Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Ливенфордская школа, которую, в соответствии с условиями стипендии, мне приходилось посещать, была солидным, старомодным учреждением, расположенным в самом центре боро, со всеми преимуществами и всеми предрассудками настоящей консервативной шотландской средней школы. Понятно, что мое пришествие не вызвало здесь особого энтузиазма, и потому я испытал некоторое облегчение, обнаружив единоверца в классе – Фрэнсиса Энниса, сына доктора Энниса.

Как два единственных паписта в школе, мы неизбежно держались вместе, поначалу не из какой-то там естественной потребности, а просто потому, что оказались в одной неудобной лодке – объектами подозрений и насмешек со стороны наших одноклассников.

Фрэнк был единственным сыном донельзя благочестивой матери, истово верующей прихожанки, которая не просто стирала колени в стояниях перед крестом, но была своего рода ризничим в юбке, заботясь об алтаре, о том, чтобы он был чист, ухожен и наряден, с такой святостью, перед которой были бессильны сердитые реплики прихожан, злые взгляды и даже прямые запреты пастора церкви Святого Патрика, легендарного Канона Дингволла. К несчастью для Фрэнка, его отец был много проще. Трудяга Эннис, возможно лучший доктор в городе, был крупным неопрятным мужчиной, грубым и невоздержанным на язык, с сильной зависимостью от хорошего виски и склонностью потискать молочниц на окрестных фермах, которые он посещал. Не обращая внимания на общественное мнение, он делал все, что ему нравилось, и, хотя считался католиком, имел собственные взгляды на религию, подчас весьма неожиданные. По этой причине и учитывая его занятость, доктора редко можно было увидеть под сводами храма Святого Патрика. Он отправил своего сына в школу, чтобы тот подготовился к поступлению в Эдинбургский университет, где ему надлежало получить медицинское образование и продолжить практику отца.

Фрэнк производил более чем приятное впечатление, был открытым, дружелюбным и исключительно красивым юношей. У него, высокого и хрупкого, с тонкими девичьими чертами лица и густыми каштановыми волосами, были самые голубые глаза, которые я когда-либо видел, и на редкость длинные ресницы. В школе он особой смекалкой не отличался, скорее наоборот, и в общении с мальчиками погрубее был скорее робок. Никогда не жалуясь на то, что его задирают, он явно страдал от нападок, пока я не вставал на его сторону. Среди всех остальных Фрэнка заметно выделяло просто то, что он был положительным, в самом строгом смысле этого слова.

Однажды утром в первую неделю нашего знакомства он опоздал в школу и получил выговор.

– Что случилось, Фрэнк? – спросил я его. – Ты проспал?

– Что ты! – улыбнулся он. – Канон Дингволл задержался у больного. Вообще-то, я хожу каждое утро на его первую мессу, в семь часов.

– Что? Ты так рано встаешь!

– Это довольно легко, если привык.

– Наверняка Дингволл заставляет тебя это делать. Он страх на меня нагоняет.

– Ты совершенно не прав, Лоуренс. Он просто выглядит ужасно строгим и суровым. А на самом деле милейший человек.

Я с сомнением взглянул на Фрэнка. Этот Канон, черный, страшный горец, лицо которого было словно высечено топором, шести футов ростом и тонкий как жердь, этот иссушенный шотландский Савонарола, сардонически обличающий с кафедры жалкую паству ирландских иммигрантов, прожигающий ее своими остротами почище, чем привычные бичевания и геенна огненная, и время от времени делающий внезапную ритуальную паузу, чтобы поднести к носу понюшку табака, – слышно было, как упала булавка в церкви, до удушья набитой людьми, – этот человек едва ли производил впечатление источника благости и света. Перед мессой, начинающейся в одиннадцать часов, он неизменно стоял у двери церкви, уже заприметив меня и, несомненно, зная о моих сомнительных предках.

– Каждый раз, когда я прохожу мимо него, он смотрит на меня так, будто подвергает анафеме.

– Он просто должен так себя вести, Лоуренс. Чтобы добиться результата. И у него получается. Вся здешняя верхушка протестантов, особенно братья Деннисон, души в нем не чают, так как он искоренил пьянство в городе. В основном в нашем приходе. Но, кроме того, он ужасно интересный, начитанный, культурный, настоящий ученый. Он пять лет преподавал философию в Шотландском колледже в Риме. Тебе он понравится. – Когда я покачал головой, Фрэнк улыбнулся и взял меня за руку. – Вот увидишь, после его мессы в следующее воскресенье ты побежишь за ним.

– И не надейся, – презрительно сказал я. – Я войду в боковую дверь, чтобы он меня не видел.

Тем не менее, даже не приветствуя вставаний спозаранку, я уважал Фрэнка за эту его неожиданно обнаруженную аскезу, как и за прочие аналогичные качества, которые постепенно открывал в нем. Например, он никогда не обращал ни малейшего внимания на обычную школьную похабщину, скабрезные надписи в уборной, грязные шуточки. И если кто-то в его присутствии рассказывал историю с душком, лучистые глаза Фрэнка смотрели куда-то вдаль, реальный смысл сказанного, похоже, проходил мимо его ушей.

Все это казалось мне достойным одобрения, хотя бы потому, что скорее свидетельствовало об оригинальном и утонченном уме, нежели о хорошо усвоенных правилах морали, – поскольку сам я был, пожалуй, таким же испорченным, как мальчишки, которых он презирал. Однако однажды между нами произошел странный инцидент.

У меня все еще был велосипед, оставшийся с моих лучших времен, старый «Радж-Уитворт», и поскольку у Фрэнсиса, чья мать ни в чем ему не отказывала, был совершенно новый фирменный «хамбер», мы начали по субботам раскатывать вдвоем по окрестностям, в ту пору совершенно нетронутым, с первозданными шотландскими холмами и пустошами. Близилось лето, и, по мере того как становилось все теплее, мы уезжали все дальше, до Маллоха и вдоль извилистого берега Лох-Ломонда до Люсса, где и купались. Казалось немного странным, что, когда мы раздевались на теплом галечном пляже, Фрэнк всегда укрывался за ближайшим большим камнем, появляясь уже в глухом купальном костюме. Я не придавал этому значения, полагая, что, возможно, у него на теле бородавка или какое-нибудь родимое пятно и его это смущает. Однажды я забыл взять с собой плавки и, без всякой задней мысли скинув с себя одежду, в чем мать родила плюхнулся в озеро.

– Присоединяйся! – крикнул я. – Тут классно.

Последовала пауза, затем он ответил:

– Сегодня я не купаюсь.

– Тебе нехорошо?

Он не ответил.

Я сплавал на остров – довольно далеко. Вода была теплее обычного и при моей полной наготе и раскованности ощущалась еще восхитительней. Когда я вернулся и оделся, Фрэнк вышел из-за валуна. Он был красен как рак, губы поджаты.

– Ты знаешь, конечно, – сказал он ледяным тоном обвинителя, – что так обнажаться – это грех, почти смертный. – (Я изумленно уставился на него.) – И что своим видом ты и меня вводишь в грех.

Я рассмеялся:

– Да брось ты, Фрэнк! Не будь таким занудой. Никто из мальчишек не купается в трусах, не говоря уже о глухих купальных костюмах, и так гораздо лучше. Ты должен попробовать.

– Не буду! – задрожав, крикнул он. – Никогда.

– Ну давай, ради бога…

– Прекрати, – тихо сказал он. – Именно ради Бога. Мне все равно, что делают другие. И я не зануда. Я просто хочу остаться чистым. И тебе того желаю, Лоуренс. Поэтому, если ты не будешь прикрываться как нужно, я больше не буду с тобой купаться.

Я видел, что он полон твердой решимости, и мне хватило ума закрыть эту тему. Всю дорогу до дому мы оба молчали, и я ловил себя на том, что время от времени с удивлением посматриваю в его сторону, но когда мы вернулись, он остановился, упершись ногами в землю и не слезая с велосипеда, – явно хотел что-то сказать.

– Мы все еще друзья, Лори?

– Конечно.

– Еще больше, чем раньше, факт. Мне жаль, что я не поеду с тобой в Уинтон, а вынужден отправляться в Эдинбург.

– Так обсуди это с отцом.