Избранные произведения

Откровенно говоря, дружба и соблазн боролись во мне. Немалую роль в моих терзаниях играла робость; ведь не только небо придает нам добродетель, большую роль играет и нерешительность, не говоря уже о случае, хотя на случай полагаться не следует, лучше уповать на небо. Да и робость, в сущности, тоже небесного происхождения, раз от нее ведет начало добродетель… Так бы я рассуждал, будь я способен на это; но в тот момент меня интересовало другое. Мое чувство к Санше не страсть, даже не сердечная склонность. Что же это тогда, каприз? Через двадцать минут от него не осталось и следа. Портрет Эскобара окончательно излечил меня; встретившись с открытым, прямым взглядом своего друга, я покачал головой и пошел спать.

Глава CXIX НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО, ДОРОГАЯ!

Моя благосклонная читательница открыла книгу, желая отдохнуть от вчерашней оперы и скоротать время до бала. Видя, что мы оказались на краю бездны, она поспешила захлопнуть книгу. Не делай этого, дорогая: я меняю направление.

Глава CXX СУДЕБНЫЕ ДЕЛА

На другое утро я проснулся бодрым, вчерашние кошмары больше не мучили меня; выпив кофе и просмотрев газеты, я принялся за судебные дела. Капиту с тетушкой Жустиной ушли к мессе. Постепенно образ Санши исчез из моей памяти. Его затмили показания противной стороны, которые излагались в протоколах, были ложны, недопустимы и не имели ни законных, ни фактических оснований. Я видел, что выиграть процесс нетрудно, и принялся перелистывать фолианты Даллоза, Перейры и Соузы.

Только раз взглянул я на портрет Эскобара, сделанный год назад. Мой друг был снят во весь рост, он положил левую руку на спинку стула, а правую прижал, к груди. Облик его отличали простота и достоинство. В нижнем углу фотографии виднелась надпись: «Дорогому Бентиньо от его дорогого Эскобара. 20/IV-70 года». Эти слова еще больше укрепили мое намерение окончательно выбросить из головы то, что произошло накануне. В те времена зрение у меня было прекрасное; я мог прочесть надпись с того места, где сидел. И я углубился в дела.

Глава CXXI НЕСЧАСТЬЕ

Увлеченный работой, я не сразу услышал поспешные шаги на лестнице; зазвенел колокольчик, послышался стук в дверь; все сбежались на шум. Я тоже не утерпел и вышел из комнаты. Это оказался раб Санши. Она послала его за мною.

— Идемте… Синьо [98] утонул, синьо умер.

Он больше ничего не сказал, или я не слышал остального. Быстро одевшись и оставив жене записку, я побежал на улицу Фламенго.

По дороге мне рассказали о несчастье. Эскобар, по обыкновению, отправился купаться. Несмотря на то что море было в тот день бурное, Эскобар заплыл дальше, чем обычно. Его накрыла волна, и он утонул. Лодки, посланные на помощь, привезли его труп.

98

Синьо — сокращенно от «сеньор».

Глава CXXII ПОХОРОНЫ

Вдова… Избавлю тебя, читатель, от описания слез вдовы, да и всех остальных. Я ушел от Санши часов в одиннадцать; Капиту и тетушка ждали меня дома, жена моя была убита горем и ошеломлена, а тетушка слегка расстроена.

— Побудьте с бедной Саншиньей; а я позабочусь о похоронах, — сказал я.

Так и сделали. Похороны устроили торжественные, при огромном стечении народа. Набережную, смежные улицы и площадь Глории запрудили экипажи, в большинстве своем собственные. Небольшой дом Санши не мог вместить всех желающих; люди стояли на улице, разговаривая о несчастье и глядя на море, где утонул Эскобар, — они дожидались, когда вынесут покойника. Жозе Диас слушал, как толковали о делах моего друга; размеры его состояния оценивали по-разному, но все соглашались на том, что у него осталось мало долгов, и при этом хвалили Эскобара. А некоторые попросту обсуждали состав нового кабинета Рио Бранко, — дело происходило в марте 1871 года. Никогда не забуду ни этого месяца, ни этого года.

Решив произнести надгробное слово, я набросал несколько строк и показал их дома приживалу; он нашел их достойными и меня и умершего. Жозе Диас попросил у меня записи, медленно прочитал их, взвешивая каждое слово, и еще больше утвердился в своем мнении; он поделился им с соседями. Увидев меня, знакомые спрашивали:

— Значит, мы услышим вашу речь?

— Я скажу всего два слова.

Слов действительно было немного. Пришлось записать их из боязни, что волнение помешает мне импровизировать. Однажды я ехал часа два в тильбюри и весь отдался воспоминаниям о семинарии, о нашей взаимной симпатии и дружбе с Эскобаром, начавшейся давно и не прерывавшейся до тех пор, пока неожиданный удар судьбы не разлучил нас навеки. Время от времени я вытирал глаза. Видя мое угнетенное состояние, кучер отважился задать мне два-три вопроса; но, не получив ответа, замолчал. Приехав домой, я записал свои мысли; так и возникла эта речь.

Глава CXXIII ГЛАЗА КАК МОРСКАЯ ВОЛНА

Настало время похорон. Санша захотела проститься с мужем, и отчаянье, с каким она припала к нему, потрясло всех. Плакали и мужчины и женщины. Лишь Капиту, утешая вдову, казалось, владела собой. Она увела Саншу от гроба. Замешательство было всеобщим. И в этот миг Капиту так пристально и с такой страстью поглядела на Эскобара, что неудивительно, если на глазах у нее выступило несколько одиноких, безмолвных слезинок…

Мои глаза тотчас стали сухими, стоило мне увидеть слезы Капиту. Она поспешно вытерла их, украдкой оглядываясь по сторонам. Моя жена с еще большей заботливостью стала утешать подругу; но казалось, сама она не могла расстаться с умершим. Капиту не причитала и не плакала, как Санша. На миг глаза ее остановились на покойнике; громадные, широко раскрытые, они, словно морская волна, хотели унести с собой незадачливого пловца.

Глава CXXIV НАДГРОБНОЕ СЛОВО

— Пора…

Это Жозе Диас предлагал мне закрыть гроб. Мы закрыли его, и я взялся за один из углов; раздался вопль Санши. Даю слово, что, когда я подошел к двери, увидел ясное солнце, людей с непокрытыми головами, экипажи, у меня возникло одно из тех побуждений, которые никогда не приводятся в исполнение: швырнуть на землю гроб вместе с покойником. В экипаже я прикрикнул на Жозе Диаса. На кладбище пришлось снова повторить церемонию прощания и прикрепить ремни к гробу. Сколько мне все это стоило, трудно представить. Опустили гроб в могилу, принесли известь и лопату; тебе ведь известно, читатель, как это делается, — наверное, ты не раз присутствовал на погребении; но чего не можешь знать ни ты, ни твои друзья, ни кто бы то ни было из посторонних, это в какое замешательство я пришел, когда глаза всех присутствующих устремились на меня и через несколько мгновений послышался смутный сдержанный шепот. Кто-то, возможно Жозе Диас, сказал мне на ухо:

— Ну, говорите.

Надо было что-то сказать. Все ждали речи. Они имели на нее право. Машинально я опустил руку в карман, вытащил записку и прочитал ее кое-как, шиворот-навыворот; голос мой звучал глухо и невнятно, казалось, он не выходил из меня, а входил, руки дрожали. И виной тому были не только новые чувства, нахлынувшие на меня, но и сама речь, воспоминания о друге, потерянном безвозвратно, о нашей близости; одним словом, все то, что требовалось сказать и что я сказал плохо. В то же время, боясь, что о моих переживаниях догадаются, я старался скрывать их по возможности. Немногие услышали меня, но все выражали одобрение. В знак солидарности мне жали руки; некоторые твердили: «Прекрасно! Чудесно! Великолепно!» По мнению Жозе Диаса, мое красноречие было непревзойденным. Какой-то журналист попросил разрешения взять текст и напечатать его. Лишь из-за душевного смятения отказал я ему в столь простой услуге.

Глава CXXV СРАВНЕНИЕ

Приам считал себя несчастнейшим из людей, оттого что поцеловал руку убийце своего сына. Гомер рассказывает об этом в стихах: некоторые вещи можно выразить только стихами, пусть даже плохими. Сравни, читатель, мое положение с Приамовым; я восхвалял достоинства Эскобара, на которого жена моя так глядела… Быть не может, чтобы какой-нибудь современный Гомер не воспользовался бы подобной ситуацией и не описал бы моих страданий с таким же, или еще большим, успехом. И если у нас действительно нет Гомеров, как утверждает Камоэнс, то лишь потому, что Приамы теперь предпочитают держаться в тени безмолвия. Они осушают слезы, прежде чем выйти на улицу, лица их спокойны и безмятежны; речи — скорее веселы, чем печальны, и все происходит так, словно Ахиллес и не убивал Гектора.

Глава CXXVI МОИ ТЕРЗАНИЯ

Отъехав немного от кладбища, я разорвал листок с текстом речи и выбросил клочки из окна экипажа, хотя Жозе Диас всячески старался помешать мне.

— Зачем теперь эта речь? — сказал я. — Чтобы не поддаться соблазну напечатать ее, лучше уж разом уничтожить. Все равно она никуда не годится.

Жозе Диас долго спорил со мной, затем он стал восхищаться пышностью похорон и наконец произнес панегирик умершему, его возвышенной душе, деятельному уму, открытому сердцу; да, это был друг, верный друг, вполне достойный любящей супруги, дарованной ему небом…