Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Развитие мое шло медленно, но, поскольку я испытывал влечение к медицине, в девятнадцать лет меня послали учиться в университет, а практику я проходил в больнице Святой Марии. Увы, болезнь прервала мои занятия, а потом и начисто лишила меня возможности их продолжать. Я вынужден был вернуться домой. К двадцати пяти годам припадки у меня прекратились, и я взялся за выполнение многочисленных обязанностей в деле моего отца. В тридцать лет меня обручили с молодой особой приятного, доброго нрава. Родители ее, занимавшие примерно такое же положение, как и мои, дали согласие на наш брак, если по истечении определенного срока будет установлено, что моя болезнь прошла.

Освальд помолчал, и тяжкий вздох снова вырвался из его груди.

– Тут, на свою беду, я познакомился с этой Сперлинг. Она, как вам известно, работала в цветочном магазине, куда я случайно зашел заказать цветы для моей невесты. Не буду говорить о тривиальности первой встречи и о том, как развивалась наша связь. Всему виной моя собственная слабость и порочность. Тем не менее должен сказать, что я пал не без помощи моей возлюбленной. Никогда, юный мой друг, не попадайтесь в лапы тщеславной, требовательной женщины. Мона тянула из меня все – туалеты, драгоценности, деньги; она получила от меня квартиру, а когда я под конец предложил ей полностью обеспечить ее и ребенка, которого она ждала, она отказалась в самых грубых и оскорбительных выражениях. Ей нужен был только законный брак.

В это время умер мой отец. От горя я дошел до полного исступления, и у меня снова начались эпилептические припадки. После одного особенно тяжкого я отправился на свидание к Сперлинг, о котором у нас было договорено заранее. Ах, дорогой мой юноша, вы и представить себе не можете, как страшно состояние эпилептика после припадка. Поднимаешься с земли смертельно бледный, с искусанным языком и пеной на губах, ум твой еще одурманен, словно после глубокой спячки, но чувства обострены, возбуждены. Вот в таком отчаянном состоянии, сам себя не помня, я и совершил убийство.

Последовало долгое молчание; на искаженном, безумном лице Освальда проглянула тусклая улыбка, взгляд стал таинственный, нечеловеческая хитрость больного ума отразилась в нем. Полу стало не по себе, и он крепко вцепился в подлокотники кресла.

– Первым моим намерением было немедленно предать себя в руки правосудия. Но тут внутренний голос сказал одно лишь слово: «Воздержись». И я воздержался. Не потому, что боялся кары за преступление, а потому, что увидел впереди необозримое поле деятельности на благо ближним, каковою я смогу хоть отчасти искупить свою вину. – Освальд вдруг горделиво выпрямился. – С тех пор я посвятил свою жизнь служению ближним. Во всеуслышание я возвестил: «Я буду печься о бедных, о калеках, о хромых и слепых, и благословение снизойдет на меня, когда придет праведный судия».

– А подумали вы о том, – перебил его Пол, – кто был осужден вместо вас?

– Ах, – горестно вздохнул Освальд, – это было единственным пятном на начертанной мной схеме искупления. Но такова была воля Господня. Не скрою: несколько раз я порывался отдаться в руки правосудия. Но голос во мраке ночи звучал снова и снова и с каждым разом все настойчивее: «Как?! Ты тоже из тех, кто, начав строить дом, не доводит дела до конца? Пойди отдай себя в руки правосудия, и по закону все твое достояние отойдет государству. Воздержись!» Да, дорогой мой юноша, я сокрушался. Но что я мог поделать? Все мы – в руце Божией. Страдание – наш удел. А цель оправдывает средства. – И снова кривая, чуть ироническая усмешка тронула каменное лицо Освальда. – Внутренний голос подсказывал мне, какие надо делать шаги, какие принимать меры предосторожности, чтобы обезопасить себя и продолжать великое дело. Вы знаете, что были люди, которые подозревали о моей вине и пытались извлечь из этого выгоду. И хотя я подчинил их своей воле, взял к себе в дом, обработал, как горшечник глину, они продолжали оставаться для меня источником тревоги. Ах, не думайте, что моя жизнь была легка. О нет, я то и дело подвергал себя суровым искусам. Нервная болезнь, преследовавшая меня с детских лет, стала теперь моей постоянной бедой: по два и даже по три раза в неделю она валила меня с ног. Но самое страшное: мне приходилось постоянно быть начеку, чтобы в своей благотворительной деятельности не выйти за пределы, установленные обычаями и светом, и не позволить чьему-нибудь излишне зоркому глазу прочесть мою тайну.

Возбужденный собственными словами, Освальд снова вскочил и заметался по комнате – бледный, нахохлившийся, он размахивал руками, рассуждая сам с собой громким, взволнованным голосом.

Дрожь прошла по телу Пола, когда он заметил возрастающее волнение Освальда, темную нестерпимую муку, усиливавшуюся с каждым мгновением. Жутко было смотреть на это изломанное человеческое существо, однако чем большее отчаяние овладевало Освальдом, тем большую жалость вызывал он в Поле. Теперь он ясно понял, что его собеседник не в своем уме.

Внезапно из туманной мглы – должно быть, с дальнего канала – донесся чуть слышный вой пароходной сирены. Этот неземной звук, подобный воплю истерзанной души, казалось, пронзил сердце Освальда. Тяжкий стон сорвался с его уст, он застыл на месте и, устремив взор куда-то вдаль, воскликнул:

– Час мой приходит! Очисти от скверны слугу твоего!..

Последние слова Освальда звучали хрипло. Лицо его посерело, простертые к небу руки будто окаменели. Это был одержимый. Через некоторое время тело его расслабилось, он очнулся, осмотрелся кругом. Схватившись за край стола, чтобы не упасть, он вынул из кармана платок и вытер лоб. Затем улыбнулся Полу тусклой улыбкой.

– Дорогой мой юноша, позвольте еще раз поблагодарить вас за доброе отношение. Вам, наверное, пора идти. Не тревожьтесь, все будет в порядке.

Пол медлил, чувствуя в сердце гнет непонятной нерастраченной жалости.

– Вы обещаете исчезнуть?

– Обещаю. – Освальд снова улыбнулся, кивнул и опустил руку на плечо Пола. – Я ведь все это предвидел. И подготовился. Прощайте. Да благословит вас Бог!

Рука, пожавшая руку Пола, была холодна как лед. Освальд распахнул дверь, и Пол вышел.

Глава 18

На следующее утро заседание суда началось в крайне наэлектризованной атмосфере. В толпе, наводнившей зал, где уже стояла невыносимая духота, шел непрерывный шепоток. Всевозможные слухи носились в воздухе. Когда собравшиеся заметили, что сэра Мэтью нет на месте, стали высказывать предположения. И даже его приход не угомонил шептунов. Спротт быстро прошел на свое место. Вид у него был помятый, невыспавшийся, на щеке виднелся порез от бритвы.

Лишь только судьи уселись, поднялся Найджел Грэхэм, как всегда сдержанный, но сегодня еще более холодный.

– Милорды, с вашего разрешения, я хотел бы возобновить допрос свидетельницы Луизы Бёрт, – заявил он.

После небольшой заминки, связанной с выполнением необходимых формальностей, Бёрт заняла место для свидетелей.

– Надеюсь, – начал Грэхэм учтиво, но ледяным тоном, – у вас было достаточно времени, чтобы прийти в себя.

– Я в полном порядке.

Бёрт ответила почти грубо, без обычной вкрадчивой скромности. Нерешительность, владевшая ею накануне, исчезла, как будто за ночь она успела с кем-то посоветоваться и заручиться чьей-то поддержкой. Она стояла на возвышении и дерзко смотрела на Грэхэма.

– Итак, мы говорили, – продолжал Грэхэм, – о ваших отношениях с Эдвардом Коллинзом, молодым человеком, который приносил мисс Сперлинг белье из прачечной. Вы виделись с ним до и во время суда?

– А то как же, мы почти все время были вместе.

– Вот как! Значит, вы были вместе. И часто вы беседовали с ним о деле Мэтри?

– Нет, – быстро ответила Бёрт. – Мы ни разу об этом не говорили.

Грэхэм слегка приподнял брови и, взглянув на лорда – главного судью, заметил:

– По меньшей мере странное заявление. Но не будем на нем останавливаться. Обсуждали ли вы с Коллинзом дело Мэтри после суда?