Избранные произведения

К СЕБЕ САМОМУ [55]

Теперь ты умолкнешь навеки, Усталое сердце. Исчез тот последний обман, Что мнился мне вечным. Исчез. Я в раздумиях ясных Постиг, что погасла не только Надежда, но даже желанье обманов прекрасных. Умолкни навеки. Довольно Ты билось. Порывы твои Напрасны. Земля недостойна И вздоха. Вся жизнь — Лишь горечь и скука. Трясина — весь мир. Отныне наступит покой. Пусть тебя наполняют Мученья последние. Нашему роду Судьба умереть лишь дает. Презираю отныне. Природа, тебя — торжество Таинственных сил, что лишь гибель всему предлагают, И вечную тщетность всего. Перевод А. Ахматовой

55

К себе самому — Завершено весной.1833 г. Впервые опубликовано в неаполитанском издании.

АСПАЗИЯ [56]

Является мне в мыслях иногда, Аспазия, твой образ. Или, беглый, Он предо мной сверкает в месте людном В чужом лице; или в полях пустынных Днем ясным, а порой в безмолвье звездном От сладостной гармонии родившись, В моей душе, еще к смятенью близкой, Проснется это гордое виденье. О, как любима, боги, та, что прежде Была моей отрадой и моей Эринией. Мне стоит лишь вдохнуть Прибрежный аромат или цветов Благоуханье на дорогах сельских, И снова вижу я тебя такою, Как в ясный день, когда ты в дом вошла, Дышавший свежестью цветов весенних. В одежде цвета полевой фиалки И ангельской сияя красотой Ты предо мной предстала; ты лежала Средь белизны мехов, окружена Дыханьем сладострастья; горячо, Прелестница искусная, малюток Своих ты в губы целовала нежно, Их обнимала тонкою рукой, И приникали кроткие созданья, Не знающие о твоих уловках, К груди желанной. Чудилась иною Земля, и новым — небосвод, и свет — Божественным мне в мыслях. Так мне в грудь, Хоть я и защищал ее, послала Твоя рука стрелу с живою силой. Стрелу, что я носил, стеная часто, Пока два раза обновилось солнце. Божественным мне показалась светом Твоя краса, о донна. Не одно ли Внушают нам волненье красота И музыка, что тайну Елисейских Полей нам открывают часто? Смертный — Раб, восхищенный дочерью души — Любовною мечтою, что вмещает В себя Олимп и всем — лицом, повадкой, Речами — женщину напоминает, Которую восторженный влюбленный (Как полагает он в смятенье) любит. И вот уж не мечту, а только эту, Земную, в упоении объятий, Он любит, преклоняется пред ней. Узнав же заблужденье и подмену, Он гневается; и винит в обмане Напрасно женщину. Небесный образ Натуре женской редко лишь доступен; И, что за дар от красоты ее Влюбленный получает благородный, Ее головке не вместить. Напрасно, Увидев этих взглядов блеск, мужчина Надеется, напрасно ожидает Любви сильнейшей, чем его любовь, От женщины, что создана природой Во всем слабей мужчины. Потому что Коль члены у нее слабей и тоньше, То не сильнее и не глубже разум. И ты еще ни разу не могла Себе представить то, что ты сама Внушала мне, Аспазия. Не знаешь Безмерности любви, ужасных мук, Порывов несказанных, тщетных грез, Тобой во мне зажженных. И вовеки Не поняла б ты это. Точно так Не знает музыкант, что он рукой Иль голосом волшебным вызывает Во внемлющих ему. Та умерла Аспазия, которую любил я. Не стало той, которая однажды Явилась целью жизни всей. На миг Лишь оживает, если милый призрак Передо мною предстает. Не только Еще красива ты, но столь красива, Что, кажется мне, превосходишь всех. Но жар угас, тобой рожденный, ибо Любил я не тебя, а Божество, Что ныне живо — иль погребено — В моей душе. Его я обожал; И так мне нравилась его краса, Что я, хоть понял с самого начала Всю суть твою, твои уловки, козни, Все ж, увидав его прекрасный свет В глазах твоих, шел за тобою жадно, Пока оно здесь жило — не обманут, Но, наслаждаясь глубочайшим сходством, В жестоком долгом рабстве пребывал. Теперь хвались умением своим. Рассказывай, что ты одна из всех, Пред кем я гордой головой поник, Кому я отдал добровольно сердце Неукротимое. Скажи другим, Что первой ты была (но и последней, Надеюсь), для кого мои ресницы С мольбою поднимались и пред кем Я, робкий и трепещущий (сейчас Я от стыда горю), себя лишенный, Ловил покорно речь твою, желанья, Движенья, от надменности бледнел Твоей, светлел при милостивом знаке, От взгляда каждого в лице менялся. Но вот очарование пропало, И на землю ярмо мое свалилось; Вот почему я весел. Хоть и полон Досады я, но после рабства, после Всех заблуждений я, спокойный, стал На сторону рассудка и свободы. Ведь если жизнь без чувств и заблуждений Ночь средь зимы беззвездная, то мне За жребий человеческий довольно Той мести, утешения того, Что на траве лежу я, улыбаясь, В недвижности и праздности и глядя На землю, и на море, и на небо. Перевод А. Ахматовой

56

Аспазия. — Последнее из пяти стихотворений, вдохновленных любовью к Фанни Тарджони-Тоцетти. Написано в Неаполе между 1831 и 1835 гг. Впервые опубликовано в неаполитанском издании.

К ДРЕВНЕМУ НАДГРОБЬЮ, НА КОТОРОМ УСОПШАЯ ДЕВУШКА ИЗОБРАЖЕНА УХОДЯЩЕЙ В ОКРУЖЕНИИ БЛИЗКИХ [57]

Куда идешь? Чей зов Уводит вдаль тебя, Прекраснейшая дева? Для странствий кров отеческий одна Ты вовремя ль покинула? Сюда Вернешься ли? Украсишь ли досуг Тех, что сейчас в слезах стоят вокруг? Твои ресницы сухи, жесты живы, Но ты грустна. Приятна ли дорога Иль неприятна; мрачен ли приют, К которому идешь ты, или мил — Ответа не дают Суровые черты. Немилость ли небес снискала ты, Любовь ли; счастлива ты иль несчастна — Ни мне и никому, быть может, в мире, Увы, теперь не ясно. То смерти зов; в самом рожденье дня — Его последний миг. В гнездо свое Ты не вернешься. Вид Своих родных навеки Ты позабудешь. Место, Куда ты направляешься, — Аид. Там вечное пристанище найдешь ты. Быть может, этот жребий и не плох, Но всех, кто рядом, слышен скорбный вздох. Не видеть света вовсе, Наверно, было б лучше. Но едва Дожить до дней, когда лишь расцвела Девичья красота И облика и стана И то, что было далью, Вплотную подошло; В огнях надежд, задолго до того, как Явь бросила на светлое чело Тень мрачную свою,— Как пар, который облачком несло, Трепещущим у неба на краю, Рассеяться, едва успев возникнуть, Сменить на мрак могильный навсегда Грядущие года,— Быть может, разум в этом видит счастье, Но все же чувства жалости высокой И скорби — избежать не в нашей власти. О мать, внушающая страх и слезы Извечно существам одушевленным, Ты чудом (понапрасну восхваленным) Считаешься, природа, Рождаешь ты и кормишь, чтоб убить; Но зло — уйти до срока, За что на смерть ты обрекаешь тех, Кому неведом ни единый грех? Что ж мучишь безутешным Страданьем и тоской И тех, кто покидает мир до срока, И тех, кто будет плакать одиноко? Куда ни обратись, везде несчастно Потомство на земле! Тебе угодно было. Чтоб обманула жизнь Надежду юную, чтоб скорбью полны Катились волны лет и чтоб защитой Была лишь смерть; неотвратимым знаком, Законом непреложным Поставила ее ты на пути. Зачем хоть цель в конце столь тяжких странствий Не сделала ты радостной? И то, Что носим мы в душе, В грядущее готовясь, То, в чем единственная наша сила Копилась к горьким дням, Ты трауром увила И окружила тучею ненастной — И более ужасной, Чем бури все, открыла гавань нам? Коль уж и то несчастье, Что смерти отдаешь ты Всех нас, кого безвинно, против воли, На жизнь ты обрекла,— То впрямь умерших доле Завидует оставшийся в живых, Чтоб видеть близких смерть. И если правда — А я уверен в этом,— Что эта жизнь — несчастье, А в смерти — благодать, то кто бы мог Желать, чтоб наступил последний срок Для близких (как судьбой предрешено); Остаться, словно тело лишено Себя же самого, Глядеть, как от порога Уносят человека Любимого, с которым много лет Провел; сказать «прощай» ему, хоть нет Надежды никакой На встречу в этой жизни; Потом покинутым и одиноким Вновь спутника былого вспоминать В привычный час, в родном краю, в отчизне? Как сердцу твоему, скажи, природа, Хватает сил, чтоб вырвать Из рук у друга — друга, Из рук у брата — брата, Детей — у их отцов, У любящих — любимых, сохраняя Жизнь одному, когда другой угас? Зачем ввергаешь неизбежно нас В такое горе — пережить, любя, Велишь ты смертным смертных? Но природе Приятно знать о чем-нибудь другом, А не о нашем благе иль невзгоде. Перевод А. Ахматовой

57

К древнему надгробью, на котором усопшая девушка изображена уходящей в окружении близких — Стихотворение написано в Неаполе между 1834 и 1835 гг. Впервые напечатано в неаполитанском издании.

К ПОРТРЕТУ КРАСАВИЦЫ, ВЫСЕЧЕННОМУ НА ЕЕ НАДГРОБИИ [58]

Такой была ты; ныне — Прах и скелет подземный. Над костями И грязью втуне высится, немая. Недвижная, на бег веков взирая, Единственная скорби И памяти хранительница, тень Красы минувшей. Эта нега взгляда, Что заставлял, как кажется досель. Дрожать, вперяясь; рот, отколь услада, Как бы из полной вазы, Переливалась; шея, вожделеньем Обвитая; рука, что ощущала Порой, как холодеют В ней пальцы, пожимаемые еле; И грудь, перед которой Мужи от страсти явственно бледнели,— Все жило миг: ты — кости И грязь теперь; скрыт камнем Вид этот безобразный и печальный. Вот так унизил рок Те формы, в коих мнился образ неба Жизнеобильный. Тайна бытия Извечная! Сегодня красота, Источник высших дум и чувств, царит, И, кажется, природой Бессмертной на песок Арены этой луч нездешний брошен, И неземной удел Существованью нашему испрошен, Обещан мир златой И сказочный чертог; А завтра, слабый сдвиг — И делается мерзко, грязно, гнило, Что ангелоподобно Мгновеньем раньше было, И чуть не сразу в душах Восторженные мысли, Воздвигнутые красотою, меркнут. Дано рождать высоким Желанью и виденью В душе, хранимой сенью Мечты, аккорд певуче-соразмерный; Начав по морю дивному скитанье, Плывет от тайны к тайне Наш разум — как резвится Безумец в океане; Но только звук неверный Коснется слуха, этот Рай тотчас исчезает эфемерный. О человек, коль хрупок И ни на что не годен, Коль прах и тень, что мыслишь высоко? А если благороден, Что мыслям и намереньям неложным По поводам ничтожным Даешь вскипать и гаснуть так легко? Перевод А. Наймана

58

К портрету красавицы, высеченному на ее надгробии. — Стихотворение написано в 1834–1835 гг. в Неаполе. Впервые опубликовано в неаполитанском издании «Песен» 1835 г.

ПОДРАЖАНИЕ [59]

Вдали от ветки милой, Несчастный лист увядший, Куда летишь? — От бука, Которым я рожден, отбросил ветер Меня. Крутя в полете, Из рощицы к пустыне, Из лога он несет меня к вершине. Забыв про все на свете, Я странствую, его лишь слыша свист, Куда природы грозы Всё сносят, к той же мете, Куда листочек розы Летит и лавра лист. И в воздыханье вечном нет спасенья. Перевод А. Наймана

59

Подражание. Подражание стихотворению Антуана Венсена Арно (1766–1834), напечатанному впервые анонимно в «Спеттаторе итальяно» (1818, т. XI). Подражание Леопарди датируется и 1818 г. и (с весьма вескими основаниями) позднее 1828 г. Впервые напечатано в издании «Песен» 1835 г.

ПАЛИНОДИЯ [60]

Маркизу Джино Каппони [61]

И в воздыханье вечном нет спасенья.

Петрарка

Я заблуждался, добрый Джино; я Давно и тяжко заблуждался. Жалкой И суетной мне жизнь казалась, век же Наш мнился мне особенно нелепым… Невыносимой речь моя была Ушам блаженных смертных, если можно И следует звать человека смертным. Но из благоухающего рая Стал слышен изумленный, возмущенный Смех племени иного. И они Сказали, что, неловкий неудачник, Неопытный в усладах, не способный К веселью, я считаю жребий свой Единственный — уделом всех, что все Несчастны, точно я. И вот, средь дыма Сигар, хрустения бисквитов, крика Разносчиков напитков и сластей, Средь движущихся чашек, среди ложек Мелькающих, блеснул моим глазам Недолговечный свет газеты. Тотчас Мне стало ясно общее довольство И радость жизни смертного. Я понял Смысл высший и значение земных Вещей, узнал, что путь людей усеян Цветами, что ничто не досаждает Нам и ничто не огорчает нас Здесь, на земле. Познал я также разум И добродетель века моего, Его науки и труды, его Высокую ученость. Я увидел, Как от Марокко до стены Китайской, От Полюса до Нила, от Бостона До Гоа все державы, королевства, Все герцогства бегут не чуя ног За счастьем и уже его схватили За гриву дикую или за кончик Хвоста. Все это видя, размышляя И о себе, и о своей огромной Ошибке давней, устыдился я. Век золотой сейчас прядут, о Джино, Трех парок веретена. Обещают Его единодушно все газеты, Везде, на разных языках. Любовь Всеобщая, железные дороги, Торговля, пар, холера, тиф прекрасно Соединят различные народы И климаты; никто не удивится, Когда сосна иль дуб вдруг источат Мед иль закружатся под звуки вальса. Так возросла, а в будущем сильней Мощь кубов перегонных возрастет, Реторт, машин, пославших вызов небу, Что внуки Сима, Хама и Яфета Уже сейчас летают так свободно И будут все свободнее летать. Нет, желудей никто не будет есть, Коль голод не понудит; но оружье Не будет праздным. И земля с презреньем И золото, и серебро отвергнет, Прельстившись векселями. И, как прежде. Счастливое людское племя будет Кровь ближних проливать своих: Европа И дальний брег Атлантики — приют Цивилизации последний — будут Являть собой кровавые поля Сражений всякий раз, как роковая Причина — в виде перца, иль корицы, Иль сахарного тростника, иль вещи Любой другой, стать золотом способной,— Устроит столкновенье мирных толп, И при любом общественном устройстве Всегда пребудут истинная ценность И добродетель, вера, справедливость Общественным удачам чужды, вечно Посрамлены, побеждены пребудут — Уж такова природа их: всегда На заднем плане прятаться. А наглость, Посредственность, мошенничество будут Господствовать, всплывая на поверхность. Могущество и власть (сосредоточить Или рассеять их) — всегда во зло Владеющий распорядится ими, Любое дав тому названье. Этот Закон первейший выведен природой И роком на алмазе, и его Своими молниями не сотрут Ни Вольта, ни Британия с ее Машинами, ни Дэви [62] , ни наш век, Струящий Ганг из новых манифестов. Вовеки добрым людям будет плохо, А негодяям — хорошо; и будет Мир ополчаться против благородных Людей; вовеки клевета и зависть Тиранить будут истинную честь. И будет сильный слабыми питаться, Голодный нищий будет у богатых Слугою и работником; в любой Общественной формации, везде — Где полюс иль экватор — вечно будет Так до поры, пока земли приюта И света солнца люди не лишатся. И зарождающийся золотой Век должен на себе нести печать Веков прошедших, потому что сотни Начал враждебных, несогласий прячет Сама природа общества людского, И примирить их было не дано Ни мощи человека, ни уму, С тех пор как славный род наш появился На свет; и будут перед ними так же Бессильны все умы, все начинанья И все газеты наших дней. А что Касается важнейшего, то счастье Живущих будет полным и доселе Невиданным. Одежда — шерстяная Иль шелковая — с каждым днем все мягче И мягче будет. Сбросив мешковину, Свое обветренное тело в хлопок И фетр крестьяне облекут. И лучше По качествам, изящнее на вид Ковры и покрывала станут, стулья, Столы, кровати, скамьи и диваны, Своей недолговечной красотой Людские радуя жилища. Кухню Займет посуда небывалых форм. Проезд, верней, полет Париж — Кале, Оттуда — в Лондон, Лондон — Ливерпуль Так будет скор, что нам и не представить; А под широким ложем Темзы [63] будет Прорыт тоннель — проект бессмертный, дерзкий. Волнующий умы уж столько лет. Зажгутся фонари, но безопасность Останется такою же, как нынче, На улицах безлюдных и на главных Проспектах городов больших. И эта Блаженная судьба, и эта радость — Дар неба поколениям грядущим. Тот счастлив, кто, покуда я пишу, Кричит в руках у бабки повивальной! Они застанут долгожданный день, Когда определит научный опыт — И каждая малютка с молоком Кормилицы узнает это, — сколько Круп, мяса, соли поглощает город За месяц; сколько умерших и сколько Родившихся записывает старый Священник; и когда газеты — жизнь Вселенной и душа ее, источник Единственный познанья всех эпох,— Размножившись при помощи машин Мильонным тиражом, собой покроют Долины, горы и простор безбрежный Морей, подобно стаям журавлиным, Летящим над широкими полями. Как мальчик, мастерящий со стараньем Дворец, и храм, и башню из листочков И щепок, завершив едва постройку, Все тотчас рушит, потому что эти Листочки, щепки для работы новой Нужны, так и природа, доведя До совершенства всякое свое, Искусное подчас, сооруженье, Вмиг начинает разрушать его, Швыряя вкруг разрозненные части, И тщетно было бы оберегать Себя или другого от игры Ужасной этой, смысл которой скрыт От нас навеки; люди, изощряясь На тысячи ладов, рукой умелой Деянья доблестные совершают; Но всяческим усильям вопреки Жестокая природа, сей ребенок Непобедимый, следует капризу Любому своему и разрушенье Все время чередует с созиданьем. И сонм разнообразных, бесконечных, Мучительных недугов и несчастий Над смертным тяготеет, ждущим тупо Неотвратимой гибели. Внутри, Снаружи злая сила разрушенья Настойчиво преследует его И, будучи сама неутомимой, Его терзает до поры, пока Не упадет он бездыханный наземь, Сраженный матерью своей жестокой. А худшие несчастья человека, О благородный друг мой, — смерть и старость, Которые рождаются в тот миг, Когда губами нежного соска, Питающего жизнь, дитя коснется. Мне кажется, что это изменить Век девятнадцатый (и те, что следом Идут) едва ли более способны, Чем век десятый иль девятый. Если Возможно именем своим назвать Мне истину хоть иногда, — скажу, Что человек несчастен был и будет Во все века, и не из-за формаций Общественных и установок, но По непреодолимой сути жизни, В согласье с мировым законом, общим Земле и небу. Лучшие умы Столетья моего нашли иное, Почти что совершенное решенье: Сил не имея сделать одного Счастливым, им они пренебрегли И стали счастия искать для всех; И, обретя его легко, они Хотят из множества несчастных, злых Людей — довольный и счастливый сделать Народ; и это чудо, до сих пор Газетой, и журналом, и памфлетом Не объясненное никак, приводит В восторг цивилизованное стадо. О, разум, о, умы, о, выше сил Дар нынешнего века проницать! Какой урок познанья, как обширны Исследованья в областях высоких И в областях интимных, нашим веком Разведанные для веков грядущих, О Джино! С верностью какой во прах Он в обожанье падает пред теми, Кого вчера осмеивал, а завтра Растопчет, чтоб еще чрез день собрать Осколки, окурив их фимиамом! Какое уваженье и доверье Должно внушать единодушье чувств Столетья этого, вернее, года! Как тщательно нам надобно следить, Чтоб наша мысль ни в чем не отклонилась От моды года этого, которой Придет пора смениться через год! Какой рывок свершила наша мысль В самопознанье, если современность Античности в пример готовы ставить! Один твой друг, о досточтимый Джино, Маэстро опытный стихосложенья, Знаток наук, искусства критик тонкий, Талант, да и мыслитель из таких, Что были, есть и будут, мне сказал: «Забудь о чувстве. Никому в наш век, Который интерес нашел лишь в том, Что обществу полезно, и который Лишь экономикой серьезно занят, До чувства нету дела. Так зачем Исследовать сердца свои? Не надо В себе самом искать для песен тему! Пой о заботах века своего И о надежде зрелой!» Наставленье, Столь памятное мне! Я засмеялся, Когда комичный чем-то голос этот Сказал мне слово странное «надежда» — Похожее на звуки языка, Забытого в младенчестве. Сейчас Я возвращаюсь вспять, иду к былому Иным путем — согласен я с сужденьем, Что, если хочешь заслужить у века Хвалу и славу — не противоречь Ему, с ним не борись, а повинуйся, Заискивая: так легко и просто Окажешься средь звезд. И все же я. Стремящийся со страстью к звездам, делать Предметом песнопений нужды века Не стану — ведь о них и так все больше Заботятся заводы. Но сказать Хочу я о надежде, той надежде, Залог которой очевидный боги Уже нам даровали: новым счастьем Сияют губы юношей и щеки, Покрытые густыми волосами. Привет тебе, привет, о первый луч Грядущего во славе века. Видишь, Как радуются небо и земля, Сверкают взоры женские, летает По балам и пирам героев слава. Расти, расти для родины, о племя Могучее. В тени твоих бород [64] Италия заблещет и Европа И наконец весь мир вздохнет спокойно И вы, смеясь, привет пошлете, дети, Родителям колючим, и не бойтесь Слегка при этом поцарапать щеки. Ликуйте, милые потомки, — вам Заветный уготован плод — о нем Давно мечтали: суждено увидеть Вам, как повсюду воцарится радость, Как старость будет юности счастливей Как в локоны завьется борода, Которая сейчас короче ногтя. Перевод А. Ахматовой

60

Палинодия. — Написано в Неаполе весной 1835 г. Впервые напечатано в неаполитанском издании «Песен». Палинодия (греч.) — песня, в которой поэт как бы берет свои слова обратно. По преданию, древнегреческий поэт Стесихор в одном из своих гимнов порицал Елену, как виновницу Троянской войны; Елена, ставшая богиней, ослепила его. Тогда Стесихор сочинил «Палинодию», в которой отрекся от своих обвинений, и прозрел.

61

Джино Каппони (1792–1876) — один из ближайших флорентийских друзей Леопарди.

62

…Ни Вольта… ни Дэви… — Алессандро Вольта (1745–1827) — итальянский физик, изобретатель электробатареи. Хемфри Дэви (1778–1829) — английский ученый, сумевший осуществить вольтову дугу, изобретатель рудничной лампы.

63

А под широким ложем Темзы будет прорыт тоннель… — Речь идет о тоннеле в Лондоне под Темэой, запроектированном еще в 1799 г. и завершенном через несколько лет после смерти Леопарди.

64

В тени твоих бород… — Речь идет о «бородатых героях». В ту пору ношение бороды было отличительным признаком людей прогрессивных, почти непременной приметой членов тайных карбонарских обществ. Именно на этих людей уповает Леопарди, ждет от них освобождения Италии и Европы. В оригинале прямо говорится о Европе «от Тахо до Геллеспонта» (прямой намек на революционные события в Испании и Греции).

ЗАКАТ ЛУНЫ [65]

Как одинокой ночью Над полем посребренным и водою. Когда зефир их нежит И вычерчены тенью Десятки силуэтов Обманчивых предметов На медлящей волне, Листве, усадьбе, холмике, плетне,— Достигнув края неба, Скрывается луна за Апеннины, За Альпы иль в глубины Тирренские, простор Тускнеет, тени зыбятся, один И тот же мрак ползет поверх долин И гор, ночь сиротеет, И лишь ездок, следящий за закатом. Унылой песней шлет ему привет, Ловя последний свет, Что был дотоль ему в пути вожатым. Так век земной на мрак Меняет юность, так Спешит исчезнуть. Тает Обманов сладких тень И образ; пропадает Надежда отдаленная, которой Быть суждено для смертного опорой. Заброшенной и темной Жизнь остается. Предстает никчемной Цель путнику смятенному, и нужды Не видит по дороге предлежащей Он делать новый шаг: Людские кровы чужды Ему теперь — и он средь них чужак. Казалась небу слишком Влагой и легкой наша Несчастная судьба, Коль юность, коей радость — плод мучений, Все время жизни длилась бы, и слишком Был мягким приговор, Что всех живущих ждут вдали гроба, Когда бы полпути Не оставалось им еще пройти,— Удел ужасней смерти. Вот замысел, достойный Лишь разума бессмертных, вот вершина Всех зол; предвечных мысль — Дать старость, чтоб осталось Нетронутым желанье, но угасла Надежда в ней, услад иссохла влага. Чтоб скорбь росла, но ускользало благо. Вам, холмики и берег, Когда исчезнет блеск, что ткани ночи На западе сребрил, Недолго сиротеть, Ибо с другого края На вас нахлынет пыл Зари, встающей в небе побелевшем, И следом выйдет солнце, Огнем своим могучим Окрестности паля, И захлестнет, как вас, потоком света Эфирные поля. Но жизнь, когда ее покинет юность Прекрасная, не вспыхнет заревой Вовеки краской. До конца вдовой Ей быть. Богами же пределом ночи, Которой омрачится Остаток лет, положена гробница. Перевод А. Наймана

65

Закат луны — Канцона написана в Тор-ре-дель-Греко (близ Неаполя) весной 1836 г. В рукописи последние стихи этой канцоны написаны рукой Антонио Раньери, друга Леопарди. Видимо, умирающий поэт диктовал их. Впервые опубликована в 1845 г. в посмертном издании «Песен» Леопарди, подготовленном А. Раньери.

ДРОК, ИЛИ ЦВЕТОК ПУСТЫНИ [66]

Но люди более возлюбили тьму, нежели свет.

Евангелие от Иоанна, III 19

Здесь на хребте иссохшем Везувия — горы. Грозящей истребленьем. Цветы со свету сжившей и деревья, Разбрасываешь редкие побеги Лишь ты, душистый дрок, Как средь пустынь. Тобою был украшен, Я видел, и простор заглохших пашен, Что окружают город, Господствовавший некогда над краем, И мрачностью ли дикой, Безмолвьем ли — прохожих вспомнить нудят О гибели империи великой. Теперь тебя на этой почве вижу, Любитель скорбных мест, забытых миром. Несчастья спутник верный. На этих землях, пеплом Засыпанных бесплодным, Окаменевшей лавою покрытых, Звенящих под ногой скитальца; здесь, Где ползает на солнце и ютится Змея, где кролик лезет В знакомую извилистую норку,— К усадьбам льнули нивы, золотились Колосья и стада мычали; тут Дворцы владык стояли; Цвели сады — приют Досугов, возвышались города; Но их и всех, кто жил в них, затопил Поток, изрыгнут бешеной горой, Из огненного рта фонтаны молний Выбрасывавшей. Нынче все вокруг Развалинами стало, Где ты растешь, цветок прекрасный; как бы Сочувствуя чужому горю, ты Шлешь в небо утешающий пустыню Свой запах нежный. Пусть на эти склоны Придет привыкший славить наш удел, И пусть увидит он Смысл истинный забот О человеке любящей природы. И как могуч наш род, Здесь оценить доподлинно он сможет: Захочет — уничтожит Кормилица жестокая из нас Лишь часть в нежданный час, А чуть сильнее вздрогнет — И вмиг исчезнут все. Вот и остались в сем краю унывном Следы того, что нынче Зовут «грядущим светлым, прогрессивным». Гляди на отражение свое, Век шалый и надменный, Покинувший стезю, Намеченную возрожденной мыслью: Вспять повернув, гордишься тем, что прав, Попятный путь назвав Движением вперед. И все умы, которым Тебя в отцы дала судьбина злая, Твоим капризам потакают льстиво, А за спиной глумливо Кривляются, но я В могилу столь постыдно не сойду; Мне подражать другим Нетрудно было б, нежа слух твой пеньем Приятным вместе с ними, как в бреду; Но выказать презренье, не тая В груди, где я взлелеял Его, я силы все-таки найду, Хоть знаю, что тому, кто с веком в ссоре, Забвенье — приговор. Над общим злом смеюсь я до сих пор: Мечтаешь о свободе, но и ныне Мысль хочешь взять в рабыни, Ту мысль, благодаря которой мы Из варварства едва лишь Восстали, мысль во славу Гражданственности, к высям Повсюду судьбы общества ведущей. Тебе же не по нраву Прямая правда о ничтожном месте, Природою нам данном на земле. Спиною к свету правды Ты стал и кличешь трусом Ей верного, а храбрецом того, Кто столь хитер иль прост. Чтоб, над собой глумясь или над всеми, Людское племя возносить до звезд. Коль нищий, плотью хилый человек Душой высок и щедр, Не называет, не считает сильным Себя он и богатым, Не выставляет пышность напоказ И мощь, но без прикрас Всем открывает, не стыдясь, что он И золотом и силой обделен. Он это признает Отважно, заставляя Ценить лишь то, что в нем и вправду есть. Не добрым, а тупым я должен счесть Рожденного на гибель, Возросшего в лишеньях — Твердящего: «Я создан для услад». Спесь смрадную изливши на бумагу, Он соблазняет будущим блаженством И взлетом чувств, не только Земле, но даже небу Неведомым, людей, Которым гнева волн морских довольно, Землетрясенья или Тлетворных ветров, чтобы навсегда Исчезнуть без следа. А благороден тот, кто без боязни Взглянуть очами смертными на общий Удел и откровенно, От истины не прячась, О злой поведать доле Готов — о жизни нашей, И хрупкой и бегучей; Тот благороден — славный и могучий В страданьях, — кто несчастья Не углубляет тем, Что зло таит на брата (всяких бед Опасней это), в горе Своем не человека обвиняя, Но истинно виновную, для смертных Мать — по рожденью, мачеху — по жизни. Ее и называет он врагом И, полагая, что в боренье с ней Сплоченней и сильней Все общество людское стать должно,— Считает он людей Союзом, предлагая Им всем любовь сердечную, всегда Спеша на помощь иль прося о ней В опасностях бесчисленных, в тревогах Войны всеобщей. Он Считает глупым брать оружье, ставить На ближних западни Из-за обид; они — Друзья на поле битвы; разве можно Лицом к лицу с врагом, в разгар сраженья, Противника забыть И учинить жестокий спор с друзьями И собственные рати. Мечом сверкая, в бегство обращать? Когда народ опять, Как некогда, воспримет мысли эти И страх перед природой, Всех издавна связавший В общественную цепь, чуть-чуть ослабнет Благодаря познанью Неложному, — тогда приязнь и верность Сограждан, справедливость И благочестье будут Покоиться не на безумье гордом, Которым чернь свою питает честность. Чтоб зиждить утвержденье Того, чего основа — заблужденье. Сижу я часто ночью Здесь, в безотрадном месте, Одетом в траур замершим потоком. Хранящим вид движенья; здесь, в степи Унылой, вижу я Сиянье звезд на чистой сини, в море Далеком отраженных, И россыпь искр, объявших пустоту Небес блестящим кругом. Когда на них я устремляю взгляд, Мне кажется, горят Там точки, хоть в действительности точка — Земля с ее морями В сравненье с ними, так они огромны: Не только человек Неведом им, но шар Земной, где он затерян; и когда Созвездья созерцаю, в беспредельном Затерянные мраке, Что кажутся туманом нам, откуда Ни люди, ни Земля неразличимы, Ни множество всех наших звезд, а с ними И солнце золотое Иль выглядят, как их Отсюда видим мы — В тумане точкой света,— О род людской, каким Ты выглядишь в моих глазах! И вспомнив Об участи твоей, которой образ — Та почва, что топчу я, И вспомнив также то, Что видишь ты в себе и господина, И цель всего, и вспомнив, как любил Ты упражняться в баснях, будто боги, Из-за тебя вселенную забыв И обратись к неведомой песчинке По имени Земля, тебя старались Развлечь; и как досель, когда устройством Гражданским мы и знаньем превзошли Все времена другие, Ум честный оскорбляешь ты, чтоб грезы Осмеянные воскресить, — тогда Не знаю, жалкий род: в душе моей Смех или состраданье — что сильней? Как маленькое яблоко, срываясь Осенним днем с сучка На землю потому лишь, что созрело, Крушит, сминает, плющит Всей тяжестью паденья Построенные в мягкой Земле, с большим трудом, Жилища муравьев, все их богатства, Предусмотрительно и терпеливо Накопленные летом, Так ночь и разрушенье, Швыряя сверху пемзу И камни, сыпля пепел, Извергнутые ввысь гремящим лоном, И их смешав с бегущим По травянистым склонам Взбесившимся потоком Расплавленных металлов, Осколков скал и раскаленной пыли. За несколько мгновений Засыпали, разбили И стерли навсегда Обласканные морем города [67] Прибрежные: теперь Средь их руин пасется Коза; и города Другие поднимаются, подножьем Им служат погребенные, а стены Повергнутые злобная гора Как будто попирает. Заботой о семье людской щедра Природа столь же, сколь о муравьиной, А больше муравьям Шлет бедственных событий Лишь оттого, что те понлодовитей. Уж восемнадцать минуло столетий С тех пор, как в буйном пламени исчезли Людские поселенья,— Крестьянин же, возделавший вот эти Пустые обессиленные земли Под жалкий виноградник, Еще бросает трепетные взгляды На роковую гору, Не ставшую смирней, и все еще Внушающую ужас, И все еще грозящую ему, Семье, добру, наделу Уничтоженьем. Часто Идет прилечь бедняга На кровле хижины своей, под небом Открытым, ночь не спит и то и дело Встает, чтоб поглядеть. Как лаву зев горы струит на спину Песчаную, страша — и освещая Морскую гладь у Капри, Неаполь, Мерджеллину [68] . И, если он заметит, что огонь Стал ближе, иль кипение услышит Воды в колодце, он поспешно будит Детей, жену и, захватив с собой Все, что успел, бежит И издали глядит, Как милое гнездо с клочком земли — От голода защитой — Становится добычей Потока разрушительного, с треском Ползущего, чтоб затопить его. Прошли века забвенья, Лучам небесным мертвая Помпея Открылась, как скелет, Который из земли Сочувствие иль жадность извлекли; И странник созерцает, Средь колоннад разбитых На площади пустынной став, вершину Вдали двойную с гребнем Дымящимся, который Еще грозит разбросанным руинам. Мерещится ему Зловещий факел, средь дворца пустого Тревожащий таинственную тьму: То в рухнувших театрах, В погибших храмах и домах безлюдных — Нетопырей приюте — Мелькает отблеск лавы, так что тени Трепещут в смертной жути И дали затопляет алый свет. Небрегши человеком и веками, Что древними назвал он, и движеньем Потомков предкам вслед. Природа остается вечно юной И кажется недвижной, Столь длинен путь ее. Век быстротечен Царств, языков, народов — дела нет Природе. Человек же мнит, что вечен. И ты, ползучий дрок, Пахучей рощей долы Украсивший нагие, грубой мощи Подземного огня уступишь вскоре, Когда путем, уже ему знакомым, Вернется он на взморье И захлестнет своей полою жадной Кустарник нежный твой. И под бичом смертельным головой Поникнешь ты невинной, Не протестуя, — но зато не станешь Пред будущим сгибаться палачом До той поры в поклоне и тянуться Не станешь в исступлении гордыни Ни к звездам, ни к пустыне. Где от рожденья ты играешь роль Не властелина рока, но раба. Глупа людей природа и слаба, Ты ж мудр и мощен столь, Что знаешь, что ни ты в бессмертье хрупких Ростков своих не властен, ни судьба. Перевод А. Наймана

66

Дрок, или Цветок пустыни — Канцона написана в Торре-дель-Греко в 1836 г. Впервые напечатана Раньери в его издании леопардиевских «Песен» (Флоренция, 1845).

67

…обласканные морем города… — Стабия, Геркуланум и Помпея, погибшие во время знаменитого извержения Везувия (79 г.).

68

Мерджеллина — когда-то северный пригород Неаполя, рыбачий поселок. Ныне — в черте города.

ШУТКА [69]

Когда я в детстве к музам Пришел, прося в ученье взять, то руку Одна мне предложила и со мною Ходила день-деньской, С осмотра мастерской Решив начать науку. Потрогать мне дала Орудья ремесла. Открыв, как виртуозу, Как подмастерью их Употреблять, чтоб стих Сработать или прозу. Спросил я: «Отчего Подпилков нет?» Сказало божество: «Изношены, обходимся без них мы». «Но думаете ль, муза,— Я молвил, — исправлять их вы, пора ведь!» Та: «Надо б, да минуты нет исправить». Перевод А. Наймана

69

Шутка. — Написано в Пизе 15 февраля 1828 г. Впервые опубликовано в неаполитанском издании «Песен» 1835 г.

ОТРЫВКИ

XXXVII [70]

Альцета

Мелисс, я рассказать тебе хочу Сон этой ночи. Как луну увижу, Он вновь на ум приходит. У окна Стоял я, выходившего на луг, И ввысь глядел. И вот луна внезапно Срывается, и мне казалось, будто, В паденье надвигаясь, на глазах Росла она, покуда в центре луга Не рухнула: была она огромной, С бадью, и извергала тучу искр, Трещавших так же яростно, как уголь Пылающий, когда кидают в воду Его, чтоб погасить. Так и луна, Я повторяю, в центре луга гасла, Чернея понемногу и траву Вокруг себя дымиться заставляя. Тогда, на небо глядя, вижу отблеск. След, а точнее выемку, на месте, Откуда сорвалась она: я скован Был страхом. Не приду в себя никак.

70

XXXVII — Написано в Реканати в 1819 г. В черновике называлось «Сновидением». Впервые напечатано с пятью другими стихотворениями («Бесконечность». «К луне», «Вечер праздничного дня», «Уединенная жизнь») в миланском «Нуово рикольиторе» (январь 1826). Начиная с флорентийского издания «Песен» (1831) входит во все издания «Песен».

Мелисс

И есть чего бояться: ведь луна Могла на твой свалиться огород.

Альцета

Как знать? иль мы не видим летом часто Паденья звезд?

Мелисс

Звезд столько, что ничтожен Урон, коль та слетит или другая, Их тысячи останется. Но эта Луна вверху одна; ее паденья Никто не видел — если не во сне.