Избранное

1939

Д. Цуп. Интерьер

«Всё к лучшему. Когда прошла гроза…»

Всё к лучшему. Когда прошла гроза, Когда я в сотый раз тебе покаюсь, Мне не страшны ни плечи, ни глаза, Я даже губ твоих не опасаюсь. Начнёшь злословить? Пригрозишь отравой? Про нашу быль расскажешь людям ложь? Иль пронесёшь за мной худую славу И подлецом последним назовёшь? Мне кажется, что не пройдёт и года, Как в сумерки придёшь ко мне опять Зачем-то долго медлить у комода И пепельницей в зеркало бросать. Почто даётся буйство милым людям? Когда пройдёт оно и, наконец, Мы всё поймём и больше бить не будем Ни пепельниц, ни стёкол, ни сердец?

1940

Как я любил

Как я любил, о том расскажут после. Но ведь искусство жить совсем не в том, Чтоб ловко, мать, уметь казаться взрослым И женщину любить с красивым ртом. Всё это было и давно минуло. Любовь коверкала, ломала, жгла И — кончилось. И наша Мариула С бродячими цыганами ушла. Нам песни петь, а ей сквозь снег и слякоть Водить медведя на цепи, навзрыд Кричать в лицо прохожим, но не плакать, Мир и от слёз не вздрогнет, устоит.

Монолог старого актёра

Я представлял Отелло в провинциальном театре, И местные жители, которым было всё в диковинку, Вплоть до жёлтой рампы, сходили с ума от моей игры. Возможно, это было искренно. Но мне больше нравился Бюст той женщины, которая от имени местных театралов Принесла мне на сцену цветы. Я уже тогда знал, что умею нравиться полным женщинам, И вёл себя вызывающе, а женщины любят грубость. Жизнь всегда опасна, и особенно для людей с темпераментом. В лучшие годы моей славы, когда меня Уже приглашали в одну столичную труппу, Я влюбился в актрису, которая играла Эмилию, Верную служанку Дездемоны. Из-за неё я отказался от приглашения в столичную труппу, И шёл, кажется, сотый спектакль, Когда проклятый мавр, оставив Дездемону, Погнался за Эмилией, и пальцы его крепкой руки Легли на горло неверной жены Яго. Здесь зрители вмешались в пьесу И унесли Эмилию мою… Она жива ещё, Лишь горло чуть помято да Голос хриплый выдаёт её. После этого я не видел больше сцены, И моими новыми зрителями, Правда, не всегда внимательными, Стали мои сотоварищи по больнице душевнобольных. Да простит мне старик Шекспир, Что я нарушил действие великой Правдивейшей трагедии земли!

1940

Б. Лукин. Улица

Отелло

Пусть люди думают, что я трамвая жду, В конце концов, кому какое дело, Что девушка сидит в шестом ряду И равнодушно слушает «Отелло». От жёлтой рампы люди сатанеют. Кто может девушке напомнить там, Что целый год ищу её, за нею, Как этот мавр, гоняясь по пятам. Когда актёры позабыли роли И — нет игры, осталась лишь душа, Партер затих, закрыл глаза от боли И оставался дальше, не дыша. Как передать то содроганье зала, Когда не вскрикнуть было бы нельзя. Одна она с достоинством зевала, Глазами вверх на занавес скользя. Ей не понять Шекспира и меня! Вот крылья смерть над сценой распростёрла. И, Кассио с дороги устраня, Кровавый мавр берёт жену за горло. Сейчас в железы закуют его, Простится он со славой генерала, А девушка глядела на него И ничего в игре не понимала. Когда ж конец трагедии? Я снова К дверям театра ждать её иду. И там стою до полчаса второго. А люди думают, что я трамвая жду.

1939

«Я лирикой пропах, как табаком…»

Я лирикой пропах, как табаком, и знаю — до последнего дыханья просить её я буду под окном, как нищий просит подаянья. Мне надо б только: сумрак капал, и у рассвета на краю ночь, словно зверь большой, на лапы бросала голову свою…

1938

Эпитафия

Прохожий, У ног твоих могила неизвестного поэта, К концу жизни он был в долгах, Как в веснушках. Его сосед — неутомимый весельчак, Был почти что единственным читателем его прекрасных стихов. В них было много девушек и женщин, и от них, страдающих подагрой, Шёл винный запах. Многие усмотрели в этом Пример безнравственности и давно всем надоевшей богемы. Какой-то местный журналист, уважающий Из поэтов одного лишь Клопштока, Написал о них негодную статейку. Отсюда всё пошло: Поэта осмеяли, и нередко, Когда он проходил у светлых окон, Ему на голову падали помои и безобидная Цыплячья кожа апельсинов. Но он продолжал жить... Он знал женщин, Увидев которых, Мужчины в волнении роняли из рук трости. На женщин ушла вся сила, молодость и деньги. Умер он, подымаясь по лестнице на свой четвёртый этаж, — Любил высоту старина и никогда не пользовался лифтом, Хотел, чтоб смерть его застала у высот.

1940

Что значит любить

Идти сквозь вьюгу напролом. Ползти ползком. Бежать вслепую. Идти и падать. Бить челом. И всё ж любить её — такую! Забыть про дом и сон, Про то, что Твоим обидам нет числа, Что мимо утренняя почта Чужое счастье пронесла. Забыть последние потери, Вокзальный свет, Её «прости» И кое-как до старой двери, Почти не помня, добрести, Войти, как новых драм зачатье. Нащупать стены, холод плит… Швырнуть пальто на выключатель, Забыв, где вешалка висит. И свет включить. И сдвинуть полог Крамольной тьмы. Потом опять Достать конверты с дальних полок, По строчкам письма разбирать. Искать слова, сверяя числа, Не помнить снов. Хотя б крича, Любой ценой дойти до смысла. Понять и сызнова начать. Не спать ночей, гнать тишину из комнат, Сдвигать столы, последний взять редут, И женщин тех, которые не помнят, Обратно звать и знать, что не придут. Не спать ночей, не досчитаться писем, Не чтить посулов, доводов, похвал И видеть те неснившиеся выси, Которых прежде глаз не достигал, — Найти вещей извечные основы, Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать её. Прийти к тебе и, не сказав ни слова, Уйти, забыть и возвратиться снова. Моя любовь — могущество моё!

1939

На востоке

Здесь всё пропахло выцветшим и древним, Нагоняло смертную тоску… Тощие монгольские деревни Тесно жались к красному песку.

1938

Взгляд в древность

Там — гул и мрак, обломки мифа, Но ветер сказку окрылил: Кровавыми руками скифа Хватали зори край земли. Скакали взмыленные кони, Ордой сменялася орда — И в этой бешеной погоне Боялись отставать года. И чудилось — в палящем зное Коней и тел под солнцем медь Не уставали под землёю В века событьями греметь. Менялось всё: язык, эпоха, Колчан, кольчуга и копьё, И степь травой-чертополохом Позарастала до краёв. …Остались тухлые курганы, В которых спят богатыри, Да дней седые караваны В холодных отблесках зари. Ветра шумят в высоких травах, И низко клонится ковыль, Когда про удаль Святослава Ручей журчит степную быль. Выходят витязи в шеломах, Скликая воинов в набег… И долго в княжеских хоромах С дружиной празднует Олег. А в полночь скифские курганы Вздымают в тень седую грудь, Им снится, будто караваны С востока держат дальний путь. Им снятся смелые набеги, Стенанья, смерть, победный рёв, Что где-то рядом печенеги Справляют тризны у костров. …Там гул и мрак, обломки мифа, Простор бескрайний, ковыли… Глухой и мёртвой хваткой скифа Хватали зори край земли. [7]

7

См. Примечание 9 (к стихотворению «Утро»).

1938

«Как жил, кого любил, кому руки не подал…»

Как жил, кого любил, кому руки не подал, С кем дружбу вёл и должен был кому — Узнают всё, Раскроют все комоды, Разложат дни твои по одному.

1939

М. Соколов. Ландыши

Весеннее

Я шёл, весёлый и нескладный, Почти влюблённый, и никто Мне не сказал в дверях парадных, Что не застёгнуто пальто. Несло весной и чем-то тёплым, А от слободки, по низам, Шёл первый дождь, Он бился в стёкла, Гремел в ушах, Слепил глаза, Летел, Был слеп наполовину, Почти прямой. И вместе с ним Вступала боль сквозная в спину Недомоганием сплошным. В тот день ещё цветов не знали, И лишь потом на всех углах Вразбивку бабы торговали, Сбывая радость второпях. Ту радость трогали и мяли, Просили взять, Вдыхали в нос, На грудь прикалывали, Брали Поштучно, Оптом И вразнос. Её вносили к нам в квартиру, Как лампу, ставили на стол, Лишь я один, должно быть, в мире Спокойно рядом с ней прошёл. Я был высок, как это небо, Меня не трогали цветы. Я думал о бульварах, где бы Мне встретилась случайно ты, С которой я лишь понаслышке, По первой памяти знаком — Дорогой, тронутой снежком, Носил твои из школы книжки. Откликнись, что ли! Только ветер Да дождь, идущий по прямой… А надо вспомнить — Мы лишь дети, Которых снова ждут домой, Где чай остыл, Черствеет булка… Так снова жизнь приходит к нам Последней партой, Переулком, Где мы стояли по часам… Так я иду, прямой, просторный, А где-то сзади, невпопад, Проходит детство, и валторны Словами песни говорят. Мир только в детстве первозданен, Когда, себя не видя в нём, Мы бредим морем, поездами, Раскрытым настежь в сад окном, Чужою радостью, досадой, Зелёным льдом балтийских скал И чьим-то слишком белым садом, Где ливень яблоки сбивал. Пусть неуютно в нём, неладно, Нам снова хочется домой, В тот мир простой, как лист тетрадный, Где я прошёл, большой, нескладный И удивительно прямой.

1938

Д. Цуп. Городская улица

Стремление

Мы расходились и опять встречались, писали письма, слали адреса. Над нами звёзды робкие качались и месяц рыжий с неба нависал. Гремели поезда на перегонах, ключи разлук глубоко затая, и, не сойдясь, мы в крашеных вагонах вновь разъезжались в разные края. И всё ж, метаясь, злобствуя, кочуя по гулким незнакомым городам, в конце концов, стремлюсь я и хочу я причалить к тем же сбитым берегам. Пусть в этом городе мне всё знакомо, но разве не приятно мне опять за каждым поворотом, каждым домом знакомый мир, как в детстве, узнавать…