Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Наконец за окном проплыл пригород Уинтона, поезд замедлил ход, и контролер, отодвинув из коридора дверь, снова вошел в мое купе. Вздрогнув, я протянул билет, выданный мне этим утром сержантом полиции и уже три раза прокомпостированный.

– Следующая остановка Уинтон. – Он был склонен поболтать, поскольку, конечно же, не знал, что я провел воскресенье в Бервикской тюрьме. – Долгий путь, парень. И с самого раннего утра.

Мне пришлось подумать, прежде чем нашелся ответ.

– У вас тоже, – наконец сказал я.

Он посмеялся:

– Это моя работа. Едешь на каникулы?

– Нет, – тут же ответил я, как будто нажали кнопку, выпустившую на волю мою затаенную мысль. – Я еду в университет, к двум часам, чтобы сдать экзамен.

– Неужели? – сказал он. Было видно, что мои слова произвели на него впечатление.

– Да. Я три месяца готовился.

– Судя по твоему виду, тебе это непросто далось. Ну, удачи, парень.

Я поблагодарил его. Он дружески кивнул и вышел.

Я и в самом деле почувствовал странное облегчение, после того как открыто провозгласил свое намерение. Возможно, в моем нынешнем состоянии это было не более чем навязчивое побуждение, рефлекторно сформировавшееся за месяцы систематической подготовки. Однако я помнил, что дал слово Пину и должен попытаться сдержать его после катастрофического позора этих выходных. Тем не менее, хотя я понимал, что именно должен делать, и притом почти машинально продвигался к цели, порой я не без труда идентифицировал себя с этим другим собой. Эта моя особенность, которая со временем избудет как что-то внешнее и пустое, была в ту пору довольно пугающей, когда я, казалось, полностью утрачивал самого себя и брел, потеряв свою индивидуальность, в странном мерклом пространстве. Но так случалось лишь иногда, и, когда это проходило, как сейчас, я снова становился Лоуренсом Кэрроллом, которому именно сегодня в два часа дня предстояло оказаться в университетском зале на Гилмор-Хилле, в Уинтоне.

Паровоз, со свистящим хлопком выпустив последнюю порцию пара, дернулся и остановился на Северном Британском вокзале Уинтона. Я испытывал смутное облегчение, что мы прибыли не на Центральный. Я вышел из своего купе и пошел по платформе к выходу на Квин-стрит, убедившись, что поезд прибыл в двенадцать сорок, опоздав всего лишь на пять минут. Мне не нужно было торопиться – все, что мне предстояло, можно было сделать основательно, в достойной манере. У меня все еще оставались монеты в кармане, и, поскольку мне показалось правильным подкрепиться перед экзаменом, я решил в обязательном порядке пообедать. Неподалеку, по другую сторону улицы, я увидел вывеску «Ромбах» – это была сеть скромных ресторанов Уинтона. Я пересек улицу и вошел в ресторан.

Меню, напечатанное светло-голубым шрифтом, предлагало на выбор котлету из баранины, отварной говяжий язык или бифштекс и пирог с почками. Без колебаний я выбрал котлету, и, когда ее подали, с горошком и картофельным пюре, я съел ее, как если бы выполнял какую-то заученную обыденную операцию – без всякого аппетита и совершенно не чувствуя вкуса пищи. Все действия я совершал автоматически, но, естественно, не мог осознавать этого, что было явным предвестником нервного срыва, которому я даже при всем своем старании не мог бы противостоять. Я следил за временем по часам в ресторане над входом и в час двадцать попросил чек, оплатил его у кассира и вышел.

К подножию холма Гилмор меня должен был привезти зеленый трамвай. По этому маршруту они ходили часто – вот и теперь появился один. Хотя он был переполнен рабочими, которые отправлялись домой на ланч, я не без ловкости прыгнул на подножку. Но во время поездки мне пришлось стоять, и, когда мы прибыли к холму Гилмор, я чувствовал себя не вполне уверенно – хуже всего меня слушались ноги. Я медленно поднялся на холм, не по желанию, а по необходимости. По-видимому, стало теплее, и я испытывал какое-то странное давление в затылке. Даже когда я дошел до прохладной крытой галереи, это чувство сохранилось. Башенные часы пробили два раза, когда я вошел в университетский зал.

– Пришел тик-в-тик, верно? – сказал мужчина за столом, отметив мое имя в списке.

Он дал мне задание для экзаменационного эссе, странно посмотрел на меня и указал на свободный рабочий стол. Я сел и огляделся вокруг – конкуренты, числом около двадцати, в самых замысловатых позах крайней сосредоточенности, уже усердно писали. Я не собирался спешить. Спокойно открыл тетрадь, лежащую на столе, и заглянул в задание на листе.

Напишите апологию объемом не менее двух тысяч слов, оправдывающую, насколько это возможно, поведение Марии, королевы шотландцев [719] , по отношению к лорду Дарнли [720] , сделав особый акцент на событиях ночи 9 февраля 1567 г.

719

Мария Стюарт (1542–1587) – королева Шотландии; фактически правила с 1561 до низложения в 1567 г., а также королева Франции в 1559–1560 гг. (как супруга короля Франциска II) и претендентка на английский престол. Казнена по приказу своей двоюродной сестры королевы Англии Елизаветы I.

720

Генрих Стюарт (1545–1567), лорд Дарнли, герцог Олбани и Росс – король-консорт королевы Шотландии Марии Стюарт, обвиненной в его убийстве.

Возможно, я улыбнулся, не в силах сдержаться, но не потому, что подспудно был уверен, что кто-то или что-то подкинет мне именно эту тему или, по крайней мере, сопоставимую с ней, а исключительно из-за абсурдности самой идеи, что я в моем нынешнем состоянии способен защищать королеву-авантюристку, даже если бы за это я сто раз получил стипендию Эллисона.

Прекрасно осознавая, что я лишаю себя всех шансов на успех, я окунул перо в чернильницу и начал писать. Я не останавливался ни на секунду, слова свободно текли из-под моего пера, и каждое написанное слово рождалось из той боли, которую я испытывал. Период в Шотландии, охватывающий пятнадцатый и шестнадцатый века, был главной темой моей подготовки, я знал всю подноготную несчастной королевы и теперь, под натиском подсознания, стал жестоко и чуть ли не злобно критиковать ее, притом с такими ухищрениями, на какие только был способен. Выдвигая один за другим подходящие аргументы в ее защиту, я затем беспощадно опровергал их, а смягчающие обстоятельства приводил лишь для того, чтобы сокрушить их неопровержимыми историческими фактами.

Таким образом я прояснил, что ее ошибочный брак с юным, глупым Дарнли, как бы по любви, был совершен исключительно по причине честолюбия и ненависти к ее двоюродной сестре королеве Елизавете, и лишь год спустя поправший все законы граф Ботвелл [721] станет ее тайным любовником. Что ее, отдалившуюся от своего мужа, который лежал больной и обезображенный, с надеждой на примирение, в городе Глазго, подвигло на то, чтобы изображать заботу о нем после секретной встречи с Ботвеллом, убеждать, что он мог бы скорее восстановить свое здоровье в полуразрушенном доме в Керк-о-Фильде? Как только Дарнли был туда перевезен, возможно без комфорта, поскольку это было жалкое жилище для больного человека, ничто не могло быть более добродетельным, чем заботливое внимание к нему молодой и прекрасной королевы, которая целыми днями преданно сидела рядом с ним на красной бархатной подушке, а ночью ложилась спать в комнате внизу.

721

Джеймс Хепбёрн (ок. 1535–1578) – 4-й граф Ботвелл (в другом написании Босуэлл) в 1556–1567 гг., герцог Оркнейский, шотландский дворянин, третий муж королевы Шотландии Марии Стюарт, брак с которым привел к свержению королевы в 1567 г.

К сожалению, в ту конкретную субботнюю ночь, 9 февраля, она не могла там ночевать. Она обещала одарить своим присутствием бал-маскарад, который давали после некой свадьбы, а королевское слово никак нельзя нарушить. Она поцеловала своего мужа, пожелав ему спокойной ночи, проследила, чтобы остригли огарок свечного фитиля. Последний трогательный, благочестивый жест перед уходом. Она оставила ему свою книгу псалмов. Странно, что именно Парис, слуга Ботвелла, перепачканный порохом, открывал ей ворота. Странно, что двери были заблокированы снаружи и что несколько слуг были заранее отпущены. Странен также тот огромный взрыв, чуть ли не королевский салют, в то время как она всю ночь напролет танцевала.

Я писал больше часа не отрываясь – моя ручка с регулярностью робота ходила туда-сюда по белым листам. Я не включал сознание, это было автоматическое письмо, и ничто другое, никакая дощечка, используемая на спиритических сеансах, не могла бы более убедительно вызвать прошлое. Но когда я приблизился к финалу, то есть к описанию пробуждения Марии утром после убийства на ее обширном ложе, под шелковыми занавесками, когда я описывал, как она уже размышляет о браке с Ботвеллом, как она садится в постели, чтобы с удовольствием отведать на завтрак свое любимое блюдо – яйцо, сваренное «в мешочек», – мое ожесточение, похоже, стало мало-помалу вытесняться необычайной усталостью, которая так странно стала заявлять о себе, что я обратил на это внимание. Строки на странице принялись дрожать, перед глазами поплыли темные круги, и когда, в попытке настроить зрение, я поднял голову и огляделся, непонятное давление, которое я до того ощущал в затылке, сменилось реальным головокружением. Однако, почти ничего больше не воспринимая, я сообразил, что чуть ли не все прочие соискатели стипендии уже сдали свои эссе и что время, отведенное на это, должно быть, истекло. С усилием я дописал последний абзац, промокнул страницу и закрыл тетрадь.

Что дальше? По-видимому, ее следовало отдать. Но это казалось совершенно бессмысленным, и, кроме того, мне почему-то не хотелось вставать. Теперь, когда я излил свой яд, избавился от возмущения страшной человеческой подлостью, – я, как отвергнутый дьявол, почувствовал себя слабым, разбитым и абсолютно опустошенным. Экзаменатор, если только это слово было применимо к нему, встав из-за стола, медленно направился ко мне. К моему удивлению, когда он приблизился и я смог разглядеть его получше, оказалось, что это священник, длинный, худой и мрачный, в высоком жестком воротнике. Разве я заметил хоть что-то из этого, когда входил сюда? Скорее всего, нет.