Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Достаточно было уже просто подумать о нем, чтобы он возник в комнате как бы во плоти, настолько яркой была его личность, и Кэтрин вздрогнула, очнувшись и обнаружив, что здесь лишь она и Бреге, чьи неумолимо тикающие часы показывали четверть четвертого.

– Странно, мисс Лоример, не правда ли? – сказал Бреге, прочищая горло. – Может… может, следует позвонить ему домой?

Кэтрин отрицательно покачала головой:

– Не стоит его беспокоить. Он точно приедет, если только что-то его не задержало. В этом случае нам бы позвонили.

– Да, мисс Лоример.

Но неизвестность и все, что за ней могло стоять, оказалась для Бреге непосильной ношей. Не усидев на своем месте, он бочком проскользнул в приемную и застыл в ожидании за узкой стеклянной дверью, откуда можно было наблюдать за тем, что происходило на тротуаре перед витриной.

Кэтрин, подперев щеку ладонью, продолжала ждать стука открываемой двери, но слышала снаружи только гул уличного движения и пронзительные крики мальчика – продавца газет. В конце концов она осознала, что кричит он слишком уж пронзительно и возбужденно. И тут же к ней с газетой в руке бросился Бреге – вид у него был такой растерянный, что она подумала, не случился ли у старика инсульт. Сначала он не мог вымолвить ни слова. Он стоял на пороге, слегка пошатываясь, – дикие глаза, бледное лицо, за исключением ярких пятен румянца на скулах. Наконец он пробормотал:

– Гляньте, мисс Лоример! Гляньте!

Она вскочила, внезапно охваченная страхом:

– Что там?

– Брандт… он… он все-таки не купит миниатюру.

Бреге с трудом выговаривал слова, его лицо исказилось, затем, опустившись на стул, он, не стесняясь, заплакал.

Кэтрин схватила газету, которую он ей протянул, и там черным по белому через всю страницу было крупно напечатано известие о катастрофе самолета, в результате которой Брандт и еще десять человек погибли.

Глава 15

Кэтрин вышла из офиса в сгущающуюся тьму с таким видом, как будто ее единственным желанием сейчас было спрятаться от людских глаз. С гордо поднятой головой и мало что различая перед собой, она прошла по Шестьдесят первой улице, пересекла Медисон-сквер и, повинуясь какому-то неясному инстинкту, оказалась в открытом и пустынном оазисе Центрального парка. Походив несколько минут, она села на скамейку у замерзшего озера и инстинктивно попыталась собраться с мыслями.

Сначала она не испытывала ничего, кроме тупого ужаса из-за внезапной кончины Брандта. Ей нравился этот человек. В отношениях с ней он был скрупулезно справедлив, а за его мощной аурой открывалась настолько простая и великодушная натура, что Кэтрин стала считать его не только своим покровителем, но и другом. А теперь его больше нет.

Она сидела в пустом парке – странная одинокая фигура, – и на нее нахлынуло отчаяние. Вокруг нее во мраке, окутывающем город, возвышались минареты и храмы великой цивилизации, наполненные приглушенными голосами многомерной жизни. И все же здесь Кэтрин была одна. На замерзшем пруду до ее прихода несколько ребят катались на коньках, но они давно вернулись домой, оставив только опушенные инеем следы от своих коньков. Несколько водоплавающих птиц, прикрыв озябшими крыльями ноги-ходули, понуро отсиживались в укрытии на маленьком острове. Парковые фонари были похожи на размытые бусины, нанизанные на невидимую цепь, уходящую в никуда. Все прочее представляло собой мрак и глухую тишину.

Постепенно к ней пришло осознание собственного положения. Все было кончено. С трагическим уходом Брандта ее надежды удачно и быстро продать миниатюру стали нереальными – разве что оставалось полагаться на какую-нибудь мизерную случайность. Вскоре она должна была погасить долг банку. Чтобы сделать это и выполнить другие свои обязательства, ей придется продать – если только без нее не продадут – все, чем она владела: имущество, арендованные помещения, даже самую суть ее бизнеса. Если повезет, она сможет избежать позорной процедуры банкротства. Но, с везением или без него, она была повержена, разбита, разорена. Это означало конец ее карьеры, горестное крушение карточного домика, который она построила с таким трудом. Она вспомнила о своих первых проблесках надежды, которая теперь была безжалостно растоптана, о своем сладостном мимолетном успехе, оставившем теперь лишь горечь во рту, и ее пронзила острая боль.

Затем, когда боль поутихла, она подумала о тех, кого коснется ее крах. Об Уолтерсе и мисс Миллс, о Бреге – увы, бедный Бреге! – и, прежде всего, о матери, которую потрясет случившееся. Нэнси, слава богу, теперь в ней не нуждается. Но другие… О, это было слишком мучительно – думать, как они пострадают из-за нее. Конечно, она все еще может работать и благодаря неустанному упорству и добропорядочности – качествам, унаследованным от отца-пуританина, – вполне способна дотянуть до ранней старости. Но сумеет ли она когда-нибудь достичь того благополучия, которое знала раньше? Другие (она подумала о Бертраме) способны с улыбкой проиграть, а затем за год сколотить новое состояние. Но она не такая. Ее звезда движется скорее по выверенной, чем по случайной орбите. Если эта звезда упадет, то на самое дно и больше никогда не взойдет снова. Кроме того, в последнее время Кэтрин чувствует себя до странности беззащитной и уязвимой перед стремительным, турбулентным движением жизни. К тому же сейчас она как никогда мучительно сознает свою женскую суть. Она женщина, слабая и беспомощная, нуждающаяся в опоре, в ком-то сильнее себя, кого могла бы со слезами на глазах попросить о защите.

Внезапно Кэтрин охватило чувство такой полной и отчаянной безысходности, что мелькнула мысль положить конец этой катастрофе, быстро расправившись с самой жизнью. Так легко было бы ступить в темную, добрую Лету забвения. И объяснять ничего никому не надо. Один неверный шаг в поток машин – конечно, это несчастный случай, – и она избавится от страданий, навсегда уснет и вскоре будет забыта.

Но в тот же миг она содрогнулась от отвращения и отбросила эту мысль, как что-то нечистое. Мужество! Вот что было девизом ее жизни. Только мужество. Ничто другое не имело значения, и теперь она должна принять свое поражение с еще большей, чем когда-либо, силой духа. Она резко встала и, плотнее запахнув пальто, твердым шагом направилась домой.

В квартире была Нэнси, уже собиравшаяся на репетицию. Увидев Кэтрин, она подбежала и обняла ее за шею.

– Дорогая Кэтрин, – воскликнула она, видевшая специальный выпуск газет, – мне ужасно жаль. – И торопливо продолжила: – Я надеюсь, что это не будет иметь таких уж страшных последствий. Как тебе жутко не повезло! Лучше бы это случилось потом, а не теперь!

Кэтрин, уже овладевшая собой, тихо произнесла:

– Если подумать, то Брандту не повезло гораздо больше.

– О, конечно, дорогая, – сказала Нэнси и, помолчав, добавила: – Ты как всегда видишь все по-своему. В своем ключе.

Она чуть-чуть задержалась, желая выказать свое внимание Кэтрин, суетясь вокруг нее, умоляя сесть, выпить коктейль, выкурить сигарету, прямо сейчас заказать ужин. Но было очевидно, что ее мало волновало произошедшее с Кэтрин и что в глубине души она была поглощена театром, ходом репетиций и всеми своими насущными делами. И вскоре она ушла, помахав на прощание в знак сочувствия и любви.

Есть Кэтрин не хотелось. Она позвонила, чтобы принесли горячего молока, и запила им две таблетки снотворного. Сон был тем лекарством, в котором она нуждалась, и, сбросив с себя одежду, она сразу же легла в постель.

Под воздействием мощного усыпляющего средства она и в самом деле мгновенно погрузилась в сон, который сомкнул над ней свои крыла. И все же ее мысли просачивались сквозь его стремительное объятие, превращаясь в гротескные, ужасающие видения.

Ее растерзанное и оцепеневшее сознание вернулось к тому дикому видению, которое с недавних пор стало преследовать ее и теперь, казалось, совпало с ее собственными несчастьями. Мадемуазель де Керси, героиня миниатюры, ожила, слилась с ней, горестной и одинокой, воплотилась в нее. Она, Кэтрин Лоример, стала живым портретом кисти Гольбейна, разочарованной в жизни и любви женщиной, трагической фигурой, с вечной бледной улыбкой на губах, с букетом белых гвоздик. Все повороты судьбы благодаря которым миниатюра попала ей в руки в этот период ее жизни, казались чем-то предопределенным и неизбежным – напоминанием и предзнаменованием. Она повторила не историю, а судьбу несчастной Люси. И этой судьбы, увиденной сквозь призрачные тени сна, было достаточно, чтобы заплакать в голос.