напрасно, ведь никто не мог с ним играть, пока не кончился рабочий день. Но Питер Барнет сказал — знаешь что, давай встретимся на кортах завтра с утра пораньше, до завтрака. В такое время там не будет ни души, выберем любой корт и хорошенько потренируемся для состязаний, на которых предстоит выступать, как только Генри опять будет в форме.
И Генри сказал — да, хорошо, он придет.
Но что-то скажет мама, если на службу он не идет, а вскакивает пораньше и до завтрака бежит играть в теннис?
Хотя незачем
ничего говорить. Он встанет и уйдет задолго до того, как просыпается отец, и дома никто ничего не узнает. Может быть, он даже сумеет вернуться так, что никто не увидит, а после сделает вид, будто только что проснулся.С вечера мать по обыкновению рано отослала его в постель, и, чтобы наверняка не проспать, он не спустил штору, конечно, солнечный свет его разбудит. Но очень долго не удавалось уснуть, а потом он опять и опять просыпался, хотя было еще совсем темно. И все время снились сны, вернее каждый раз, как он засыпал, ему виделся один и тот же сон. Все тот же давно знакомый сон, слишком часто снился и уже постыл и надоел. Нескончаемо долгий сон, от него всегда ужасно устаешь. Хотя как будто ничего особенного не снится, только шагаешь без счета милю за милей по сухому песку, а за плечами что-то вроде тяжеленной скатки. Тяжесть невозможная, еле-еле передвигаешь ноги. И это длится часами, тяжесть все непосильнее, чувство такое — вот-вот упадешь, и все же как-то ухитряешься переставлять ноги. И словно бы за эти долгие часы не продвинулся ни на шаг. Но все равно идешь, нога тонет, грузнет в песке, насилу вытягиваешь ее, переставляешь, и кажется, уже насквозь промок от пота, трещит каждая косточка, рвется каждая мышца, и все тело жжет как огнем.
И когда он проснулся, в лицо ему било солнце.
Поздновато, понял он, слышно, в кухне отец уже разводит огонь. Придется выждать, пока он выйдет в сад. И не надо было сговариваться с Питером насчет тенниса, кажется, так устал, что и с кровати встать нет сил, а не то что гоняться по корту за мячом.
Отец успел выгрести золу из печи, сходить во двор за щепками и, наверно, уже растопил плиту, слышно, как занялось и потрескивает дерево. Опять вышел с угольным ведерком, сейчас подбавит в огонь угля и пойдет задать корму курам.
Значит, надо скорей встать и, улучив минуту, улизнуть. Но Генри отвернулся к стене и закрыл глаза.
И снова его разбудил только знакомый звук: тетя Клара у себя подняла штору.
И пришлось сесть, потому что теперь вся подушка на солнце, голову напекло и уже невозможно терпеть. А когда сел, увидел за окном сад и в саду отца. Отец сидел на корточках, но ничего не делал. Просто сидел, почти скрытый кустом крыжовника, сидел совсем тихо и из-за куста смотрел в сторону дома.
И слышно было, как тетя Клара у себя шлепает босиком и одевается. А потом хлопнула ее дверь, и слышно стало, как она ходит по кухне.
И вдруг отец поднялся и пошел в глубь сада.
И Генри опять тихонько лег и укрылся с головой.
Позже, когда мама позвала и велела скорей вставать, он сказал, что у него нет сил встать и завтракать он не хочет.
Он лежал на покатом берегу, уткнувшись лицом в траву, нагишом под лучами солнца.
Отец с матерью всегда очень сердились, если он попадался им на глаза без рубашки. Отец всегда повторял, что непозволительно купаться без костюма, который закрывает человека от шеи до колен. И мать говорила — ну конечно, непозволительно. И она просто не понимает, как это люди не умеют вести себя прилично.
Он повернулся на спину, приподнялся на локте, ладонью заслонил глаза от солнца. Дальше и ниже, едва в десятке шагов от его ступней, вдоль берега течет река. Поодаль она зеленая, матовая и словно бы плотная, чуть ли не твердая, хотя верхний слой непрестанно скользит мимо. А вблизи вода теряет окраску, становится прозрачной, течение медлит, и поверху, то тут, то там, неуверенно закручиваются крохотные водоворотики. Слева и справа порой самыми кончиками ветвей касается воды плакучая ива, ветви тянет по течению, они резко высвобождаются, отдергиваются и опять опускаются в воду. Берег позади круто уходит вверх, весь в зарослях ежевики, длинные свисающие плети почти скрывают его убежище.