Избранные произведения в трех томах. Том 3

— Ну, милый, пойми, мне действительно только он, старик, и нужен. — Гуляев засмеялся. — Не буду же я всех играть. О себе забочусь, о своей роли. А пьеса в целом — твоя забота. Ты уж сам смотри что к чему. Ты хозяин, тебе видней.

5

У Чибисова только что закончилось совещание. Заседали часов шесть, обсуждали возможность увеличения выпуска чугуна и стали при тех же самых производственных мощностях. Начальники цехов назвали немало различных мер, которые позволят заводу увеличить выпуск металла не менее чем на десять — двенадцать процентов. В тоннах это выглядело весьма внушительно.

На совещании много говорили о том, как было отрадно читать в решениях Двадцатого съезда слова о тяжелой индустрии, о том, что она была и остается основой промышленного развития страны, основой ее хозяйственной и военной мощи. А то ведь всякое болтали года за два до съезда — дескать, настала пора, когда уже можно отдать предпочтение легкой промышленности, производству средств потребления, а не средств производства. Даже в печати статьи такого рода нет–нет да и появлялись. Путали какие–то люди головы народу, свои домашние рассуждения выдавали за теоретические открытия, за политику партии. «А я уже приуныл было, — сказал, главный металлург. — Думал, в тираж выхожу, рутинером становлюсь. Не согласен был с разговорами о предпочтительном месте производства средств потребления: проедим государство, а тут нас и накроют шапкой. Но, думал, может, не понимаю чего–нибудь? Может, от склероза это — более гибким умам уступать дорогу надо? Нет, оказывается, гожусь еще…»

Хорошо выступил на совещании Орлеанцев. Он развернул целую программу улучшения работы доменного цеха. Чибисов слушал его и думал: «Кто знает, что это за человек? Неприятный какой–то. Но работник толковый». Вот приходили, помнится, зимой инженер Козакова с Платоном Тимофеевичем. Были у них дельные предложения, очень дельные, обсуждали тогда эти предложения вместе с главным инженером, было отдано распоряжение составить план внедрения. Но если предложения Козаковой, пусть даже дополненные многоопытным Ершовым, сравнить с тем, что предлагает Орлеанцев, преимущества будут на стороне Орлеанцева. Он все обобщил, соединил в широкую программу использования того передового, что появилось за последние годы в доменном производстве — и отечественном и зарубежном.

Новый обер–мастер цеха инженер Воробейный, назначенный на место Платона Тимофеевича, горячо поддержал Орлеанцева, развил некоторые места его программы, сказал, что и это еще далеко не предел, доменный цех таит в себе и другие возможности. Правда, сейчас он подзапущен, много недосмотров, много сметанного на живую нитку. Но это исправимо и будет исправлено.

Молодец, молодец Орлеанцев. Но Чибисов все же сказал: «Только вы в свой план не замыкайтесь. Пусть сами доменщики пошире участвуют в его обсуждении. У рабочего класса смекалка знаете какая! Такое предложат иной раз — и академику невдомек. И инженера Козакову поближе к себе держите. Я услышал тут от вас о многих мероприятиях, которые уже и она предлагала. Это хороший, инициативный работник. Так что с ней прошу работать в контакте. Не обижайте молодежь». — «Разумеется, — с понимающей улыбкой ответил Орлеанцев. — Она — один из главных организаторов в этих работах. Борис Калистратович, как мне известно, так же думает». — «Конечно, — отозвался Воробейный. — Способная женщина. Будем поддерживать».

Окна в кабинете были распахнуты, табачный дым после совещания быстро вытянуло, на его место входил знакомый, привычный кисловатый запах от доменных и мартеновских печей. Что там ни говори: не полезно, мол, вредно, отравляет организм и тому подобное, а любил Чибисов этот запах. Возвращаясь из отпуска, проведенного где–нибудь в Кисловодске или на берегу Черного моря, привыкнув за месяц к свежему горному или морскому воздуху, он — пусть иным это покажется странным и неправдоподобным — с величайшим удовольствием вдыхал запах металлургического производства. Запахло серой — значит, он дома. Своим знакомым, неметаллургам, он говорил: «Удивляетесь? Не верите? А почему же у вас сомнений нет в том, что черту приятен серный запах ада? Ах, для черта это родная стихия! Ну и для Чибисова это родная стихия».

Чибисов походил по кабинету; ноги слушались плохо, затекли; вспомнил врача, который советовал после двух–трех часов работы за столом несколько минут уделять легкой гимнастике. Утром это само собой, а во время рабочего дня тоже необходимо давать организму физическую нагрузку, чтобы кровь веселее циркулировала. Присев несколько раз, поразводил руками. Подумал: «Что там гимнастика! Хоть бы обедать научиться вовремя». Посмотрел на часы: четыре — уже восемь часов без еды. А зарок давал себе — обедать ежедневно в три. Точно в три.

Вызвал звонком Зою Петровну.

— А что, если я пойду и пообедаю? — сказал ей. — Вы не очень будете возражать? — Он вглядывался в ее лицо. — Нет, слушайте, — заговорил уже другим, серьезным тоном, — вы мне окончательно не нравитесь. Вы стали угрюмая, Зоя. Даже больше — мрачная. У вас что–то неладно? Раньше вы мне рассказывали о своих делах. Сейчас — ни слова. Вы что — за Орлеанцева замуж вышли?

Зоя Петровна вспыхнула:

— Кто вам это сказал?

— Об этом многие говорят. Но я не понимаю, почему надо так сильно краснеть? Что тут плохого, если и вышли? Напротив, хорошо ведь, если вы обрели счастье. А он что — с первой–то женой развелся? У него была в Москве…

— Не знаю, — с трудом выговорив, ответила Зоя Петровна. — Ничего не знаю. И замуж я не выходила, Антон Егорович. И не собираюсь выходить. Не спрашивайте, пожалуйста, меня ни о чем. Не надо, Антон Егорович. Ну, пожалуйста.

Она смотрела в пол, кусала губу, и пальцы ее мелко–мелко, складывая вдвое, вчетверо, ввосьмеро, рвали какую–то бумажку. Чибисов растерянно наблюдал за этой работой. Он ничего не понимал. Говорили: вышла замуж, всюду е ним, всюду с ним, счастливая, такой муж! А ни счастья не видно, и замуж, оказывается, не выходила. Значит, что же? Значит, голову ей этот москвич крутит? Безобразие!

Но безобразие–то безобразием, а как тут ввязываться со стороны, если никто тебя об этом не просит? А когда не просят, когда не хотят, чтобы расспрашивали, это означает, что будет лучше, если ты вообще не станешь соваться. Что ж, желание законное.

— Да-а… — сказал он. — Из доверия, как говорится, вышел. Так я пойду пообедаю.

— Антон Егорович! — спохватилась Зоя Петровна. — Вот… — Она показала ему клочки бумаги. — Это была записка. В приемной сидит инженер Козакова. Она вам написала, не примете ли вы ее. Важный, говорит, вопрос. Что ей ответить?

Чибисов взглянул на часы: половина пятого, в животе бурчало. Вздохнул:

— Ну что ж, пусть. Пусть заходит.

Искра, зайдя, принялась извиняться. Она так трогательно щурила глаза, на которые ни за что не хотела надевать при людях очки — даже Виталий мог увидеть ее в очках только случайно, захватив врасплох, — так искренне смущалась, что голодный, усталый Чибисов не мог не улыбнуться.

— Садитесь, пожалуйста, садитесь, товарищ Козакова. У вас, помнится, имя какое–то редкостное?

— Искра.

— Искра?..

— Васильевна.

— Так чем же могу служить, Искра Васильевна?

— Видите ли, Антон Егорович, я, кажется, нашла. — Она открыла свою сумку–портфельчик, достала бумаги. — Помните, вы обратились к инженерам нашего цеха с просьбой подумать, нельзя ли сделать что–нибудь такое, чтобы в вагоне–весах не было жары от агломерата?

— Помню.

— Вы еще говорили тогда, что поручили изобретателю Крутиличу подумать. Крутилич приходил, осматривал все. Это было давно. И, может быть, он что–то сделал, но нам это не известно. А я вместе с машинистами вагона–весов предлагаю знаете что? Только, пожалуйста, не смейтесь.