Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

– А кто копал?

– Да уж я, само собой. – Она засмеялась счастливым смехом.

– Не слишком ли это тяжело? И уборка, и стряпня… и Дэвид.

– Да нет же. Я же вон какая сильная, и работа в саду мне очень уж по душе. – Она застенчиво и доверчиво взглянула на него. – Раньше-то у меня такой возможности не было.

Когда она ушла в кухню, чтобы заняться обедом, Генри стал прогуливаться по узенькой дорожке, без всякого раздражения вспоминая все эти «уж» и «то». Ну и что же? Он без колебаний предпочтет доброе сердце безупречной грамотности, особенно если женщина, о которой идет речь, – Кора. Вскоре она вышла на крыльцо и позвала его. В парадной комнате на покрытом свежей скатертью столе были любовно разложены и расставлены ножи, вилки, фарфор – словом, все те мелочи, которые он им дарил, – а на блюде аппетитно красовался золотистый жареный цыпленок. Все, что делала Кора, она делала весело, умело и заботливо, с огромным желанием доставить удовольствие. Они подождали несколько минут, радиола наверху умолкла, и в комнату вошел Дэвид. Он, как всегда, казался замкнутым и рассеянным, но Пейдж сразу увидел, что сын в хорошем настроении. Выглядел Дэвид отлично, и хотя, как всегда, был одет странно – свитер с высоким воротом, палевые плисовые брюки и старые замшевые башмаки, – сразу бросалось в глаза, что он очень красивый: такой же высокий, как Кора, но только худой – еще слишком худой, – с мягкими светлыми волосами, белой кожей, с чудесными ровными зубами.

– Как идет работа? – спросил Генри, пока Кора разрезала цыпленка.

– Неплохо. – Дэвид небрежно принял из рук жены тарелку с заманчивым крылышком, брюссельской капустой и картофельным пюре, несколько секунд разглядывал гарнир, потом рассеянно взял вилку.

– Нам в редакцию прислали новую биографию Эдварда Фицджеральда… [948] – (Дэвид поднял брови.) – Я подумал, что тебе, может быть, интересно посмотреть ее, – оправдываясь, пробормотал Пейдж.

Дэвид с легкой усмешкой посмотрел на отца:

948

Эдвард Фицджеральд (1809–1883) – английский поэт, переводил на английский язык Омара Хайяма.

– Неужели ты поклонник Калифа Восточной Англии… человека, написавшего это неподражаемое двустишие:

Не спорит мяч о том, что нет, что да, Куда пошлет игрок, летит туда.

Пейдж чуть заметно улыбнулся. Покровительственный тон Дэвида не был ему неприятен: ученый-филолог, кончивший Оксфорд чуть ли не с высшим отличием, имел право смотреть на него сверху вниз. Самому Генри не удалось закончить образование: из-за внезапной болезни отца он должен был взять на себя руководство газетой и, хотя старался восполнить пробелы в своих знаниях, читая множество книг, все-таки не забывал, что пробыл всего два года в Эдинбургском университете, куда поступил по настоянию Роберта Пейджа, который сам там учился.

– Омар Хайям не так уж плох, – попробовал он возразить. – Рёскину он нравился.

Дэвид поморщился и произнес звучную арабскую фразу:

– Вот что я думаю о достопочтенном Омаре.

– А что это значит? – спросила Кора.

– Боюсь, мы не так близко знакомы, чтобы я мог перевести вам это, – ответил Дэвид и разразился таким бурным хохотом, что Генри бросил на него быстрый встревоженный взгляд.

Однако, вспомнив дни, когда его сын, погруженный в глубочайшую душевную депрессию, сидел, опустив голову, зажав руки в коленях и тупо уставившись в пол, он обрадовался и этому смеху. Хуже всего были ночи: бесконечные бессонные ночи, пронизанные страхом перед неведомым врагом. Нельзя сказать, чтобы в армии Дэвиду пришлось тяжелее, чем другим, – он сражался на Крите и при отступлении заболел дизентерией, – и все же в нем развилась обостренная чувствительность, от которой он не мог избавиться, пока учился в Оксфорде, и которая полтора года назад привела к опасному нервному заболеванию. Невроз с параноическим уклоном, как назвал его Бард. Но Генри никак не мог согласиться с доктором, когда тот вдруг заявил, что заметил повышенную нервозность у Дэвида еще в детстве. Возмутительное утверждение, которое едва не привело к разрыву между старыми друзьями.

Но теперь это уже не имело значения. Глядя на оживленное лицо Дэвида, Пейдж снова почувствовал, что этот брак, такой странный и все же такой удачный, спас его сына. Случайная встреча на набережной в Скарборо, где он проходил курс трудотерапии, – и Дэвид, который еще так недавно с тупым равнодушием плел корзины, вернулся домой, правда еще слабый, но здоровый, снова обретший веру в будущее. Вдвойне странно, ведь прежде он никогда не интересовался женщинами, и уж подавно женщинами необразованными, чьи умственные интересы были так далеки от его собственных. А все-таки, пожалуй, именно поэтому Кора и привлекла его. Во мраке бездны он инстинктивно потянулся к первому встреченному им простому существу. Какое счастье, что рука, за которую он ухватился, оказалась рукой Коры!

После обеда, пока Кора убирала со стола, Пейдж и Дэвид сидели у окна, продолжая разговор. Обычно Дэвид не любил рассказывать о своей работе, но сегодня его сдержанность исчезла, он был весел и словоохотлив. В «Меркюр де Франс» был напечатан перевод его эссе «Страна ночи», написанного во время войны, и он показал отцу лестное письмо, присланное редактором. Такое признание его таланта, внушившее ему необходимую бодрость и уверенность, обрадовало и Пейджа, подумавшего, что Дэвид скоро сможет стать его помощником и вместе они сделают «Северный свет» еще лучше. Обычно после обеда они все втроем отправлялись гулять, но на этот раз Дэвид извинился и ушел в мансарду работать – он хотел как можно полнее использовать полученную из лондонской библиотеки рукопись, которую должен был вернуть на следующий день. Кора, однако, уже надела жакет, и они с Генри направились к пристани.

Сперва они не разговаривали. Кора обладала даром дружеского молчания, и ему казалось, что они знакомы уже много лет. Они вышли на песчаный пляж бухточки – под ногами захрустели сухие водоросли, – потом свернули на мол, и Кора, взяв его под руку, с восторгом подставила лицо сильному бризу.

– Вам нужно бы пальто потеплее, – сказал он, поглядев на ее поношенный саржевый жакет.

– Мне ничуточки не холодно. – И потом добавила: – Неужто вам тут не нравится?

– Очень нравится, – сказал Генри.

Когда он бывал с ней, у него всегда становилось тепло на душе.

В конце пустынной пристани они укрылись от ветра за спасательной станцией и стали смотреть на чаек, кружившихся над водой. Перед ними расстилалось безбрежное море, ветер был пропитан солью и острой свежестью волн. Генри охватило странное чувство – ему казалось, что он может простоять здесь вечность. Наконец он прервал молчание:

– Вы так много сделали для Дэвида.

– Это он для меня, – быстро перебила она и, помолчав, глядя в сторону, добавила: – Я ведь тоже была не ахти как счастлива, когда мы встретились.

Генри почудилось, что этим простым утверждением она доверчиво открыла ему свое сердце. Кора с самого начала понравилась ему своей сдержанностью, столь не похожей на болтливую откровенность, которую он терпеть не мог в женщинах. И в то же время он чувствовал в ней робкую жажду привязанности и желание стать своей в семье мужа – верный признак того, что жизнь обошлась с ней сурово. Позднее это подтвердилось: она рассказала ему кое-что о своем прошлом, о том, как несколько лет назад осталась сиротой, жила у тетки в Лондоне и с трудом перебивалась, меняя одну плохо оплачиваемую работу на другую. Тогда в ее тоне не чувствовалось жалости к себе. Но на этот раз казалось, что сквозь ее теперешнее счастье едва заметно, но ощутимо пробивается грусть.

– Вы были очень одиноки?

– Да, – ответила она, – это вы верно сказали.

Генри обнял ее за плечи, защищая от сильного порыва ветра:

– Забудьте об этом. Теперь вы наша. И мы не позволим, чтобы вы когда-нибудь снова почувствовали себя одинокой. Еще вчера моя жена говорила… о том, что вы с Дэвидом, должно быть, иной раз скучаете здесь. Вам все-таки следует иногда приезжать в Хедлстон – хотя бы потанцевать.

– Танцевать-то я не люблю, – сказала она и добавила, словно стараясь загладить странное впечатление от своих слов: – И Дэвид тоже… он не из таких.

– Ну так в театр или на концерт.

Она повернулась к нему:

– Знаете, мне здесь нравится. Тишина мне нравится. Ночью в кровати… – Она вдруг покраснела, словно сказала что-то не то, однако продолжила: – Когда вокруг дома свистит ветер и слышно, как волны шумят, мне все кажется, будто я в замке, – не знаю, понятно ли я говорю. Нет, я теперь Слидон не променяю ни на какое другое место на земле.

Пора было возвращаться. Когда они подошли к автомобилю, Генри услышал в мансарде звуки радиолы, и ему показалось, что это Четвертая симфония ми-бемоль мажор Брукнера, которую он не любил. Однако это означало, что Дэвид ищет вдохновения, и он решил не тревожить сына. Генри постарался незаметно сунуть в карман жакета Коры конверт, который ежемесячно привозил им. Всякий раз он испытывал при этом страшное смущение, хотя и старался проделать это с ловкостью фокусника, избавляющегося от игральной карты, и неизменно добавлял какую-нибудь шутливую фразу – Кора и Дэвид были горды, но ведь нужно же как-то жить. Сейчас он сказал: