Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Румяные щеки Спротта побагровели.

– Ты бы этого не сказала, если бы слышала его сегодня.

– А я его слышала.

Она отвернулась от окна и, опершись щекой на длинные тонкие пальцы, впервые посмотрела мужу в лицо. Глаза у нее были печальные, затуманенные.

– Я сидела на галерее, в заднем ряду. Я не могла не пойти. И пошла я для того, чтобы быть подле тебя, чтобы поддержать тебя своей любовью, чтобы услышать, как с тебя будут смыты все эти позорные наветы. И вместо этого…

Он в испуге смотрел на нее, и кровь отхлынула от его лица. Меньше всего он хотел, чтобы она была там и все слышала.

– Не надо было тебе приходить. – Голос его звучал раздраженно. – Я ведь говорил тебе. Сегодняшний суд не место для женщин. Неужели я недостаточно ясно это объяснил? Каждому чиновнику приходится раз в жизни проглотить горькую пилюлю. Но это вовсе не значит, что его жена должна присутствовать при том, как он ее глотает.

– Я не могла не пойти, – повторила она еле слышно. – Что-то гнало меня туда.

Оба замолчали. Спротт старался задушить в себе гнев. Он слишком любил ее.

– Впрочем, это не так уж важно. – Спротт попытался снова завладеть ее рукой. – Скоро все закончится. Этому типу Мэтри дадут какую-нибудь подачку. Потом поставят на деле крест и забудут.

– Забудут ли, Мэт? – переспросила Кэтрин все с той же непонятной вялостью.

Ее манера держаться, ее тон жгли его, точно удары хлыста. Ему хотелось громко выругаться, но в эту минуту машина свернула на подъездную дорожку и остановилась у их дома. Кэтрин первая вышла из машины.

– Вам еще понадобится сегодня машина, сэр? – спросил шофер, когда Спротт выходил из автомобиля.

– Нет, на черта она мне! – злобно огрызнулся Спротт.

Показалось ему или действительно в подобострастном взгляде шофера мелькнул какой-то странный огонек? Сэр Мэтью не мог ни за что поручиться. Как бы то ни было, ему на это наплевать. Он поспешил в дом следом за женой и настиг ее в холле.

– Подожди, Кэтрин! – крикнул он. – Мне нужно поговорить с тобой.

Она остановилась с безразличным видом, наклонив голову. Обеспокоенный ее состоянием, ее необычной бледностью, он помедлил и, вместо того чтобы докучать ей, требуя объяснений, спросил:

– Где дети?

– Я отправила их к маме. Я подумала, что тебе будет неприятно, если они узнают об этой… беде.

Он понимал, что она поступила разумно, вспомнил, что и сам дал на это согласие. И все-таки ему недоставало ласкового поцелуя дочек, неизменно приветствовавших его появление в доме. Оба немного помолчали, затем Спротт искоса взглянул на жену:

– Не очень-то веселое возвращение домой для человека, которого терзали весь день. Неужели ты не можешь взять себя в руки, Кэтрин, и пообедать вместе со мной?

– Я приказала подать тебе обед, Мэт. Но избавь меня от необходимости на нем присутствовать. Я неважно себя чувствую.

Спротт побагровел и угрюмо уставился на нее налитыми кровью глазами:

– Какой черт в тебя вселился?

– А ты не догадываешься? – прерывающимся голосом спросила Кэтрин.

– Нет. И не вижу оснований к тому, чтобы в моем доме меня встречали как прокаженного.

Уже взявшись рукой за перила лестницы, она обернулась:

– Извини меня, Мэт. Я должна прилечь.

– Нет! – крикнул он. – Нет, сначала объясни, в чем дело.

Последовало долгое молчание, затем, все так же держась за перила и стоя на нижней ступеньке лестницы, Кэтрин подняла голову и посмотрела на мужа глазами раненой птицы:

– Я думала… ты сам поймешь… каким это явилось для меня ударом. Все эти годы, когда я слышала, как люди поносили тебя… говорили про тебя всякие гадости… я только смеялась. Я не допускала мысли, что они могут быть правы. Ведь я твоя жена. И я верила тебе. Но теперь… теперь я поняла… что они имели в виду. Сегодня в суде Грэхэм не забрасывал тебя грязью. Он сказал правду, Мэт. Ты приговорил человека к смерти, даже хуже, чем к смерти, в угоду своему честолюбию, для того чтобы выдвинуться. – Она в смятении приложила тонкую руку ко лбу. – О Боже, как ты мог?.. Страшно даже смотреть на этого несчастного, который столько выстрадал.

– Кэтрин! – воскликнул Спротт, шагнув к жене. – Ты сама не знаешь, что говоришь. Ведь это же мой долг – добиваться осуждения.

– Нет, нет! – вырвалось у нее. – Твой долг следить за тем, чтобы вершилось правосудие.

– Но, дорогая моя, – внушительно проговорил он, – я ведь и являюсь носителем правосудия. Когда ясно, что обвиняемый – преступник, я обязан призвать его к ответу.

– Даже если для этого надо закрыть глаза на некоторые обстоятельства?

– Адвокат обвиняемого всегда изображает дело с выгодной ему стороны.

– А ты используешь все средства, чтобы заманить его в западню и осудить. Да ты… ты самый настоящий адвокат дьявола, который только и знает, что выискивать в людях дурное.

– Кэтрин! Хотя ты и возбуждена, но нельзя же совсем терять рассудок. Ты видела сегодня, что такое Мэтри.

– Я видела, каким он стал. И все равно он не выглядит убийцей. Он выглядит… он выглядит скорее человеком, пострадавшим от руки убийцы.

– Не впадай в истерику! – резко сказал Спротт. – Его еще не реабилитировали.

– Но реабилитируют, – еле слышно произнесла Кэтрин.

– Это еще вилами по воде писано.

Губы ее дрожали, но она смотрела на него в упор долгим, пронизывающим взглядом:

– Мэт, ты же знаешь, и ты с самого начала знал, что он невиновен.

При слове «невиновен», которое Спротт так часто слышал в суде, но которое сейчас, в устах его жены, приобрело вдруг страшный смысл, самые противоречивые чувства нахлынули на него: странная смесь гнева и тоски. Ему хотелось ударить ее и в то же время утешить, но сейчас всего сильнее ему хотелось положить ей голову на грудь и выплакаться. Он подошел к жене и попытался обнять ее за талию, но она, вздрогнув, отодвинулась от него:

– Не прикасайся ко мне!

Он застыл, услышав это восклицание; к тому же на лице жены, искаженном горем и страданием, отражалась такая неприязнь, более того – такой страх, какого он никогда не видел. Он стоял и смотрел на нее, а она повернулась и медленно пошла вверх по лестнице. Прозвучал гонг, оповещая, что обед подан.

Спротт направился в столовую, где стол был накрыт на одну персону. Горничная молча принесла суп. На обед подали его любимые блюда: суп из бычьего хвоста, жареный язык, мясное филе с кровью, яблочную шарлотку и пикантный стилтонский сыр. Но пища казалась ему безвкусной, он машинально жевал ее, гнев, как незаживающая рана, жег ему душу. Раза два или три, когда открывалась дверь, до него долетал шелест переворачиваемой газеты и звук голосов, перешептывающихся на кухне. Он вдруг вскипел и на чем свет стоит распушил пожилую горничную за то, что она не так прислуживает. Излив свою злобу, Спротт с грохотом отодвинул стул и прошел к себе в кабинет. Здесь, почувствовав потребность подкрепиться и успокоить расходившиеся нервы, он, вопреки обыкновению, налил себе большой стакан виски с водой и, выпив, упал в кресло. Никогда прежде не было у него такого смятения в мыслях и такой страшной пустоты внутри, такого вакуума, в который он погружался и из которого не было возврата. Он боялся того, что ждало его завтра, и вместе с тем почти не думал о будущем. Он походил на человека, сраженного апоплексическим ударом, – растерявшегося, ошеломленного, тщетно пытающегося понять, что же произошло. Все, к чему он так стремился и чего достиг – богатый дом, книги в красивых переплетах, чудесные картины, – все вдруг потеряло значение. Он думал только о Кэтрин и в тишине дома напряженно прислушивался к малейшему звуку наверху.