Избранные письма. Том 2
Шрифт:
Вл. Немирович-Данченко
{323} 410. В. В. Лужскому[671]
31 января 1925 г. Москва
31/I 1925 г.
От МХАТ благодарю Василия Васильевича Лужского за хлопоты об устройстве вечера в пользу Чеховского музея[672]. Это был моральный долг на душе МХАТ, который Василий Васильевич и помог уплатить, взяв на себя и инициативу и все хлопоты.
Благодарю и всех участвовавших в этом вечере.
В. Немирович-Данченко
411.
27 марта 1925 г. Москва
Телеграмма
Репетиции идут горячим ходом, работаем с большим увлечением. Сила и значительность трагедии не допускают малодушной торопливости, легкомысленной небрежности. Генеральные предполагаются на пасхе. Ваши опасения, что спектакль потеряет от малого количества представлений в текущем сезоне, ошибочны. Ваше присутствие вообще очень желательно[674]. Шлем искреннейший сердечный привет.
Немирович-Данченко
412. Музею Художественного театра[675]
17 апреля 1925 г. Москва
17 апр. 1925 г.
Как передать чувства мои в этом музее? Сложные, острые, трогательные… Меньше всего волнует меня, — говорю подумавши, искренно, — меньше всего благодарю я за то, что музей как бы увековечивает меня лично. Правда, я и сам удивлен при виде пройденного пути. Но мое честолюбие никогда не заходило так далеко, так сказать, за пределы моей жизни. Больше, гораздо больше волнует меня, что для будущего не исчезнут искания и достижения нашего дорогого театра хотя {324} бы в виде исторически-библиографическом, что не исчезнет след его в образах деятелей и артистов, отдававших театру все свои лучшие, благороднейшие силы, все свои заветнейшие мечты. Когда-нибудь изучающие пути русского театра, горячие любители его, остановятся перед этими фотографиями, именами, рукописями, письмами и добрыми мыслями помянут беззаветно пронесшиеся жизни.
И вот что меня больше всего наполняет чувством трогательной благодарности [при] обозрении музея, — это то, что собиратели его, устроители сумели сотворить памятник самому главному, что составляло силу нашего театра, — любви, в него вложенной. Любовь была и цементом и воздухом дела.
И для того, чтобы музей сохранил эту общую любовь, нужно было самим устроителям музея так крепко, так глубоко, так трогательно любить наш театр.
Вот за это больше всего хочется благодарить их — имя же их не забудется в Музее.
Вл. Немирович-Данченко
413. В. В. Барсовой[676]
16 мая 1925 г. Москва
Многоуважаемая
Валерия Владимировна!
В день пятилетия Музыкальной студии все мы с чувством самой теплой благодарности вспоминаем всех, кто своим добрым и талантливым участием помогал делу студии на первых, труднейших шагах ее пути[677].
С искреннейшей признательностью
Вл. Немирович-Данченко
414. В. В. Лужскому[678]
31 июля 1925 г.
31/VII
Дорогой Василий Васильевич!
Наконец-то
получил от Вас письмо! Каждый день ждал. Хотел уж телеграфировать.{325} Буду отвечать, пробегая по Вашему письму.
Конец августа, начало сентября, «Пугачевщина»[679], К. О. в Ленинграде… Это меня больше всего беспокоит[680]. Я «вперил свой взор» в две строки Ваши — «Пугачевщина» без меня — труппой неприемлемо…
и
«Хорошо, кабы все-таки не позднее 18-го…»[681]
Если это возможно, то есть 18-го, 19-го, то я не боюсь, справлюсь. Но возможно ли?.. И по бюджету, и…
в первой половине сентября — празднование Академии наук, и в перечне торжеств сказано: 12-го торжественный спектакль в Художественном театре (повенчали нас без нас)… Я запросил, что этот сон значит…[682]
Очень приятно, что Леонидов взял Пугачева.
В три дня — 27, 28 и 29 — и генеральная с Леонидовым и Москвин?!. Сумлеваюсь чтоб…
«30-го уехать, 31-го приехать в Ленинград». Понедельник!! (В понедельник никогда не приезжаю.) А 2-го уже спектакль!! 1-го — генеральная! «Лизистрату» всю перелаживаю на новый лад. Дал только задания, должен прорепетировать сам. … Невозможно!.. Или надо позднее начинать Ленинград.
Да и вообще, если можно поставить «Пугачевщину» 18-го — гораздо спокойнее будет: в первый приезд мне только поговорить с артистами, с Баталовым вторым и Александровым, а во второй — поставить как следует. В Ленинграде я сдам 8-го «Карменситу». 9-го выеду и 10-го смогу репетировать «Пугачевщину».
Только бы можно было открывать сезон 18, 19-го.
Но стоит ли таких жертв?!.
Вот о замечаниях Константина Сергеевича по «Пугачевщине» — тоже довольно сложно… Не знаю как… Я думаю, что это будет очень вредно для постановки… Попадем на старую дорожку — разрушить все, что наработано… Пустяком, только одну балочку выдернуть… А рухнет все здание… Среди замечаний К. С. могут быть очень ценные, высоко ценные, но начать их слушать — не уйти от того, что неизбежно следует за его замечаниями, — полное разрушение сделанного (конечно, если мы не «молодежь»).
{326} Вот видите: мною «Пугачевщина» взята слишком мрачно…
Вот и готово. Вот все и полетело. Давайте по старинке, когда мы через Шиллера с Ермоловой и Южиным рисовали такие очаровательные революции, что Морозовы, Носовы, Рябушинские, Королевы восхищались и аплодировали. Как изумительно играли! Ну, а что играли, — ведь это не серьезно, это где-то, с кем-то было… С нами же, в России, невозможно… Власовский не допустит…
Скучно и лень распространяться…
Ведь Москвин же так и хотел: не мрачно брать. А Ильинский в Ленинграде и окончательно весело взял Пугачева… Пришлось снять с генеральной репетиции совсем…[683]
Я думаю, — запомните это, — что будет большая беда, если я выслушаю К. С. Это будет опять и опять, в двадцатый раз, грубейшая ошибка нашего театра…
Пусть у меня многое будет не так, пусть многое могло бы быть лучше, но пусть будет охвачено единым духом, единой волей, единым устремлением. Совершенств не бывает, погонишься за совершенством — залижешь, сузишь самое ценное, заложенное в основу…