Избранные произведения

Леопарди редко говорит о действительности. Тем не менее она присутствует почти в каждом стихе. Заключена она в самочувствии поэта.

Леопарди не был политическим борцом. Но насчет предназначения поэзии он не заблуждался. Когда после поражения революций в Милане и Неаполе гражданский тух итальянской поэзии пошел на убыль и многие увлеклись поэтическими побрякушками, Леопарди написал сердитые строки: «Европа нуждается в более существенной истине, чем поэзия (в вышеупомянутом смысле. — Н. Т.). Гоняясь за пустяками, мы оказываем услугу лишь тиранам, так как сводим к забаве литературу, которая могла бы стать твердою точкой отправления для возрождения нашего отечества» (из «Послания к Карло Пеполи»).

Между трактатами и «Песнями» есть точки соприкосновения как есть точки соприкосновения между умозрительными заключениями Леопарди и собственным его житейским опытом. Но как философский пессимизм Леопарди нельзя отождествлять с его собственным злополучием, так и лирика его не тождественна «Моральным сочинениям». Противоречие чувства и абстрактной мысли у Леопарди очень ощутимо. Поэт в нем часто сокрушал философа. Гражданин превозмогал холодного моралиста. Боль за себе подобных заглушала собственную боль.

Не менее спорный характер носит поэтика Леопарди. Кто он, классик? Романтик? Его ориентация на классическую античность как будто бы склоняет к первому. Его приверженность к национальной традиции несомненна. Общеизвестна и его неприязнь к тем романтическим декларациям, которые появились в Италии сразу же после опубликования в 1816 году знаменитого письма мадам де Сталь. В этом письме она настаивала на приобщении итальянской литературы к европейской (имея в виду прежде всего немецкую и английскую), видя в этом залог ее возрождения, залог того, что она откажется наконец от мертвящей ее классической традиции. Письмо послужило сигналом к оживленной полемике и к появлению целого ряда манифестов. Доводы мадам де Сталь никак не убедили Леопарди. Напротив, единственной панацеей он продолжал считать следование собственному итальянскому пути. Об отношении Леопарди к романтизму см. его статью «Рассуждение итальянца о романтической поэзии», публикуемую в этом издании. Достойный подражания образец — античная поэзия. Именно в ней находил Леопарди истинное равновесие между вымыслом и реальностью, там видел он подлинный полет фантазии. В романтизме же его отталкивали вещественная конкретность словаря, увлечение звуковой стороной стиха.

Поэтический язык Леопарди традиционен. По первому впечатлению кажется, что словарь его, отдельные обороты, поэтические формулы без остатка растворяются в былой традиции. Его лексика разительно напоминает предшественников, зачастую очень далеких по времени. Язык Петрарки и даже Данте ему сродни. Леопарди не скажет «кинжал» или «шпага», но предпочтет «сталь», «железо» и т. д. Как и для Петрарки или Метастазио, «юные годы», «юность» для него «цветы весны», «златая весна»; «глаза» — «очи», «молнии», «звезды». «Красота» для Леопарди всегда будет «божественной», «небесной». Обнаруживается все это и в юношеской, и в зрелой лирике Леопарди. Если изъять из контекста подобные канонизированные традицией слова, обороты, формулы и рассмотреть их в сравнении со словарем таких поэтов-поэтов-романтиковкак Джованни Бершэ или Мандзони (времени «Священных гимнов»), то поэтический язык Леопарди покажется удивительно архаичным, банальным, стертым. Однако, вовлеченное в иную интонационную систему, это многократно опробованное поэтическое хозяйство приобретает совершенно неожиданную новизну. Кажется, что оно впервые введено в литературный обиход. Леопарди вовсе не озабочен поисками редкостного слова, неожиданной, бьющей на эффект метафоры (не говоря уже о словотворчестве). Он вполне довольствуется тем, что накоплено итальянской поэзией веками. Мало того, он предпочитает даже не отдельные слова старого поэтического лексикона, но готовые формулы, уже бывшие в употреблении тропы. В расчете на подготовленного читателя, он как бы использует оставшийся еще в старой лексике и формулах поэтический заряд, сообщает ему дополнительную силу, меняет синтаксические, мелодические, зрительные пропорции. Временами сдается, будто Леопарди бывает особенно рад позаимствовать что-то из этого, казалось бы, запрещенного фонда. Из литературной кладовой он перетаскивает слова в поэзию — и они там оживают.

Иногда он возвращает таким словам, фразам, целостным формулам их первозданное значение, снимая промежуточные наслоения, иногда, наоборот, до предела сгущает веками накопленные ассоциации. Он не стремится опровергнуть традицию, он преобразовывает, обновляет ее. Эффективность традиционного словаря у Леопарди — в соотношении между его почтенной литературной историей и новой жизнью, которую он приобретает в его поэзии.

Отметим еще одно свойство лирики Леопарди — незаменяемость порядка слов. Даже в пределах того же самого интонационного рисунка любая перестановка повлечет за собой нарушение музыкального смыслового начала, где все связано, взаимопроникаемо, незаменимо. В этом отношении Леопарди напоминает Пушкина, где все просто до крайности, но все единственно возможно. Такой стих не может иметь вариантов. Он окончателен. И в этом смысле Леопарди классичен. В его поэтике мало общего с принципиальной растрепанностью романтиков. Он не жертвует целостностью и ясностью в угоду счастливо найденному метафорическому слову, хотя, как правило, и отвергает слова терминологичные, строго понятийные.

Но в то же время преобладание чувства над рассудочностью, тяга к освобождению поэтического языка от жанровой закрепощенности, новшества в ритмической и строфической структуре канцон — все это сближает его с романтиками.

Сейчас вовсе не важно, романтиком ли был Леопарди или классиком. Важно, что поэзия его пережила все литературные распри. Сегодня он один из самых читаемых итальянских поэтов. По словам Де Санктиса, «Леопарди внушает чувства, противоположные своим намерениям: он не верит в прогресс, но заставляет тебя страстно его желать; он не верит в свободу — и заставляет любить ее; славу, добродетель, любовь называет он пустой иллюзией — и при этом возбуждает в твоей груди неуемную к ним тягу».

Н. Томашевский

Стихотворения [1]

К ИТАЛИИ [2]

О родина, я вижу колоннады, Ворота, гермы, статуи, ограды И башни наших дедов, Но я не вижу славы, лавров, стали, Что наших древних предков отягчали. Ты стала безоружна, Обнажены чело твое и стан. Какая бледность! кровь! о, сколько ран! Какой тебя я вижу, Прекраснейшая женщина! Ответа  У неба, у всего прошу я света: Скажите мне, скажите, Кто сделал так? Невыносимы муки От злых цепей, терзающих ей руки; И вот без покрывала, Простоволосая, в колени пряча Лицо, она сидит, безмолвно плача. Плачь, плачь! Но побеждать Всегда — пускай наперекор судьбе,— Италия моя, дано тебе! Двумя ключами будь твои глаза Не перевесит никогда слеза Твоих потерь, позора. Вокруг все те же слышатся слова: Была великой ты — не такова Теперь. О, почему? Была ты госпожой, теперь слуга. Где меч, который рассекал врага? Где сила, доблесть, стойкость? Где мантий, лент златых былая слава? Чья хитрость, чьи старанья, чья держава Тебя лишила их? Когда и как, ответь мне, пала ты Во прах с неизмеримой высоты? И кто защитник твой? Ужель никто? — Я кинусь в битву сам, Я кровь мою, я жизнь мою отдам! Оружье мне, оружье! [3] О, если б сделать так судьба могла, Чтоб кровь моя грудь итальянца жгла! Где сыновья твои? [4] Я слышу звон Оружья, голоса со всех сторон, Литавры, стук повозок. Италия моя, твои сыны В чужих краях сражаются [5] . То сны Я вижу или явь: Там пеший, конный, дым и блеск мечей, Как молний блеск? Что ж трепетных очей Туда не обратишь? За что сражаются, взгляни в тревоге, Там юноши Италии? О боги, Там за страну чужую Италии клинки обнажены! Несчастен тот, кто на полях войны Не за отчизну пал, Семейного не ради очага, Но за чужой народ, от рук врага Чужого; кто не скажет В час смерти, обратись к родному краю: Жизнь, что ты дал, тебе я возвращаю. Язычества блаженны времена: Единой ратью мчались племена За родину на смерть; И вы, превозносимые вовеки Теснины фессалийские, где греки [6] , Немногие числом, Но вольные, за честь своей земли И персов и судьбу превозмогли. Я думаю, что путник Легко поймет невнятный разговор Растений, и волны, и скал, и гор О том, как этот берег Был скрыт грядою гордой мертвых тел Тех, кто свободы Греции хотел. И прочь бежал тогда За Геллеспонт Ксеркс [7] низкий и жестокий, Чтобы над ним смеялся внук далекий; На холм же, где, погибнув, Они нашли бессмертье, Симонид [8] Поднялся, озирая чудный вид. Катились слезы тихие со щек, Едва дышать, едва стоять он мог И в руки лиру взял; Кто о самом себе забыл в бою, Кто за отчизну отдал кровь свою. Тот счастье испытал; Вы, Грецией любимы, миром чтимы, Какой любовью были одержимы, Какая страсть влекла Вас под удары горького удела? Иль радостным был час, когда вы смело Шаг сделали ужасный, Что беззаботно улыбались вы? Иль не могильные вас ждали рвы, А ложе пышных пиршеств? Тьма Тартара и мертвая волна Вас ждали там; ни дети, ни жена Вблизи вас не стояли, Когда вы пали на брегу суровом, Ничьим не провожаемые словом. Но там и Персию ждала награда Ужасная. Как в середину стада Кидается свирепый лев, Прокусывает горло у быка. Другому в кровь загривок и бока Терзает — так средь персов Гнев эллинов ярился и отвага. Гляди, средь мертвых тел не сделать шага, И всадник пал, и конь; Гляди, и побежденным не пробиться Чрез павшие шатры и колесницы; Всех впереди бежит Растерзанный и бледный сам тиран; Гляди, как кровью, хлынувшей из ран У варваров, облиты Герои-эллины; но вот уж сами, От ран слабея, падают рядами. Живите, о, живите, Блаженными вас сохранит молва, Покуда живы на земле слова. Скорее возопят из глубины Морской созвездья, с неба сметены, Чем минет, потускнев, О вас воспоминание. Алтарь — Гробница ваша [9] ; не забыв, как встарь Кровь проливали деды, С детьми в молчанье матери пройдут. О славные, я простираюсь тут. Целуя камни, землю; Хвала и слава, доблестные, вам Звучит по всей земле. Когда бы сам Я с вами был тогда, Чтоб эту землю кровь моя смягчила! Но коль судьба враждебная решила Иначе, за Элладу Смежить не дозволяя веки мне В последний раз на гибельной войне — То пусть по воле неба Хоть слава вашего певца негромко Звучит близ славы вашей для потомка! Перевод А. Ахматовой

1

Стихотворения Джакомо Леопарди переводились на русский язык Бурениным, Вейнбергом, Граве, Курочкиным, Минаевым, Орловым, Плещеевым, Вяч. Ивановым. Печатались они в периодических изданиях XIX века («Беседа», «Вестник Квропы», «Дело», «Отечественные записки»). Имеются два отдельных сборника стихотворений Леопарди на русском языке (в переводах В. Помяна — М… 1893, и Т. Тхоржевского — СПб., 1908). Готовилось издание Леопарди в горьковской «Всемирной литературе» под редакцией А. Л. Волынского и Н. С. Гумилева. В основу его был положен перевод И. Тхоржевского, сильно, впрочем, отредактированный. Два стихотворения в переводе Тхоржевского были забракованы целиком, и Н. Гумилев перевел их заново. Издание это так и не было осуществлено. Однако переводы эти в той или иной степени устарели.

В настоящее издание включены стихотворения и фрагменты, составляющие единственный сборник Леопарди «Песни» («Canti»).

Сборник этот выходил при жизни поэта дважды. Первый раз в 1831 году во Флоренции, в издательстве Гульельмо Пьятти, под названием «Песни графа Джакомо Леопарди» («Canti del conte Giacomo Leopardi»); книга была подготовлена Антонио Раньери под наблюдением самого поэта. Второй раз «Песни» были выпущены в 1835 году в Неаполе издателем Саверио Старита («Песни Джакомо Леопарди, издание исправленное, дополненное и единственно одобренное автором» — «Canti del conte Giacomo Leopardi, edizione corretta, accresciuta e sola apporopvata dall`autore»).

Перевод для настоящей книги осуществлялся по авторитетному изданию Леопарди: Leopardi G. Ореге complete, ed. Mondadori, 1945, с учетом комментариев, содержащихся в изданиях: Leopardi. Ореге, ed. Riccardo Ricciardi, v. 1, 1956; Leopardi. Canti, ed, G. Einaudi, 1962.

2

К Италии — Канцона написана в сентябре 1818 г. Впервые опубликована в Риме в начале 1819 г. вместе с канцоной «К памятнику Данте» и посвящением поэту и переводчику Винченцо Монти. Включалась Леопарди в оба прижизненных издания его «Песен».

3

Оружье мне, оружье! — точная цитата из «Энеиды» Вергилия (II, 668): «Arma, viri, ferte arma», переведенной самим Леопарди («Armi qua l`armi»).

4

Где сыновья твои? — цитата из Уго Фосколо («Письма Якопо Ортиса»).

5

…твои сыны в чужих краях сражаются, — Речь идет об итальянцах, сражавшихся в составе наполеоновских войск в России.

6

…Теснины фессалийские, где греки… — Подразумевается легендарный подвиг при Фермопилах (V в. до н. э.), когда спартанский царь Леонид во главе трехсот воинов долгое время задерживал огромную армию персидского царя Ксеркса.

7

Ксеркс — персидский царь (485–465 гг. до н. э.), прославившийся жестокостью и завоевательными походами. Разгромленный греческим флотом при Саламине, бежал в Азию.

8

Симонид — греческий поэт (556–468 гг. до н. э.), автор эпитафий бойцам, павшим при Фермопилах и при Саламине.

9

Алтарь — // Гробница ваша… — цитата из Симонида.

К ПАМЯТНИКУ ДАНТЕ, ВОЗДВИГНУТОМУ ВО ФЛОРЕНЦИИ [10]

Зря белокрылой сенью Согласье накрывает племена: [11] Наш итальянский ум Бой древнему не даст оцепененью, Коль обратиться к прежней отчей славе Не сможет обреченная страна. Италия, почтить Сумей ушедших, ведь в твоем составе Все области — их двойников вдовицы, Нет тех, кто б честью дорожил твоей. Вспять обратись, отчизна, и увидь: Бессмертных бесконечны вереницы — И плачь, и гнев свой на себя излей, Ибо смешно не гневаться, скорбя; И устыдись, и пробудись в потемках, И жалит пусть тебя О предках мысль, забота о потомках. Разноязыки, странны, чуженравны, Хозяев на земле тосканской гости Пытали с нетерпеньем [12] : Где упокоен тот, чьи столь же славны Стихи, как меонийского певца [13] . Его нагие кости И хладный прах — в ответ, о стыд! звучало Покоя не нашли [14] : Нет места у чужих для пришлеца, Нет и в тебе, Флоренция, нагробной Плиты, хоть славы он твоей начало Во всех концах земли. О, благочестных сонм, страну от злобной Ты низости отмыл! Ты повернуть К себе сумел исполненную пыла Любовь всех тех, чью грудь Любовь к Италии воспламенила. К Италии любовь, Любовь к несчастной сей вас, други, гложет, Хоть в душах и мертва К ней жалость ныне: горестные вновь Дни после ясных небо нам послало. Пусть состраданье свой венок возложит На памятник, о дети, И боль, и гнев, и то глухое чувство, Что слезы льет на лик и покрывало. Но вас [15] , какой восславит вас хорал, Усердье ваше, ум в любом совете, И гений, и чудесное искусство, Всех мыслимых достойные похвал, Творение, вознесшее творца? Иль песни не такой ваш подвиг просит, Что в пылкие сердца Восторга искру новую забросит? Сюжет высокий подчинит вас власти Своей и в грудь шипы свои вонзит. Кто бурю передаст Стремлений ваших и безмерной страсти, Изобразит в очах сиянье грез, Весь вдохновенный вид Какой земной подняться голос сможет В заоблачную высь? Назад, назад, невежды! Сколько слез В Италии хранится на надгробье! Как вашу славу время уничтожит? Как пасть ей, как ей в нети унестись? Вы, в нашей нас смягчающие злобе, О дивные искусства, средь руин Италии, средь мертвого безличья Вы — живы; средь кручин Народ надежд в вас ищет и величья. И ныне я пою, Чтоб нашей скорбной матери отраду Посильную принесть, С твореньем вашим слив хвалу мою Пред мрамором, что под ваялом ожил. Ты, кто отцом этрусскому стал ладу, Коль тенью отголоска Из края, вознесенного тобой, Шум новостей ваш берег потревожил, Не за себя, я знаю, был ты рад, Ибо песчинок мельче, мягче воска В сравненье с дивно прожитой судьбой Вся медь и мрамор; худшей из утрат, Коль еще можно мериться утратой, Мог стать бы твой из наших дум уход: Тоской навек объятый, Рыдал бы твой, от мира скрытый, род. Не за себя ты рад, но за страну Родную, вдохновленную попыткой Пример отцов и дедов Напомнить детям, чтоб, избыв вину, Дерзнул главу поднять твой бедный край. Увы, сколь долгой пыткой Перед тобой та жалкая казнится. Что славила тогда Тебя, когда ты вновь поднялся в рай! Ты видишь, столь малы ее размеры, Что та была пред нынешней царица. Так велика беда, Что, хоть глядишь в упор, глазам нет веры. Смолчать о всех ее врагах я б мог, Но не о близком том, что всех зловредней, Ибо на свой порог Ступившим зрит отчизна день последний. Блажен ты, ибо сжата Тьмой ужасов жизнь не была твоя; Не видел итальянки В объятиях ты варвара-солдата; Ни сел и нив, познавших злобный норов Грабителей и вражьего копья; Ни див, в которых гений Италии явил себя [16] , влачимых За Альпы в рабство злое; ни заторов Повозок на путях в тот скорбный час; Ни строгих и спесивых повелений; Не слышал ты кощунств невыносимых Свободы, зло осмеивавшей нас Под лязг цепей и свист бичей. Томим Кто не был мукой? Кто вел счет страданьям? Пред алтарем каким Остановился враг — иль злодеяньем? Зачем забрались в век мы столь срамной? Зачем родиться дал, зачем могилам Не отдал прежде наc, Жестокий рок? Служанкой и рабой Безбожников мы родину узрели И яростным зубилом Изглоданную доблесть, но отчизне, Страдающей от жал, Помочь иль стать ей в гибельном уделе Хоть утешеньем — запрещалось сыну. Увы, ни нашей крови ты, ни жизни Не приняла, любимая: не пал Я за твою жестокую судьбину. С тех пор нас гнев и сожаленья жгли: Мы в битвах погибали, в бездну канув,— За гибнущую ли Италию? Нет, за своих тиранов. Вознегодуй, отец, А нет — твой дух земной понес потери. Средь мрачных росских всхолмий Ждал итальянцев доблестных конец Бесславный; небеса, и человек, И воздух шли войной на них, и звери; За ратью гибла рать Измученных, в крови, в одеждах рваных, И бедным их телам был ложем снег. И, вспомнив среди мук, за миг до шага Последнего возлюбленную мать, Шептали: «Пусть не от стихий, но в ранах От копий пали б мы тебе на благо, Наш край. Но гибнем от тебя вдали В дни юные, что нас улыбкой манят, Мы на краю земли За племя, что тебя смертельно ранит». Полночная пустыня этим пеням Внимала да в чащобах бурелом. Свершился переход их, Не упокоенные погребеньем, Их трупы мерзли в море снежной вьюги, Разодраны зверьем; И будут имена борцов-героев Подобно именам Презренных трусов впредь звучать. О други, Пусть бесконечна скорбь, мы мир обрящем, Тем утешеньем душу успокоив, Что утешенья нам В грядущем так же нет, как в настоящем. Усните ж на груди безмерных бед Вы, истинные дети той, для коей Жесточе горя нет, Чем ваше, жить с которым суждено ей. Не вас корит, но тех, Кто вас толкнул на гнусные дела, На битву с ней, отчизна И дни влачит в рыданьях, без утех, И с вашими мешает слез потоки. О, ту, что славу мира превзошла, Пусть одному хоть сыну станет жаль В душе и, изнуренную скорбями, Из тьмы, чьи бездны грозны и глубоки, Ее он вытащит! О, славный дух, Скажи: любовь к Италии мертва ль? Скажи: погасло ль греющее пламя? Вновь оживет ли тот, что ныне сух, Мирт, в горестях спасавший нас без счета? Венки покрыты грязью все ли сплошь? И не придет ли кто-то Когда-нибудь, с тобой хоть чем-то схож? Навек ли мы погибли? Не бескрайне Удел ли наш печален? Крича, войду в людское я собранье: «Направься к предкам, развращенный род, Глянь в глубину развалин, На мрамор, холст, на рукопись, на храм; Пойми, что топчешь; если не разбудит Блеск этих образцов тебя — что там Тебя остаться нудит? Уйди. Паденье нравов не к лицу Ей, храбрецов кормилице и школе; Чем кровом подлецу Служить — отдаться лучше вдовьей доле». Перевод А. Наймана

10

К памятнику Данте — Канцона написана в сентябре или октябре 1818 г. в Реканати. Поводом для ее написания явился призыв к согражданам о сооружении памятника Данте, опубликованный во Флоренции 18 июля 1818 г. Памятник работы скульптора Стефано Риччи был открыт лишь 24 марта 1830 г. Впервые опубликована в 1819 г. (см. коммент. к предыдущей канцоне).

11

Согласье накрывает племена… — Под «согласьем» подразумевается реставрация старого порядка, провозгла шенная на Венском конгрессе 1814–1915 гг. победившими Наполеона державами.

12

Разноязыки, странны… пытали… где упокоен… — Леопарди тут как бы повторяет риторический вопрос, заданный в призыве о сооружении памятника.

13

…меонийского певца, — Меонийский певец — Гомер (так его называли Вергилий и Гораций), т. е. уроженец Меонии (Лидии) в Средней Азии.

14

…нагие кости и хладный прах… покоя не нашли. — Изгнанный из Флоренции Данте нашел последнее упокоение в Равенне, где и находится его гробница. В глазах флорентийцев и приезжих это было позором для Флоренции, усугубленным еще и тем, что на родине Данте ко времени Леопарди не было даже памятника или памятной доски.

15

Но вас… — подразумеваются инициаторы и создатели памятника.

16

Ни див, в которых гений Италии явил себя… — Речь идет о памятниках искусства, вывезенных из Флоренции.

К АНДЖЕЛО МАИ, КОГДА ОН НАШЕЛ СОЧИНЕНИЕ ЦИЦЕРОНА О РЕСПУБЛИКЕ

Зачем ты, дерзкий итальянец [17] , наших Отцов будить в могилах Решил? Зачем тревожишь мертвый сон Столетья их беседой средь унылых Туманов скуки? Как был донесен Тобой до слуха нашего столь сильным Столь древний предков глас, Немотствовавший долго? Сколько их Воскресло? Плодоносною бумага Вдруг становилась; сбереглось по пыльным Монастырям для нас Святое слово, хоть под спудом тих Был звук его. Судьбу твою отвага Питала, итальянец! Иль слаба Против отваги истинной судьба? Конечно, не без вышней воли в миг, Когда оцепенело, Отчаясь, мы впадаем в забытье, Посланье дедов в наших прогремело Ушах. Вновь на Италию свое Сочувствие льет небо, и заботлив О нас бессмертный некий: Иль прошлому сейчас сердца откроем, В грудь доблесть заржавевшую вселя,— Иль итальянский род наш нерасчетлив, Ибо отнюдь не глух Загробный глас, но мощен и героям Забытым восставать дает земля, Чтоб знать, ужель, мой край, сменил ты жребий Веков высоких на судьбу отребий. Надеетесь ли вы еще на нас, О славы? Кто избавлен От гибели всецелой? Не манит Вас знанье о грядущем. Я раздавлен, И нет от мук защиты, ибо скрыт Смысл будущего, а во всем, что явно, Иль сны взамен надежд, Или безумье. Доблестные души, Ваш кров приютом стал для черни грязной, Деянье ль ваше, слово ли — бесславно В глазах глупцов-невежд; Мы к вашей славе холодны, все глуше Ее нам слышен зов: витает праздный Вкруг памятников ваших дух; для лет Грядущих лишь презренья мы предмет. Нам, светлый гений, вспоминать немило Отцов — так будь они Милы тебе, избраннику судьбы, Тебе, чья длань словно ввела к нам дни, Когда письмен, покинувших гробы Забвенья, нам макушка стала зрима, А ими был ведом Сонм древних, тех, с кем речь вела, покровы Не сняв, природа и украшен кем Был сладостный досуг Афин и Рима. О время, вечным скрученное сном! Еще руины были не готовы В Италии, и праздности ярем Был мерзок нам, и ветры унесли С тех пор немало искр у нас с земли. Таился жар в твоих святых останках, Непобедимый враг Судьбы, обретший в ярости и боли Ад, что в сравненье с миром этим благ. Ад! А какой не тягостней юдоли Земля? И шепчут струны, коих руки, Влюбленный бедный, Твои касаньем нежили горячим. Увы, все песни скорбью рождены В Италии. Но тяжесть душной скуки Злей, чем любой зловредный Недуг. Вся жизнь твоя была лишь плачем, Блаженный. Повила нам пелены Тоска. У люльки нас иль на краю Могилы — ждать равно небытию. Твоя ж, Лигурии питомец дерзкий, Средь моря и светил Жизнь протекла, когда ты за столпами [18] , Где вал вскипеть вечерний должен был Навстречу солнцу, тонущему в яме, Средь волн чутью доверясь, вновь сумел Луч солнца обрести, Рожденье дня, у нас который сгинул: Природы брань твой выдержал поход И стал земной неведомый предел Венцом всего пути. Но мира тем, увы, ты не раздвинул: Мир не растет, скорей наоборот; В кормилице-земле, в морях, в эфире Не мудрым он, а детям виден шире. Куда ушли пленительные сны О неизвестной дали С неведомым народом, о приюте Светил на время дня, о покрывале Авроры юной и о тайной сути Ночного сна планеты большей? Вмиг Рассеялись они, Весь свет начертан на клочке бумаги, Небытие плодят открытья, площе Стал мир. Едва ль кто истины достиг, Сокрытой искони Тобой, воображенье; нет уж тяги К тебе у духа. Век от древней мощи Твоей нам не оставил ничего, И утешенье наших бед мертво. Тогда родился [19] ты средь грез и первый Взор к солнцу обратил, Пленительный певец любви и брани [20] , Учивших в век, что менее уныл Был, нежли наш, в блаженном жить обмане Мир рыцарей и дам, Чертогов и садов! Мой ум легко Вверяется твоим пустым усладам. Людская ткется жизнь из зыбких целей, Из снов и мнимых драм. За ними гнались мы так далеко! Так что ж осталось нам? Что листопадом Обнажено? Лишь то, что, если бред Развеять, тщетно все, в чем боли нет. Торквато, о Торквато, был высокий Твой дух с небес принесен Нам, а тебе — лишь слезы. Средь невзгод Утешить — не во власти нежных песен, Торквато [21] бедный, не расплавить лед, Которым грудь, исполненную пыла. Сковала ложь проныр Бесчестных и тиранов. А любовью [22] , Последним нашим мороком, оставлен Ты был. Себя реальной тьмой явило Небытие, а мир — Безлюдной мглой. Не внял ты славословью [23] Позднейшему, быв не от благ избавлен — От бед. Да, просит скорого конца Познавший нашу скорбь — а не венца. Вернись, вернись к нам, выйди из могилы, Унылой и немой, Но только если ищешь мук, злосчастный Пример напасти. Непроглядной тьмой Та, что считал ты мрачной и ужасной, Жизнь наша стала. Кто тебя оплачет, Коль никого нет, кто бы, Кроме себя, был чем-то ныне занят? Кто безрассудной скорбь твою не звал? Что высшее, что редкое не значит У них безумья? Злобы Укол слабей, чем равнодушье, ранит Тех, кто великих заслужил похвал. Коль век не песнь, а цифру славословит, Кто лавр тебе еще раз приготовит? С тех, скорбный гений, лет досель не встал Никто, кем бы поддержан Был итальянский дух, — лишь тот, кто в тьму Глухого века злой судьбой был ввержен, Аллоброг [24] , доблесть дикую кому Послало небо, а не отчий край, Бессильный и бесплодный; Нося ее в груди, он, безоружный — О дерзость! — вел с тиранами на сцене Войну: хоть мнимой волею пускай, Хоть бранью безысходной Дают увлечься ярости недужной Людей! Один стоял он на арене, Ибо, кто празден и бездарно нем, Тот выше всех у нас и мил нам всем. Жизнь в трепете он прожил и в презренье, И нет на ней пятна; Смерть упасла от худших унижений. Витторио [25] , ни век сей, ни страна Не для тебя. Других достоин гений Времен и мест. В бездействии застыв, Ликуем мы, ведомы Посредственностью. На одну ступень Мудрец сведен, толпа подъята — мир Уравнен. Открыватель, твой порыв [26] От смертной пусть истомы Спасет живых; заставь вещать нам тень Героя; укажи ориентир Гнилому веку: может, пробудится Для дел высоких он — иль устыдится. Перевод А. Наймана

17

К Анджело Маи, когда он нашел сочинение Цицерона о республике (стр. 33). — Стихотворение написано в Реканати в январе 1820 г. и обращено к Анджело Маи (1782–1854), священнику-эрудиту, знатоку и открывателю древних текстов, впоследствии кардиналу. С ним Леопарди находился в переписке еще с 1816 г. Впервые канцона была напечатана отдельным изданием в Болонье в июле 1820 г. Затем перепечатана в болонском сборнике «Канцон» Леопарди (1824), а потом вошла в состав его «Песен». Дерзкий итальянец — Анджело Маи.

18

…когда ты за столпами… — За Геркулесовыми столпами, т. е. пройдя Гибралтарский пролив.

19

Тогда родился… — Тогда — т. е. пока Колумб открывал Америку (1492).

20

Пленительный певец любви и брани — Л. Ариосто (1474–1533), автор «Неистового Роланда».

21

Торквато — Торквато Тассо (1544–1595), наряду с Аристо величайший поэт итальянского Возрождения. В эпоху романтизма он стал почти символом поэзии «страдания». Рассматривался как жертва недоброжелательства, зависти и тиранического произвола.

22

А любовью… оставлен ты был, — Согласно легенде, последней любовью Тассо была Элеонора д’Эсте.

23

Не внял ты славословью позднейшему… — Точнее: «Не увидел ты запоздалых почестей», т. е. «не дождался венчания на Капитолии».

24

Аллоброг — Витторио Альфьери (1749–1803). Ал-лоброги — древний народ, населявший Западные Альпы. В поэтическом языке аллоброгами иногда называли пьемонтцев. Альфьери был родом из Пьемонта.

25

Витторио — Витторио Альфьери.

26

Открыватель, твой порыв… — т. е. снова обращение к Анджело Маи.

НА ЗАМУЖЕСТВО СЕСТРЫ ПАОЛИНЫ [27]

Из отчего гнезда, Из тиши, из приюта грез и нег И чар, в чьем обрело небесном даре Уединенье прелесть, ты туда Влекома роком, где течет в угаре И шуме жизнь; нам в этот гнусный век Жестоким небом послано предвестье, Сестра моя, что в смутный И горемычный час Умножишь ты Италии несчастной Несчастную семью. Готовь запас Отваги для детей. Прочь ветр попутный Гоним судьбой злострастной От доблестей. Замкнуть Дух чистый не дано в больную грудь. Ждут скорбь иль подлость — розно — Твоих сынов. О, пусть бы скорбь! Прорыв Меж доблестью и счастьем ров бездонный, Нрав торжествует низкий. Слишком поздно, Под самый Вечер дел людских рожденный Здесь обретает чувство и порыв. Пусть небо глухо, тем труди ты сердце, Не выросли чтоб дети Ни счастия друзьями, Ни робости игрушкой и надежд,— Счастливыми вы прослывете, сами Дивясь, в каком-то будущем столетье, Ибо (срамной невежд И трусов стиль) мы травим Живую доблесть — мертвую же славим. О жены, ждет от вас Немногого отчизна; и лучится Не на позор и муку людям, пламя И сталь смиряя, нега ваших глаз. Мудрец и воин направляем вами На мысль и дело. Все, что колесница Божественная дня везет, все вам. Дать требую у века Отчет вам. Разве взмах Рук ваших огнь священный погасил, Огнь юности? Иль из-за вас зачах, Забит наш нрав? И коль душа — калека, Коль цель низка, коль жил Природная цена И мышц ничтожна, ваша ль то вина? Любовь — деяний шпора Высоких, коль ценить ее; порывы Благие будит красота. Но те Безлюбы души, в ком сердца ретивы Не могут стать, когда вступают в споры Ветра, и сводит тучи в высоте Олимп, и сотрясает гору буря. Взбесившись. Девы! жены! О, только б возбудил В вас тот, кто чести, пред грозой сробев, Лишился отчей, кто свой запер пыл И пошлый ум свой в грязные загоны, Презрение и гнев,— Коль тех любить должны вы Мужчин, что смелы, а не что смазливы. Чтоб матерями трусов, Страшитесь, вас не стали звать. Страданья Достойных пусть терпеть младое племя Научится; пусть презрит тех, чьих вкусов Позорное не оскорбляет время. Мужая для отчизны, пусть деянья Отцов и чем обязан край им вспомнит. Так, чтя героев сеч, Чтя древних имена, Рос Спарты род, младой, вольнолюбивый, До дня, в который повязала меч На пояс мужу юная жена, А после черной гривой Склонялась к наготе Безжизненного тела на щите. Виргиния, был лику Дан образ твоему небесной дланью Красы всесильной. Твоего же сила Презренья ввергла римского владыку В отчаянье. Прелестная, входила Ты в возраст, склонный к нежному мечтанью, Когда рассек грудь белую твою Отцовский грубый нож, И ты сошла в Эреб, Сказав: «Пусть старость цвет и жар отнимет, Отец, у тела; встанет прежде склеп Пусть — чем меня сквернейшее из лож, Тирана ложе, примет. И коль в крови моей Рим должен жизнь и мощь обресть, убей!» Благая! хоть светила В твой век был ярче блеск, чем в наш, но бремя Могильное утешней днесь нести: Земля родная этот холм почтила Слезами. Пусть ты здесь не во плоти Прелестной, новым ромулово племя Зажглося гневом вкруг тебя: в пыли Власы грязнит тиран, И воля веселит Забывчивые души, и на сонной Земле латинским Марсом стан разбит От тьмы полярной до полдневных стран. Так, в тяжком погребенный Безделье, вечный Рим Судьбой жены вновь стал животворим. Перевод А. Наймана

27

На замужество сестры Паолины (лучше: «На помолвку сестры Паолины»). — Сочинено в октябре — ноябре 1821 г. в Реканати по случаю помолвки сестры Паолины с Андреа Пероли (впоследствии свадьба так и не состоялась).

ПОБЕДИТЕЛЮ ИГРЫ В МЯЧ [28]

Лик славы узнавать и глас веселый, О юноша, учись И то, сколь много пота быть пролито Должно в боренье с праздностью. Гонись, Отважный (коль не хочешь, чтобы полой Водою лет могло быть имя смыто Твое), гонись и достигать высот Вели душе! Арен и цирков эхо Гремит тебе, тебя к благим деяньям Народное признание зовет. И край родной тебя, хоть ты лишь ранним Сиять цветеньем начал, Величье древних обновить назначил. Не окунал тот в Марафоне дланей В кровь варваров, кто шумно Игравшую палестру, луг в Элее, Нагих атлетов — озирал бездумно И чьих ревнивых не колол желаний Венец, ни ветка пальмы. Но в Алфее Тот омывал бока и гривы пыльных Коней победоносных, кто провел Мечи и стяги греков посреди Смятенья медов, бледных и бессильных; И эхо отзывалось из груди Евфрата и с брегов Пустых — на многогласый скорбный зов. Разве пустяк — заметить и раздуть Сокрытый огнь природных Достоинств? или охладелый пыл Дыханья жизни оживить в бесплодных Сердцах? Но все с минуты той, как в путь Феб колесницу грустную пустил, Творенья смертных — не игра ль? Различий Меж явью и мечтой искать не тщетно ль? Сама природа нас меж грез и теней Блаженства держит. Где отстал обычай, Пусть дикий, от могучих заблуждений, Там праздностию голой Сменился достославный труд тяжелый. Придет, быть может, час, когда стада Руины опоганят Величья итальянского и вспашет Плуг семь, холмов; и год такой настанет, Что лис пугливых стаи в города Латинские войдут и опояшут Деревья стену говорливой чащей,— Коль судьбы наших низменных не вырвут Душ из забвенья отчих беспримерных Времен и небо гибели грозящей От племени, погрязнувшего в сквернах, Не отвратит, снисшед К нам в память о геройстве давних лет. Отчизну пережить да будет больно Тебе, младой борец. Ты мог бы славу для нее стяжать, Когда на лбу ее сиял венец, Судьбой и нами сорванный. Довольно Лет утекло: не чтят сегодня мать — Твой дух лишь самого тебя подъемлет. Чего достойна наша жизнь? Презренья. Она счастлива — если, средь кромешных Угроз забывшись, волнам дней не внемлет, Не числит их, гниющих и неспешных,— И счастьем пуще манит, Чуть кто из нас на берег Леты станет. Перевод А. Наймана

28

Победителю игры в мяч. — Стихотворение написано в Реканати одновременно с предыдущим. Завершено в самом конце ноября 1821 г. Впервые было напечатано в болонском издании 1824 г. Затем — во всех изданиях «Песен». Тематически стихотворение примыкает к традиции, восходящей к Кьябрера, который в трех своих одах (1618–1619 гг.) воспел игру в мяч во Флоренции, схожую с испанской «пелотой» и будущим американским бейсболом.