Избранные произведения

КОНСАЛЬВО [41]

Земную жизнь навеки покидая, Лежал Консальво; некогда роптал он На свой удел — теперь уж нет: забвенье Желанное грозило поглотить Его на пятом пятилетье жизни. В день смерти неподвижно он лежал, Покинутый любимыми друзьями — Никто за оставляющим сей мир Пуститься в бесконечный путь не может. Но — жалостью подвигнута одной,— Чтоб в одиночестве его утешить, Была с ним рядом та, что занимала Все помыслы его, краса Эльвира, О власти ведая своей, — что взглядом Веселым или ласковою речью, Повторенной им в мыслях многократно, Она могла в мгновение любое Несчастному влюбленному дать силы, Хоть он ни разу ей не говорил Слова любви. Всегда в его душе Всевластная была сильнее робость, Чем страсть. И оттого из-за чрезмерной Любви он стал ребенком и рабом. Но развязала смерть его язык, До той поры молчавший. Угадал он, Что наступает час освобожденья, Ее, собравшуюся уходить, Взял за руку, сжал пальцы ей и молвил: «Уходишь ты, тебя уж гонит время. Прощай, Эльвира. Больше не увижу Тебя. Прощай. Благодарю тебя За все заботы так, как только могут Благодарить мои уста. Награду Воздаст тебе, кто может, если только Благочестивых ждет награда неба». Эльвира побледнела, тяжело Вздохнула грудь ее от этой речи; Всегда томится сердце, даже если Чужой ему уходит, говоря: «Прощай навеки». Возразить хотела Она и приближенье рока скрыть От умирающего, но его Слова ее опередили: «Смерть Желанная, которую так часто Я звал, ко мне снисходит наконец; Я не боюсь ее; зловещий этот День кажется мне радостным. Гнетет Меня лишь то, что я тебя, Эльвира, Теряю, уходя навеки. Сердце От этой мысли рвется. Не увижу Я этих глаз и не услышу слов Твоих! Но перед тем, как ты оставишь Меня навек, Эльвира, согласись Мне подарить последний поцелуй И первый в жизни! Тем, кто умирает, Нельзя в благодеянье отказать. Полуугасший, похвалиться этим Я не смогу: навеки мне уста Замкнет рука чужая», — молвил он, Вздохнул и к обожаемой деснице Холодные уста с мольбой прижал. В сомненьях, в размышленьях пребывала Красавица, вперив свой взгляд, сиявший Очарованьями, в глаза, где слезы Последние блестели. Волю друга Презреть и омрачить еще сильней Печальное прощание отказом Ей сердце не позволило, и в нем К знакомому ей жару состраданье Верх взяло. И небесное лицо, Желанные уста — предмет мечтаний И вздохов в продолженье стольких лет — Приблизила она к лицу его, Поблекшему в борении со смертью, И поцелуев множество, исполнясь Сочувствия и жалости высокой, На судорожно стиснутых губах Влюбленного она запечатлела. Что ты узнал тогда? Очам твоим Какими показались жизнь и смерть, Консальво уходящий? Осторожно Возлюбленной Эльвиры руку он На сердце положив свое, что билось Последними ударами любви И смерти, молвил: «О моя Эльвира, Я на земле еще! Я знаю: эти Уста — твои, твою сжимаю руку! Мне кажется виденьем это, бредом, Невероятным сном. Сколь многим я Обязан смерти. Не была, я знаю, Эльвира, тайною моя любовь Ни для тебя, ни для других — не скрыть На свете истинной любви. В поступках, В глазах, в лице смущенном проявлялась Она — но не в словах. И навсегда Безмолвным бы осталось это чувство Огромное, всевластное, когда бы Отваги смерть ему не придала. Теперь я встречу смерть, судьбой довольный И не горюя больше, что однажды Открыл глаза на свет. Я жил не зря, Коль было суждено моим губам Коснуться этих губ. Считаю даже Счастливым свой удел. На свете есть Две вещи высшие: любовь и смерть. К одной меня приводят небеса Во цвете лет моих; другой я счастлив Довольно. Ах, когда бы только раз, Один лишь раз любовь ты подарила, Спокойную и долгую, — в тот миг По-новому взглянул бы я на землю И раем бы казалась мне она. С утешенным бы сердцем я страдал До старости ужасной, ибо мне, Чтоб выдержать ее, довольно было б Тот миг припомнить и сказать: я был Счастливей всех счастливых. Но настолько Блаженным быть не даст вовеки небо Земному существу. Любовь и радость Соединить не можем мы. И все же Под пытки палача, под бич, на дыбу Я полетел бы из твоих объятий И в бездну вечной казни бы спустился. Эльвира! И счастливей и блаженней Бессмертных будет тот, кого улыбкой Любви ты одаришь! Счастливец, кто Кровь за тебя прольет и жизнь отдаст! Дозволено, дозволено живому, И не во сне, как я, бывало, думал, Дозволено вкусить при жизни счастье. Узнал я это в день, когда взглянул Бесстрашно на тебя. Пусть из-за смерти Случилось так. И все же этот день, Жестокий день, средь горестей моих, Не проклял я ни разу в сердце стойком. А ты живи и дальше, украшая Мир обликом своим, моя Эльвира. Никто, как я, любить тебя не будет. Второй такой любви не быть. Как долго Консальво бедный призывал тебя, И плакал, и стенал! Как я бледнел, Как стыла грудь при имени Эльвиры; Как я дрожал всегда, на твой порог Ступив, заслышав ангельский твой голос, Чело твое увидев, — я, который Встречаю смерть бестрепетно. Уходят Из слов любви дыхание и жизнь. Прошла пора, мне этот день не вспомнить. Прощай, Эльвира! Вместе с искрой жизни Из сердца исчезает наконец Любимый образ твой. Прощай. И если Не тяготилась ты моей любовью, То вслед моим носилкам погребальным, Завидев завтра их, пошли свой вздох». Он смолк; и вскоре дух его покинул; И до заката солнца этот первый Счастливый день угас в его очах. Перевод А. Наймана

41

Консальво — Написано в 1831–1833 гг. во Флоренции. Опубликовано в 1835 г. Биографы связывают это стихотворение с именем Фанни Тарджони-Тоцетти, с которой Леопарди познакомился весной 1830 г. во Флоренции. Называют и чисто литературные источники стихотворения — в частности, «Завоевание Гранады» Джироламо Грациани, откуда взяты имена героев.

К МОЕЙ ДОННЕ [42]

Ты, красота, внушаешь Издалека любовь: твой образ зыбко То входит в сон, то сердце потрясаешь, Божественная тень, Ты в час, когда блестит В полях природы утренней улыбка; Невинностью дыша, Не ты ль блаженство веку золотому Дала? Паришь ли, легкая душа, Над миром, иль тебя скрывает рок Скупой затем, что в будущем твой срок? Нет у меня надежды Узреть тебя живой когда-нибудь. Ни даже в миг, когда в пустынной мгле К приюту вечному проложит путь Мой дух. Лишь занимался Мой день, повит туманом,— Я знал уже, что по нагой земле Бредешь ты. И нигде Тебе подобных нет. Лицом и станом, Походкой, речью сходные с тобой Не повторят прекрасный образ твой. Средь горестей, что людям Отпущены судьбой, Когда бы кто-то встретился с тобой, С той, что рисует мысленный мой взор, О, сколь он был бы счастлив. Из-за любви твоей до этих пор И я б стремленьем к доблести и славе Был одержим, как в пору юных лет. Страданьям нашим утешенья нет; Но стала бы с тобою жизнь земная Подобьем светлым рая. В долинах, где, звеня, С утра блуждает песня земледельца, Где я порой сижу И сетую, что юный сон меня Покинул; на холмах, где я бужу, В слезах, воспоминанья об утрате Желаний и надежд, — одною думой Мой трепет пробужден: о, если б мог я, Хоть грезя, сохранить в наш век угрюмый Твой образ! — коль отняли существо, Мне хороша и видимость его. Бессмертная идея [43] , Коль чувственною формой Пренебрегаешь, не желая пасть На Землю из обители нетленной И знать страданья власть; Иль средь миров бесчисленных Вселенной Избрала для себя прекрасней мир, Светящую нежней звезду близ Солнца, И там вдыхаешь ласковый эфир,— Прими с Земли, на муки обреченной, Гимн, что поет неведомый влюбленный. Перевод А. Наймана

42

К моей донне — Дата написания — сентябрь 1823 г. Печаталось в обоих прижизненных изданиях «Песен». Сам автор предпослал первому изданию канцоны (Болонья, 1824) краткое предуведомление, в котором просил читателя не усматривать в героине канцоны лицо реальное. Это «женщина, каких в жизни не бывает», — писал он.

43

Бессмертная идея… — Леопарди имеет в виду учение Платона об идеях — вечных бестелесных сущностях, прообразах всех чувственных предметов. Идеи, как и души, находятся в некой «занебесной области», откуда души иногда «падают», вселяясь в тела смертных.

ГРАФУ КАРЛО ПЕПОЛИ [44]

Как этот сон томительный и скорбный, Который жизнью мы зовем, ты терпишь, Пеполи мой? Какой надеждой сердце Поддерживаешь? На какие думы, На труд какой, благой иль скучный, тратишь Досуг, тебе доставшийся от предков, Мучительное, тяжкое наследье? При всех условьях жизнь, по сути, праздность, Поскольку этот труд, усилья эти, Направленные не на благородный Предмет, не достигающие цели, Звать можно праздными. Коль сонм рабочих, Которых что рассвет, что вечер видят Грунт роющими, жнущими иль стадо Пасущими, вы назовете праздным. Вы правы — ведь живут, чтоб заработать На жизнь, они, а ничего сама Жизнь по себе не стоит. Дни влачит И ночи кормчий в праздности, и празден Пот вечный мастерских, и праздно бденье Военных и опасности их битв; Торговец алчный праздно существует; Причем никто блаженства, о котором Единственно природа смертных грезит, Не обретает ни себе, ни прочим В опасности, в поту, в заботах, в бденьях. Лекарство от упорного желанья Счастливым быть, заставившего смертных С тех пор, как мир был создан, непрестанно Вотще вздыхать, природа заменила Обильем нужд в несчастной нашей жизни, Которых без труда или заботы Не удовлетворить: хотя б наполнен Тогда, уж если радостен не стал, День для семьи людей, и жажда счастья, Тревожная и смутная, терзает Не так сердца. Вот почему всех видов Животные, в груди которых жив Один, не менее пустой, чем наш, Инстинкт блаженства, заняты всецело Лишь поддержаньем жизни: меньше нас Печалясь и трудясь, проводят время Они и не клянут часов неспешность. Но мы, заботу о существованье Отдавшие в другие руки, терпим Тягчайшую нужду, другим с которой Не справиться, а нам не рассчитаться Без мук и скуки, — то необходимость Истратить жизнь: жестокая, тупая Необходимость, от нее не могут Ни тучность нив иль стад, ни блеск сокровищ, Ни двор великолепный иль порфира Избавить род людской. Коль человек, Гнушаясь вышним светом, отвращаясь От лет пустых, не даст опередить Руке самоубийственной задержку Мгновенья рокового, все лекарства От злобных жал неисцелимой жажды, Вотще влекущей к счастью, все бессильны. Хоть тысячу добудь он их, ища Повсюду: не заменит ни одно Единственного, данного природой. Вон тот, кто туалетом и прической; Бездельем важным; лошадей, колясок Исследованьем тонким; посещеньем Салонов модных, людных мест, бульваров; Участьем в играх, ужинах, балах — Все дни и ночи занят, и не сходит Улыбка с губ его; увы, в груди, На дне ее, тяжелая, глухая, Недвижная, как столп алмазный, скука Бессмертная царит, против которой Пыл юности бессилен: не разрушить Ее ни сладкой речью алых уст, Ни нежным взглядом пары черных глаз, Дрожащим, драгоценным взглядом, самой Достойной неба вещью на земле. А тот, как бы решив избегнуть общей Судьбы печальной, жизнь проводит в смене Широт и стран, моря пересекает И взгорья, объезжает шар земной, Границ пространства достигая, людям Открытых средь бескрайних далей мира Природой. Но, увы, форштевни черной Тоской обвиты: призывает счастье Средь всех широт, под всеми небесами Вотще и он — везде царит печаль. Еще есть те, кто, труд жестокий Марса Избрав, часы изводит, в братской крови Купая праздно руки; есть и те, Кто утешает скорбных, и, вредя Другим, считает, что спасает тех от горя, И, зло творя, убить стремится время. Одни — искусства, знанья, добродетель Преследуют, другие притесняют Свой иль чужой народ иль отдаленных Стран нарушают мир патриархальный Торговлею, войною и обманом, На что вся жизнь их, дар судьбы, уходит. Кротчайшее желанье и заботы Нежнейшие в цвет молодости вводят Тебя, в апрель годов — вот первый неба Дар, милый всем, но горький тем и вредный, Кто родины лишен. Тобой владеет И движет страсть к стихам, к живописанью Словами редких, слабых, беглых теней Красы земной, плодящих в изобилье Изысканные грезы, что природы Великодушней и небес, и наши Все заблужденья. И тысячекратно Тот счастлив, кто с годами не теряет Способности к воображенью хрупкой И драгоценной, даровал которой Рок сохранить навеки юность сердца,— Что в зрелости и в старости, как в годы Цветущие, природу украшает В глубинах дум и оживляет смерть И пустоту. Да одарит тебя Судьбой подобной небо и да явит Огнь, сердце ныне жгущий, и в сединах Возлюбленным поэзии. Меня же Все ранних лет обманы оставляют, Я чувствую, и сладкие виденья Тускнеют на глазах, хоть я любил их И будет вызывать воспоминанье О них до смерти плач и сожаленья. Когда негибким станет тело это И зяблым, и ни солнечных, спокойных Полей блаженное уединенье, Ни, по весне, напев рассветный птиц, Ни в небесах прозрачных над холмами И берегом безмолвная луна Не тронут сердца мне; когда красоты Природы и искусства для меня Мертвы и немы станут, взлет же мысли И нежность чувств — неведомы и чужды; Тогда, еще раз клянча утешенья, Сфер погрубей, чтоб в них неблагодарный Остаток жизни злой предать забвенью, Коснусь. К суровой правде, к тайным судьбам Вещей земных и вечных обращусь, Исследуя, зачем людское племя Сотворено, зачем нуждой и мукой Отягчено, к какой последней цели Гонимо роком и природой, кто Рад нашей боли, кто ее желает, Каков порядок, смысл, закон движенья Вселенной непостижной, мудрецам Восторг внушавшей, мне же изумленье. Такими размышленьями займу я Досуг: как знанье правды ни печально, Есть сладость в нем. И если мне придется О правде рассуждать и не оценит Мир или не поймет моих речей, Не огорчусь я, ибо не угаснет Во мне влеченье сладостное к славе, Не к суетной богине, нет, а к той, Что счастья, рока и любви слепее. Перевод А. Наймана

44

Графу Карло Пеполи Написано в Болонье в марте 1826 г. Опубликовано в Болонье в том же 1826 г. Потом вошло в флорентийское издание 1831 г. и далее во все издания «Песен». Карло Пеполи (1796–1881) — болонский литератор (в частности, автор либретто для оперы Беллини «Пуритане») и общественный деятель.

ПРОБУЖДЕНИЕ [45]

Я думал, мукам юности Вовек уж нет возврата,— Горчайшая утрата Во цвете лет моих; Из глуби сердца движимы. Так сладки муки эти, Что ничего на свете Нет радостнее их. Какие слезы, жалобы Исторгла перемена! Из ледяного плена Душою рвался я. Но боль меня покинула, И сердце опустело, И без любви хладела В унынье грудь моя. Я плакал, что оставленной Жизнь предо мной предстала; Над миром покрывала Раскинул вечный хлад. День стал пустым; безмолвная Ночь сумрачней и жутче, Луна погасла в туче, И звезды не горят. И все же — чувство прежнее Те слезы пробудило; Как прежде, сердце жило И билось в глубине; Воображенье пряталось За той же самой далью, И с давешней печалью Скрывалась боль во мне. А вскоре не найти было И от нее ни тени, И больше мне на пени Не оставалось сил; Поник, и утешения Я — сердцем, все забывшим, Почти уже не жившим,— Ни разу не просил. Каким я был! Тот юноша, Что с яростью и пылом Жил в заблужденье милом,— Похож ли на меня? Мне сердца свистом ласточка Не трогала бессонным, В просторе заоконном Кружась с рассветом дня, Ни эта осень бледная В усадьбе опустелой, Ни солнца луч несмелый, Ни колокола звон; Вотще звезда вечерняя Плыла над тишью ныне, И соловей в долине — Стонал напрасно он. И даже очи светлые, И беглый взгляд украдкой, И зов любови сладкой, Услышанный вдвоем, И на моей лежавшая Рука — нежна, прекрасна,— Сошлись и вы напрасно В тяжелом сне моем. Уныло, без волнения, Забыв, что значит нежность, Я жил, и безмятежность Прогнала тень с лица. В груди моей измученной Желанья все истлели, Лишив последней цели — Желания конца. Как дней преклонной старости Остаток жалкий голый, Так жизни май веселый Я проводил в те дни. Ты, мое сердце, сказочных Тех лет не замечало, А их дано так мало, Так коротки они. Кто ж пробуждает все-таки Меня от сна больного? И что за доблесть снова В себе почуял я? Порывы, заблуждения И призрачные дали. Для вас не навсегда ли Закрыта грудь моя? Свет дней моих единственный! — Так это вы воскресли — Те чувства, что исчезли В отрочестве моем! Где б взором я ни странствовал По небу, в ближнем поле, Во всем — источник боли, И радость есть во всем. Опять со мною озеро И лес на косогоре, О чем-то шепчет море, Беседует родник. И после сна столь долгого Я слезы лью обильно! Кто мне велит? Как сильно Взгляд от всего отвык! О сердце, не надежды ли Вновь распахнулись вежды? Но мне лица надежды Уж не видать, увы! Мне трепет и мечтания Достались от природы, Да были злы невзгоды — Дары ее мертвы. И все же, окончательной Не празднуют победы Ни горестные беды, Ни грязный мир, ни рок. Я погружен в несхожие С земною явью грезы. Глуха природа; слезы Не лей — какой в них прок? О бытии заботится Одном, забыв о благе; Пусть мы несчастны, наги — Ей мил наш скорбный вид. Мы не находим жалости Вокруг; и бег свой вечный Вершим; и каждый встречный Унизить нас спешит. Талантами и доблестью Наш век пренебрегает; Еще не достигает Достойный труд хвалы. И вы, глаза отверстые, Где чудный луч трепещет, То не любовь в вас блещет — Зря светите из мглы. Глубокое и тайное В вас чувство не искрится, В груди не загорится Вовеки дивный жар. Живая страсть становится Игрушкой интересной, А за огонь небесный Презренье — лучший дар. Но прежние, я чувствую, Мечтанья снова живы; Узнав свои порывы, Душа удивлена. Ты, сердце, снова к бодрости Зовешь, к былому пылу; Я знаю, чуя силу, Что от тебя она. Мир, красота, природа ли, Судьба ли — благородной, Возвышенной, свободной Душе несут обман. Ты ж, сердце, рок осилило Биеньем одиноким — Так назову ль жестоким Того, кем дух мне дан! Перевод А. Наймана

45

Пробуждение. — Написано в Пизе 7 — 13 апреля 1828 г. Впервые эта канцона напечатана во флорентийском издании «Песен».

К СИЛЬВИИ [46]

О Сильвия, земного бытия Ты помнишь ли тот срок, Когда в смеющихся и беглых взорах Еще краса блистала И радостно и робко на порог Дней юных ты вступала? От пенья твоего Звенела непрерывно И даль дорог, и тихих комнат сень, Когда, к трудам привычна Девичьим, мыслью ты влеклась туманной Вдаль, в будущее. Май благоуханный Сиял. Так проводила ты обычно В то время всякий день. Порой, занятья бросив И потом орошенную бумагу, Которым отдавал Пыл ранних лет и юную отвагу, Я отческий спешил покинуть дом, Чтоб пенья твоего услышать звуки, Чтоб видеть, как твои мелькают руки Легко над многотрудным полотном. Синь неба оглянуть Любил, сады и золото тропинок, Там — море, дальше — горы. Не выскажет язык Того, что мне переполняло грудь. Какие помыслы, дела какие! Как много сладких дум Наш занимало ум! Какой казалась жизнь, судьба людская, О Сильвия моя! Вновь безутешен я, О наших упованьях вспоминая; Вновь мучаюсь от боли. Природа, почему и малой доли Того, что обещала, не даешь? Зачем так часто детям Своим ты даришь ложь? Еще зима не высушила травы, А ты, сраженная недугом тайным, Увяла, нежная! Не дождалась ты Цветенья дней своих. Еще твоя не волновалась кровь От сладкой черным локонам хвалы Или твоим влюбленным скромным взорам. Ты не смеялась в праздник разговорам Подружек про любовь. Затем моя надежда Блаженная погибла: отнял рок У дней, сужденных мне. Их молодость. Увы, Как миг, твой век протек, Подруга юных лет, Моя мечта, залитая слезами! Так вот он, этот мир? Вот каковы Утехи, страсть, труды, событья, нами Переговоренные в час бесед! Явь было не под силу Тебе принять — ты пала! И вдалеке рукою указала Смерть хладную и голую могилу. Перевод А. Наймана

46

К Сильвии. — Написана канцона в один присест, в ночь с 19 на 20 апреля 1828 г. в Пизе. Впервые опубликована во флорентийском издании «Песен». Комментаторы делали различные предположения о реальном лице, скрытом под именем Сильвии. Большинство склоняется к тому, что канцона навеяна смертью Терезы Фатторини (1818). Предположение, однако, никакими серьезными доказательствами не подтверждено.

А вот как оно звучит в переводе Н. Гумилева:

СИЛЬВИИ

Ты помнишь, Сильвия, еще Твоей земной и смертной жизни время. Когда сияла красота В твоих глазах смеющихся и ясных И ты, задумчивая, улыбаясь, Перешагнула юности порог. Неслись по тихим Тропам окружным и светелкам Неумолкающие песни, В то время как за женскою работой Сидела ты, довольна Тем, что тебе нашептывали грезы. Выл благовонный май: и так обычно Ты проводила день. И я тогда прекрасные науки Вдруг покидал и рукописи те, К которым в ранней юности моей Привык склоняться я и дни и ночи. Внизу, с крыльца отеческого дома Прислушивался к пенью твоему, К твоей руке проворной, Порхающей по грубой ткани. Я любовался ясным небом, Тропами благовонными, садами, Соседним морем, дальними горами. Не в силах смертный выразить язык, Что чувствовал я сердцем. Какие сладкие надежды, Мечты какие, Сильвия моя! Какой тогда являлась Жизнь человеческая и судьба. Когда я вспоминал о тех надеждах, Меня охватывало чувство Безудержной нечали И заставляло сожалеть о жизни. Природа, о Природа, Зачем ты не дала мне Того, что обещала? Для чего Обманываешь ты своих детей? Ведь прежде, чем зима скосила травы. Ты, побежденная болезнью скрытой, Погибла, нежная. Не увидала Расцвета жизни своего. И сердца твоего не усладили Ни сладость похвалы, ни смоль кудрей, Ни речи тихие в тебя влюбленных, Подруги в праздник С тобой не рассуждали о любви. Ты рано умерла, Надежда сладкая моя! Лишила Меня судьба от первых дней моих Веселой молодости. Как, О, как случилось это. Любимая подруга детских лет.  Оплаканная мной надежда? Так вот он, этот мир! Так вот они, Те наслажденья, ласки, те дела, К которым мы стремились вместе! Ужели такова судьба людская? Несчастная! Погибла ты, столкнувшись С действительностью. И она рукою Смерть ледяную, голую могилу Тебе показывала издалека.

ВОСПОМИНАНИЯ [47]

Медведицы мерцающие звезды, Не думал я, что снова созерцать Привычно буду вас над отчим садом И с вами разговаривать из окон Того приюта, где я жил ребенком И радостей своих конец увидел. Ваш и светил, вам равных, вид — какие В моем сознанье образы, какое Рождал безумье некогда! Тогда, В молчанье сидя на зеленом дерне, Почти весь вечер проводить любил я, На небо глядя и внимая пенью Лягушки из долины отдаленной. Вдоль изгороди, над цветочной грядкой Блуждал светляк, душистые аллеи И кипарисы на ветру шептали Там в роще; доносились из-под кровли Родной, сменяясь, голоса и звук Работы мирной слуг. И сколько мыслей Огромных, сколько сладких снов внушал мне Вид моря дальнего и гор лазурных [48] — Их вижу я отсюда, их когда-то Мечтал преодолеть я, чтоб достичь Какого-то таинственного мира, Таинственного счастья для себя! Не знал своей судьбы я. Сколько раз Жизнь горькую, пустую жизнь мою Охотно променял бы я на смерть. Не говорило сердце мне, что юность Я буду осужден в селенье этом Глухом сжигать меж низменных и грубых Людей, которым чужды и смешны Слова «ученье», «знанье». Ненавидеть, Бежать меня не зависть им велит — Ведь не меня они считают выше Себя, а то, что в сердце я храню, Хоть я никак того не обнаружил. Здесь годы провожу — забыт, покинут, Без жизни, без любви; и поневоле Средь сброда недругов ожесточаюсь. Здесь, жалость и достоинство отбросив, Я начинаю презирать людей — Тому виною стадо, что столпилось Вокруг; а время юности летит, То время, что и славы драгоценней, И лавров; драгоценнее, чем чистый Свет солнца, чем дыханье; я ж теряю Тебя без наслаждений, бесполезно, В пристанище безлюдном, средь печалей, О цвет единственный бесплодной жизни. Слетает ветер и приносит звон Часов с высокой башни. Ободреньем Был этот звон, мне помнится, в те ночи. Когда еще ребенком в темной детской Я утра ждал, а непрерывный страх Мне не давал уснуть. Здесь все, что вижу Иль слышу я, — лишь возвращенный образ. Он сладкое несет воспоминанье. Но к сладости примешивает боль О настоящем мысль, тоска пустая, Грусть по былому и слова «я был». Там, обращенная к закату солнца. Та лоджия, те расписные стены, Изображенье стад и день, встающий В пустых полях, — они моим досугам Дарили тысячи услад, когда Везде со мною жило заблужденье Могучее. В старинных этих залах, В сиянии снегов, когда свистел Вокруг широких этих окон ветер, Звучало эхо возгласов моих Ликующих, моих забав, в те дни, Когда вещей чудовищная тайна Нам видится исполненной блаженства; Ребенок, как неопытный любовник, К обманной жизни тянется, еще Нетронутой и целой, с вожделеньем, Небесным блеском вымысла пленяясь. О милые обманы и надежды Тех первых лет моих; сбиваюсь я Всегда на разговор о вас; ни бег Мгновенных лет, ни смена чувств и мыслей Забыть вас не заставили. Мне ясно, Что честь и слава — призраки; утехи И блага — лишь желанный сон, а жизнь Бесплодная — убожество. И хоть Пусты мои года, хоть одиноко И мрачно бытие, — меня лишила Немногого фортуна, понял я. Но сколько раз я в мыслях возвращаюсь, Минувшие надежды, к вам и к первой, Мне дорогой игре воображенья; Вновь вижу я мое существованье, Столь жалкое, столь горестное; смерть — Вот все, что от былых надежд осталось; Сжимает сердце боль, я понимаю, Что утешенья нет в моей судьбе. И все ж, когда со мною рядом будет Смерть долгожданная и станет близок Конец несчастий всех, когда земля Предстанет чуждым долом и из глаз Грядущее исчезнет — непременно Вас вспомню, и еще раз этот образ Меня вздохнуть заставит, и горька Мне будет мысль, что тщетно жил, и сладость Минуты роковой умерит болью. Уже в смятенье юношеских первых Томлений, удовольствий и желаний Смерть призывал я часто и подолгу У этого источника сидел И думал, как бы в лоне этих вод Покончить мне с надеждой и страданьем. Потом, средь бед слепых, среди сомнений, Я горевал о юности прекрасной, О цвете бедных дней, который рано Осыпался. И часто в поздний час На ложе, ставшем мне вернейшим другом, Под лампой тусклою стихи слагая, Оплакивал в ночном безмолвье дух, Нам данный на мгновенье, и себе В изнеможенье пел псалом надгробный. Кто может вспомнить вас и не вздохнуть, О первое явленье несказанных И милых юных дней, когда впервые Мелькают перед смертным восхищенным Улыбки девушек и всё вокруг, Всё разом улыбается ему; Безмолвна зависть — то ли спит еще, То ль благосклонна; и весь мир (о, чудо!) Ему уже протягивает руки, Его грехи прощает, с ликованьем Его приход встречает и, склоняясь, Показывает, что как господина Его он принимает и зовет? Дни быстротечные! Как вспышки молний, Пропали вы. И кто из смертных может Не ведать горя, если для него Пора минула, лучшее исчезло И молодость, ах, молодость — прошла? Нерина! О, ужель не слышу я. Что все окрест мне молвит о тебе? Ужель исчезла ты из грез моих? Куда же ты ушла, что нахожу Здесь о тебе я лишь воспоминанье, Моя услада? Уж тебя не видит Родимая земля и опустело Окно твое, в котором ты стояла, Со мной болтая, и в котором ныне Лишь отраженье звезд печальных. Где ты, Что голос твой не слышен больше мне, Как некогда, в те дни, когда малейший Звук уст твоих, которым я внимал, Невольно заставлял меня бледнеть? Иное время. Дни, любовь моя, Твои размыло. Ты ушла. Другие Явились вслед, чтоб по земле пройти И жить среди холмов душистых этих. Но ты прошла стремительно; как сон Вся жизнь твоя была. Ты шла, танцуя; Чело блистало радостью, а взор Доверчивым блистал воображеньем И юным светом; рок задул его, И ты уснула. О Нерина! В сердце Моем — любовь былая. И на праздник Собравшись, говорю себе: увы, Нерина! ты себя уж не украсишь Для праздников, не явишься на них. И если май приходит и с ветвями И песнями влюбленные к подружкам Спешат, я говорю: моя Нерина, К тебе уже вовеки не придет Весна, вовеки не придет любовь. Едва завижу я цветущий берег Иль ясный день, едва я наслажденье Почувствую, я говорю: Нерина [49] Уже не наслаждается ничем, Не видит ни полей, ни неба. Ты Прошла, мой вечный вздох, прошла: и стало Всех грез прелестных спутником, всех чувств, Всех сладких и глухих движений сердца Жестокое воспоминанье это. Перевод А. Наймана

47

Воспоминания — Канцона написана в Реканати между 26 августа и 12 сентября 1829 г. Впервые опубликована во флорентийском издании «Песен».

48

…вид моря дальнего и гор лазурных… — Речь идет об Адриатическом море и Апеннинских горах.

49

Нерина — имя вымышленное. Предполагают, однако, что за ним скрывается Мария Белардинелли, умершая в Реканати в 1827 г. в совсем юном возрасте.

НОЧНАЯ ПЕСНЬ ПАСТУХА, КОЧУЮЩЕГО В АЗИИ [50]

Что делаешь на небе ты, Луна? Безмолвная, ответь. Восходишь вечером, бредешь одна, Пустыни созерцая, — и заходишь. Ужель ты не пресытилась опять Извечною тропой Идти и вновь долины узнавать Все те же под собой? Не так ли пастуха Жизнь тянется, как эта? Встает он с первым проблеском рассвета, Скотину гонит, видит Стада, ключи и травы; Потом, устав, во тьме смыкает вежды, И ни на что другое нет надежды. Ужели не гнетет Жизнь эта — пастуха, А жизнь твоя — тебя? Куда стремится Путь краткий мой и твой извечный ход? Старик седой и слабый, Босой, полуодетый, С вязанкой дров тяжелой за спиной, Под ветром, под дождем, в полдневный зной, По кручам, но долинам, По камню, по песку, через кусты, По леденящему покрову снега Бежит и задыхается от бега; Пересекает и поток и топь; Упав, встает; спешит все больше, больше, Не смея отдохнуть; В крови, изранен; наконец приходит. Сюда его вели Дорога и старанья: Огромный, страшный перед ним обрыв. Он низвергается, все вмиг забыв. Гляди, Луна невиннейшая, вот Как смертный человек внизу живет. В мученьях он родится, В самом рожденье — сразу смерть таится. Боль и страданье — первое, что он Испытывает. С самого начала Отец и мать его хотят утешить В том, что родился он; Потом он вырастает — Они его лелеют; и потом Словами и делами много лет Приятное ему стремятся сделать, Смысл бытия открыв, утешив этим: По отношенью к детям Любовней долга нет. Но для чего тогда рождать на свет И для чего поддерживать жизнь в том. Кто просит утешенья? Коль жизнь людей несет несчастье им, Зачем ее мы длим? Светило целомудренное, вот Как человек живет; Но не из смертных ты, И речь моя вотще к тебе плывет. Но, странница извечная, одна, Задумчивая, ты, быть может, знаешь, Что есть земная жизнь. Страданье наше, наши воздыханья; И что есть смерть — что означает бледность Последняя в лице, И гибель всей земли, исчезновенье Привычного, возлюбленного круга. Конечно, понимаешь Ты суть вещей и что земле несет Закат или восход, Бег времени безмолвный, бесконечный. И знаешь ты, какой своей любви Весна улыбку дарит; Кто зноя ждет и для кого зима — Что темная тюрьма. Тебе открыты тысячи вещей, От пастуха простого скрытых тайной. Порой, когда гляжу я на тебя, Как ты безмолвно светишь на равнину, У горизонта слившуюся с небом, Или бредешь со стадом, Как я, дорогой длинной; Когда гляжу, как небосвод обилен Созвездьями, и мыслю: Зачем такое множество светилен? И беспредельность воздуха? и глубь И ясность неба без конца? что значит Огромная пустыня? что я сам? — Так рассуждаю про себя: о зданье Безмерном, горделивом И о семье бесчисленной; потом О стольких муках, о движеньях стольких И на земле и в небе всяких тел — Вращенью их отыщется ль предел? Откуда двинулись — туда вернулись; Разгадки не добиться, Что пользы в том и где плоды. Но ты, Ты знаешь все, бессмертная юница. Мне ж — смысл один лишь ведом, Что сей круговорот, Что бренное мое существованье Других, быть может, к благу и победам, Меня же — лишь к несчастью приведет. Ты счастливо, о дремлющее стадо, Скрыт от тебя твой жалкий жребий. Как Завидую тебе я! Не потому лишь, что тебе не надо Страдать; что все лишенья. Страх, тяготы ты тотчас забываешь; Но потому, что скуки отвращенья К бегущим дням не знаешь никогда. Ты на траве в тени — Спокойно и довольно; И большую часть года Не зная скуки так проводишь ты. Я ж на траву сажусь, укрытый тенью, Но дух мой предается отвращенью, Как бы ужален шпорой: И мечется душа моя, которой Покоя нет и места не найти. А я ведь не желаю ничего, И не было еще причин для слез. Ты счастливо. Ответить на вопрос: Чем счастливо и как? — мне не дано. Я ж мало наслаждений знал еще, О стадо, но не только это больно. Когда б могло ты говорить, то я Спросил бы лишь одно: Скажи мне, почему В благополучной праздности — довольство Находят все наперечет, А я — лишь отвращение и гнет. Вот если б я в заоблачный полет На крыльях мог умчаться, Чтоб бездна звезд мне вся была видна, Чтоб я, как гром, бродил в горах — я был бы Счастливее, о сладостное стадо, Счастливей, о безгрешная Луна! Иль, может быть, не прав, когда гляжу я На чью-то жизнь чужую; Все так ли будет иль наоборот, Родившимся — несчастья груз сполна Их первый день несет Перевод А. Ахматовой

50

Ночная песнь пастуха, кочующего в Азии — Написано в Реканати между октябрем 1829 г. и апрелем 1830 г. под впечатлением книги «Путешествие из Оренбурга в Бухару в 1820 году» («Voyage d’Orenbourg а Boukhara fait en 1820») барона Мейндорфа. Впервые опубликована во флорентийском издании.

ПОКОЙ ПОСЛЕ БУРИ [51]

Вот миновала буря; Я слышу, как ликуют птицы; снова Выходит курица во дворик, повторяя Стишок свой. И небес Голубизна над той горой на юге Растет; все очищается в округе, И светлой кажется река в долине. В сердцах опять веселье; там и тут Шум слышен снова; все Взялись за прежний труд. Ремесленник с работою в руках У двери появляется — взглянуть На небо; погодя Выходит женщина с ведром к потоку Недавнего дождя. Торговец травами — переходя С тропинки на соседнюю — опять, Как прежде, принимается кричать. Вернувшегося солнца луч принес Холмам улыбку и усадьбам. Окна И двери можно в доме распахнуть: Я издали услышал Звон бубенцов с дороги, скрип колес Повозки, что опять пустилась в путь. В сердцах веселье вновь. В какое из мгновений Бывает жизнь отрадней, вдохновенней? Когда еще такая же любовь К трудам своим людьми овладевает? Толкает к новым? К прежним возвращает? Когда еще их беды не тревожат? Дитя боязни — радость; Веселье тщетное — Плод страха миновавшего, когда Смерть угрожала тем, Кому ужасна жизнь; Когда, безмерно мучим, Оборван, бледен, нем, Перед препятствием могучим Людской сдавался род На милость молниям, ветрам и тучам. О благосклонная природа, вот Дары и наслажденья, Что ты готовишь смертным, Нам наслажденье нынче — Преодолеть мученье; Ты щедро сеешь муки, а страданье Само восходит. Радость, Из ужаса родившаяся чудом,— Уже большая прибыль. Род людской, Любезный тем, для коих смерти нет! Ты счастлив даже лишку, Коль дали передышку Средь горя; и блажен, Коль смерть тебя от всех врачует бед. Перевод А. Ахматовой

51

Покой после бури. — Канцона написана в середине сентября 1829 г. Впервые опубликована во флорентийском издании.

СУББОТА В ДЕРЕВНЕ [52]

Охапку трав на плечи взгромоздив, Проходит девочка в лучах заката, И несколько фиалок и гвоздик В ее руке зажато, Чтоб завтра, в праздник, в поясе их спрятать, И в волосы воткнуть, И грудь украсить, по обыкновенью. Ступень одолевая за ступенью, Старушка с прялкой ветхою своей Спешит к соседкам, что уселись кругом, Порассказать о лучших временах, Когда она на праздник наряжалась И шла плясать к подругам Под вечер, в те прекраснейшие годы Над старостью смеясь и над недугом. Уже просторы воздуха темны, Вновь небо сине, вновь ложатся тени От кровель и холмов Под бледным светом молодой луны. И вот уже звонят — И наступает праздник. Как будто с этим звуком Вновь в сердце сил излишек. Веселый шум и гам Несет гурьба мальчишек, Мелькая тут и там По площади селенья. Меж тем, насвистывая, земледелец — В мечтах о наступленье Дня отдыха — за скудный стол садится. Когда ж погаснут все огни вокруг И смолкнет всякий звук, Услышу я, как трудится столяр, Он что-то пилит, молотком стучит, Усердствует; он запер мастерскую И засветил фонарь, Чтоб кончить все к рассвету. Вот этот день, желаннейший в седмице — Больших надежд и радостных причуд; С собою завтра принесут Часы тоску и грусть; и в мыслях каждый К работе повседневной возвратится. Неугомонный мальчик, В своем цветенье юном С днем, радости исполненным, ты схож. Блестящим, чистым сплошь, Грядущей жизни праздничным кануном. Им наслаждайся нынче, мой проказник: Ты чудом опьянен. Теперь — молчок; пусть (хоть и медлит он) Тебе не будет в тягость этот праздник. Перевод А. Ахматовой

52

Суббота в деревне — Канцона написана в конце сентября 1829 г. в Реканати. Впервые опубликована во флорентийском издании.

НЕОТВЯЗНАЯ МЫСЛЬ [53]

Властительница сладостная дум. До глубины пленившая мой ум; Ужасный дар небес, Но милый мне; подруга Моих унылых дней — Все та же мысль — я неразлучен с ней. Кто не сказал о тайной Твоей природе? Власти Ее кто не узнал? Но, всякий раз в плену у этой страсти, О ней вещает нам людской язык — И ново то, к чему давно привык. Ты дух мой посетила, Когда пришел твой срок,— И стал он одинок! Как блеском молний, мыслями другими Лишь миг бываешь ты освещена; Стоишь огромной башней Ты над пустынной пашней Моей души — одна. Чем стали без тебя Земные все дела И вся земная жизнь в моих глазах! Знакомцев праздный круг — Лишь повод для досады. Мне больше не мила Тщета надежд на тщетные услады, Коль их сравнить с той радостью небесной. Что ты мне принесла! Как от скалистых гор Угрюмых Апеннин К улыбкам вдалеке полей зеленых Сейчас же странник обращает взор, Так быстро я от света Жестокого, сухого, Как в плодоносный сад, к тебе иду, Чтоб чувства расцветали в том саду. Мне кажется почти невероятным, Что без тебя я нес Несчастной жизни, злого мира бремя Столь долгое, столь тягостное время; И не могу понять, Как жил другим желаньем, Несвойственным тебе, другим дыханьем. С тех пор, как я впервые На опыте узнал, что значит жизнь, Страх смерти грудь мою не сжал ни разу. И то мне ныне кажется игрой, Что славит неразумный мир порой, Чего всегда трепещет и боится — Последняя граница; И коль опасность вижу я, в упор Смеющийся в нее вперяю взор. Я трусов презирал И низкие отверженные души Всегда. Теперь же тотчас уязвляет Мне чувства каждый недостойный шаг И тотчас подлости людской пример В негодованье душу повергает. Надменный этот век, Который насыщается тщетой, Враждебный доблести, болтун пустой, Который пользы ищет, неразумный (А что все больше бесполезна жизнь, Того не видит он), Меня он ниже, знаю. И смешон Мне суд людей; и всяческую чернь, Которая в незнанье презирать Тебя готова, я готов попрать. И разве первенства другие чувства Тебе не отдают? И разве вообще другому чувству Средь смертных есть приют? Гордыня, алчность, ненависть, презренье, И честолюбье, и стремленье к власти — Лишь суетные страсти В сравнении с тобой. Лишь ты живешь В сердцах. Лишь ты Властителем пришло к нам непреклонным — Назначено от вечности законом. Оно дарует жизни смысл и ценность, И человек с ним ко всему готов; Единственное оправданье року, Который на земле из всех плодов Нам лишь страданье выбрал. Того не знают низкие сердца, Что лишь из-за него Порой бывает жизнь милей конца. Чтоб радости твои узнать, о мысль, Достойная цена — Изведать человеческие муки И испытать сполна Жизнь смертную; и вновь бы я вернулся Постигшим беды все, Точь-в-точь таким, как ныне, Чтоб к цели вновь направиться твоей; Хотя в песках, средь ядовитых змей, Лишась последних сил, В скитаньях по пустыне Тебя я не достиг. Притом отвагу Свою я не хочу причислить к благу. О, что это за новая безмерность, О, что это за мир, о, что за рай, В который мощь твоих чудесных чар Меня возносит, кажется! Где я Блуждаю под иным, нездешним светом, Где исчезает суть моя земная, Действительность моя! Наверно, таковы Бессмертных сны. Увы, ты тоже сон, Явь озаряя блеском красоты, Мысль сладостная, ты — Сон, явная мечта. Но существо Твое — иное, чем у грез пустых, В нем скрыто божество, И потому жива ты и сильна, И потому при встрече с явью ты Оказываешься упорней тверди Земной; ты ей равна, Ты пропадаешь лишь на ложе смерти. О мысль моя, конечно, Ты оживляешь дни мои одна, Любовь моя, ты страхи мне несешь; В единый миг простимся мы со светом: Я узнаю по явственным приметам, Что ты мне в повелители дана. Какую-нибудь сладостную ложь Мне ослабляло истины виденье. Но чем теперь ясней Ты снова мне видна. Тем больше наслажденье, Тем большим я безумием дышу. О райская краса! Мне кажется, когда вокруг гляжу, Что всякий лик прекрасный — словно образ Обманный — подражает твоему. Ты — всяческой мечты Единственный источник, Единственная правда красоты. Ужель была не ты Моих забот усердных высшим смыслом С тех пор, как увидал тебя впервые? И был ли день такой, Чтоб я не думал о тебе? И часто ль Твой властный образ снов моих бежал? О ангела подобье, Прекрасная, как сон, В людских жилищах, сумрачных и тесных, Иль в безграничности путей небесных, К чему я устремлен Сильнее, чем к очам твоим? Чего Хочу в своей судьбе Найти желанней мысли о тебе? Перевод А. Ахматовой

53

Неотвязная мысль — Написана между 1830 и 1832 гг. Впервые опубликована в неаполитанском издании. Полагают, что стихотворение вдохновлено Фанни Тарджони-Тоцетти.

ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ [54]

Кто мил богам, тот умирает в юности.

Меандр

Сестер Любви и Смерти первый крик В один раздался миг. Прекрасней их ни на одной планете Нет — и нигде на свете. Та — дарит пыл и радость, Прельстительные столь, Что равных им нет в море бытия. Другая — гасит боль Великую и беды. Красивейшая дева, Приятная на взгляд, но не такая, Какой ее рисует низкий люд; За юной вслед идет Она Любовью часто; Над жизнью пролетая, Они — для сердца мудрого оплот. Ни разу сердце не было столь мудрым, Столь храбро мерзость жизни не презрело. Как в миг, когда Любовь В него вошла; к опасностям влечет Любовь, пленяя, сердце; Оно — твое всецело, Любовь, рождаешь ты иль будишь вновь В нем мужество; стремленье К делам, а не к пустым, как прежде, снам Приходит к человеческим сынам. Когда любовным чувством Наш дух еще чуть-чуть Волнуем и томим, Устало вместе с ним Желанье смерти наполняет грудь: Не знаю как, но сильной Любви бывает первый зов таким. Быть может, чьи-то очи Пугает вид пустыни: Быть может, смертный видит, что для жизни Не годен мир отныне Без новой, беспредельной, Единственной услады, Которую себе представил он; Для сердца бурю тяжкую в зачине Провидя этом, он покоя жаждет, Укрыться жаждет в бухте Пред бешеным желаньем, Что с воем тьму несет со всех сторон. И далее, когда Власть грозная объемлет все вокруг И молнией забота в сердце бьет,— Как часто, Смерть, взывает К тебе с мольбою страстной Терзаемый мученьями влюбленный! Как часто, утомленный, В ночи иль поутру хотел бы звать Себя блаженным, если б мог он впредь На мрачный не смотреть Рассвет и не вставать. И часто, слыша похоронный звон Иль внемля песнопенью, Летящему с умершими к забвенью, Испытывал средь пылких. Из глуби сердца, вздохов Одну лишь зависть он К тому, кто направляется к усопшим. И даже чернь — крестьянин, Которому из доблестей (что знаньем Даются) не известна ни одна; Иль дева, что полна Смятенья, имя Смерти с содроганьем Ловя, — хоть шевелит ей кудри страх. На погребальных смеет пеленах Остановить свой взгляд Упорный. Сталь и яд Овладевают глубиною дум, И постигает ум Незрелый — прелесть смерти. Так к смерти сам закон любви склоняет. А иногда стесняет Столь яростно истома душу, с тыла Напав, что гаснет сила Природная, плоть бренную бросает — И вот уж Смерть, смотри, Сестру ее же властью победила. А то — Любовь терзает изнутри, И селянин, живущий в темноте. Иль трепетная дева Жестокою рукой Себя во цвете жизни убивают. Но их несчастью лишь смеются те, Кому даны и счастье и покой. Пусть душам благородным, Горячим и счастливым Судьбе послать угодным Из вас одну лишь будет, Людского рода други! Властители желанные, вам слуги — Все сущие вокруг, и только рок С могуществом таким сравниться б мог. И ты, кого с начала дней моих Смиренно призываю, Смерть дивная, одна Состраждущая мукам, Коль я тебе хоть раз воздал хвалу, Коль я твою божественную суть Берег (когда старалась посягнуть Чернь на нее), преграды ставя злу,— Не медли больше, согласись склониться На странные мольбы И погрузи во мглу Мой взор печальный, о времен царица. Но, внявшая мольбе, Расправив крылья в срок, Меня — разящим рок Найдешь, с открытым лбом, с мечом, в борьбе: Бичующей рукой, Моей невинной кровью Залитой, к славословью Привыкшей, восхищаться я не стану В угоду лжи людской. С напрасною надеждою, которой Младенцев тешит мир, С бессмысленной опорой Порву я; лишь одно, Лишь на тебя оставлю упованье, Спокойное одно лишь ожиданье — Припав к тебе, уснуть. Склонив лицо на девственную грудь. Перевод А. Наймана

54

Любовь и смерть. — Дата написания — осень 1832 г. (Флоренция). Впервые опубликовано в неаполитанском издании. Эпиграф — из числа изречений, заимствованных у греческого комедиографа IV в. до н. э. Менандра.