Избранные письма. Том 2
Шрифт:
Вл. Немирович-Данченко
445. Из письма К. С. Станиславскому[781]
18 июня 1930 г. Москва
18
… Несколько слов о постановках.
Несмотря на то, что я так сильно упирался, в «Дядюшкин сон» меня втянули. Я потратил на это очень много сил и времени, невероятно много. Но в конце концов спектакль получился недурной. Ольгу Леонардовну[782] удалось ввести в некое русло. И иногда она была блестяща. Великолепный получился и покойный Синицын. Хмелев — вообще актер необыкновенно капризный и почти истеричный — плакал еще на генеральных и премьерах, но постепенно сложился в хорошего Князя. Коренева нравилась не многим, а мне нравилась[783]. Страшно
«Воскресение», как Вы, вероятно, знаете, было событием. Это — из лучших спектаклей действительного Художественного театра. Тут слились и обаяние Толстого, и обаяние Качалова[787], и лучшие приемы старого Художественного театра, и очень много настоящих актерских блесток. В постановке только три больших роли, но потом около полусотни толстовских образов. Все они сделаны старательно, а больше половины и талантливо. Блестящая Катюша — Еланская, и по {366} данным, отвечающим образу, и по яркости и силе. Но, разумеется, все покрывал Качалов. Давно-давно он не был так великолепен. И как радостно было, что благодаря этому успеху Качалов и пить бросил.
С «Тремя толстяками» было очень трудно[788]. Хозяйственная часть сделала большую ошибку, затеяв поездку весной на Кавказ. Я долго не давал согласия, предвидя то, что случилось. У меня его вытянули. Дело в том, что все увезли на Кавказ, делая ставку в Москве на «Толстяков». А так как спектакль оказался не готов и я не допустил его, то пришлось даже закрыть театр на две недели. И все-таки он был поставлен наспех. Постановка Эрдмана совершенно исключительная, но невероятно трудная[789]. Блестяще играла Бендина[790]. Спектакль вообще очень хороший, но мог быть лучше. Тем не менее «Воскресение» и «Три толстяка» считаются самыми сильными и даже единственно важными постановками театрального года.
На Малой сцене я еще выпустил: «Рекламу» — американскую легкую комедию, в которой очень ярко выдвинулась Андровская[791] и которая, как и «Дядюшкин сон», делала самые большие сборы, и «Нашу молодость». Это из романа очень талантливого молодого писателя[792]. Здесь ярко блеснул Дорохин — по-моему, талант чистой воды[793].
В «Нашей молодости» пробовал себя в качестве художника Ливанов. Конечно, «открывал Америки», но я дал волю до генеральной репетиции, на которой спектакль показался очень плохим. Потом я отложил премьеру на 5 дней и выправил спектакль. После снятия «Отелло» (за смертью Синицына) перенесли «Нашу молодость» на Большую сцену. Спектакль недурной, но все-таки на Большой сцене надо давать только большие вещи.
На будущий сезон пока решены:
«Хлеб» Киршона. Я бы совсем не ставил. Это будет недурно, но не более[794]. Однако, лучше, чем решенная сначала «Первая конная», решенная всеми голосами против одного моего. Теперь она снята с плана[795].
«Мертвые души». По такому же принципу, как было «Воскресение»[796].
{367} На малой сцене: «Бесприданница» и [пьеса] молодого автора из быта молодежи «Дерзость»[797].
И, должно быть, — и только.
Сегодня, 18-го, мы, то есть я и Екат. Ник., уезжаем в Женеву. Вы живете, кажется, недалеко. Если бы у Вас было столько тем для беседы, что перепиской нельзя было бы ограничиться, то я мог бы, может быть, приехать на несколько часов… Конечно, учитывая Ваши нервы…
Обнимаю Вас от всего сердца, с чувствами, для которых нельзя найти подходящих слов.
Вл. Немирович-Данченко
446. М. С. Гейтцу[798]
24 июля 1930 г. Женева
24 июля, Женева.
Дорогой Михаил Сергеевич!
И Вас — с окончанием сезона. Да еще такого грузного! Да еще Вашего первого в Художественном театре.
Ждал от Вас «подробности письмом», потому не отвечал на первую телеграмму. Но видел отсюда, как невероятно
Вы заняты. Ольга Сергеевна[799] писала мне обо всем подробно и о том, как часто Ваша выдержка и такт выводили из затруднений.Все хорошо, что хорошо кончается, — но как много было в сезоне больных мест. Когда я перебираю прошедшее (я этим занимаюсь всегда по окончании сезона), я думаю, что на некоторых обстоятельствах необходимо приостановиться. Конечно, не на мелочах, а на таких, которые характерны как «явления». Куда надо идти. Не вопрос — куда нас ведут, потому что нас именно стараются вести не туда, куда надо, — а куда указывает нам сама правда жизни, сама психология сегодняшней театральной залы. Или: разве уж так и не уйти от халтуры? Не доказывается ли на каждом шагу правота первого принципа старого Художественного театра — делай непременно наилучшим образом? Материальные опасения — малодушие, а точнейшие сроки — призраки. Все станет на свое место, {368} если будешь делать непременно наилучшим образом. А потом: какая разница между декларациями за столом и стаканами чая, когда мысль так ласково и приятно тешит самолюбие красивыми заповедями, — и действительностью, когда возбужденные нервы поднимают «со дна души» все мелкое, нехорошее, звериное. Или вот еще: демагогия вещь скучная и досадная, но она не страшна, пока ее не оценивают выше таланта. Как в нашем деле надо любить и дорожить талантом! Ему первое место, и тогда сам Фрумен замолчит или «останется один».
И т. д. Это мы с Вами переберем.
Я так и не знаю примерного распределения ролей ни в «Мертвых душах», ни в «Хлебе». Между прочим, думаю, что «От автора» в «Мертвых душах» если не Качалов, то Топорков[800], а Качалов — Ноздрев. Если же Качалов уже вовлечен в роль «От автора», то Топорков — Чичиков. Ноздрев? Москвина в Ноздреве не очень вижу. Плюшкин — Леонидов? Это я стороной узнал. Может быть. Я думал — Хмелев, но Леонидов интересно очень[801].
А как же с Треневым? Я получил такой вопрос в телеграмме Маркова. И удивился. Надо его удовлетворить по договору. Причем я так и не получил его пьесу…[802]
Значит, Вы и не отдыхаете. Это очень плохо. Надеюсь, что Вы что-нибудь сделаете в этом роде.
Крепко жму Вашу руку. Будете писать — пошлите привет Е. В.
Вл. Немирович-Данченко
447. М. В. Немировичу-Данченко[803]
28 июля 1930 г. Женева
28 июля
Женева
Милый мой Мишенька!
Сегодня, то есть в самый день моих именин, утром, как встал, увидел под дверью кучу телеграмм и среди них все ваши кисловодские[804]: твоя, милая и нежная; твоя же с тремя Катеринами и Любовью; трогательная — Анны Сергеевны[805]; и веселая — компании Кемарской.
{369} Пожалуйста, передай всем им по очереди мой привет и благодарность.
А мы тут справляли мои именины вчера, в твой день. И вчера был чудный день, а сегодня опять дождь.
Несмотря на дожди, тут очень, замечательно хорошо. И Екатерине Николаевне и мне очень хочется, чтоб ты хоть немного пожил этой жизнью, отдохнул от трудной нашей жизни дома.
Крепко тебя целую
Твой Влад. Ив.
448. К. С. Станиславскому[806]
11 августа 1930 г. Женева
11 авг.
Genйve, Suisse
Hфtel Bristol
Дорогой Константин Сергеевич!
Письмо Ваше с радостью получил. Очень много думаю о Вас. С большим удовлетворением читал Ваши строки о том, как нам надо построить наши взаимоотношения в будущем на благодарных воспоминаниях о прошлом[807].
Но ведь именно с этим я и вернулся из Америки! При первой встрече на вокзале я Вам сказал: «У меня такие чувства, как были в 98-м году! Точно мы встречаемся в Севастополе»[808]. И я оставался непрерывно с этими чувствами. Об этом-то я и писал Вам в начале моего письма. Этого-то и недооценили многие из стариков, а в особенности окружавшие нас лица заинтересованные…