Изгнание в рай

Томский, да ты не просто сумасшедший!

Ты – полный, беспросветный идиот.

Сопоставляем факты. Что там Настя рассказывала про суд? Нянька на нем показала, что они с женой скандалили и собирались разводиться? Что он Кнопку ударил и что она с дочкой сбежала из дома?

Сто процентов: простушка Галина Георгиевна сама бы до такого не додумалась. Кто-то подсказал.

Поворачиваем кубик Рубика в последний раз и получаем: Сева. Его партнер по бизнесу и лучший друг. Который его здесь ни разу не навестил. Никак не помог. И – наверно! – подтвердил на суде показания няньки. Да еще от себя добавил.

Что наплел он? Тоже – что Томский избивал любимую жену? Поднимал руку на дочь?!

Но Акимов мог сказать и правду. Он знал психиатра, которого Томский время от времени посещал. У него хранились рецепты на антидепрессанты, которые Михаилу иногда требовалось принимать. У него в телефоне была фотография Леночки – неделя от роду, заплаканной, грязной, исхудавшей, с исцарапанным личиком. Говорил, хранит на память об «исторических трех днях», когда великий программист работал нянькой.

– Значит, это Севка… – подавленно пробормотал программист.

Сколько же прошло времени?

Когда случилась беда, только начиналось лето. И сейчас листья свеженькие, нежно-зеленые. Год, получается, целый прошел? Или два?!

Он откинулся обессиленно на постели. Лекарства, пребывание в дурке свое дело сделали: думать отвык. Голова раскалывалась нещадно.

Глаза слипались. Вот оно, забытье – совсем рядом, искушает, манит.

Однако Томский – сквозь отчаяние, сквозь боль – продолжал вспоминать.

Как относил дипломат с деньгами на вокзал. Как долго и безнадежно ждал звонка от похитителей. Как отчаянно гнал в заброшенную деревню.

Помнил, как спускался в подвал. Шел по огороду. Увидел своих любимых – мертвых. И как стрелял по ласточкам – тоже помнил. А дальше – все, одни обрывки. Вот он, в кромешной тьме, мчится по лесу, и ветки бьют в лицо… выбегает на шоссе, останавливает машину. Зачем-то ударяет шофера под дых, рвется за руль. Полиция, хватают, вяжут. Он вырывается, кричит. Везут в больницу. Вопросы. Уколы. Снова вопросы… Куда-то опять везут. И потом – пустота. Кокон. В котором он просидел бы всю жизнь – не явись в больницу Настя.

Зачем ей понадобилось приводить его в чувство?

Плевать зачем.

Только бы она не испугалась его вчерашней истерики! Только бы пришла опять!

Завтракать Томский не стал, прилип лбом к стеклу. Глаз не сводил с дорожки, что вела к его корпусу.

Ладную фигурку завидел издали, бросился к санитарам:

– Можно в парк?

Амбал отстегнул от пояса наручники, защелкнул на его запястьях. Буркнул:

– Так теперь пойдешь. Доверия тебе нет. – И кончиком дубинки подтолкнул: – Ну, шагай.

…Настя посмотрела брезгливо. Он и сам – впервые – увидел себя со стороны: грязная пижама, небритый, наручники, тапки на босу ногу.

Бросила ему, словно кость:

– Привет.

Саркастически добавила:

– Что сегодня в программе? Рыдаем? Буйствуем? В несознанку уходим?

Он постарался, чтоб голос звучал спокойно и твердо:

– Давай просто поговорим. Спокойно и по делу.

Женщина взглянула недоверчиво:

– Давай, коли не шутишь. – И похвалила: – Взгляд у тебя почти нормальный… А я, представь, всю ночь не спала. Никак поверить не могу: неужели ты правда не знал, что их убил?

Он сжал ладони. Ногти больно, до крови, вонзились в кожу. В носу защипало. Вдруг он опять не удержится? Заревет белугой? Нет, надо держаться. «Я здоров. Поняли, вы, все?!»

– Настя, – произнес хрипло. – «Не знал» – неправильное слово. Я не делал этого.

– Но…

– Дослушай. Да, я психопат. Меня часто раздражают люди. Мне, бывало, хотелось кого-нибудь прикончить. И в отличие от вас, нормальных, я могу это сделать. Но Лена – моя любимая дочь. Она совершенство. Я ее боготворил.

– Хорошо, – спокойно отозвалась Анастасия. – Тогда объясни. Допустим, ты правда не убивал. Приехал, увидел их мертвыми. Сначала у тебя был посттравматический стресс. Из него ты скатился в психоз. Но следствие все равно было, тебя допрашивали. По крайней мере, пытались. Почему ты не защищался? Почему даже не упомянул про похищение?

Михаил молчал. Голова болела отчаянно. В носу опять кололо, в горле булькали всхлипы. Он теперь, что ли, всегда будет в истерики впадать?

И, пока собственный организм не вышел из-под контроля, мужчина торопливо произнес:

– Я не знаю.

И выплюнул мысль, которая долбилась в висок с утра:

– Может, меня специально сразу стали закалывать? Давать такие лекарства, чтобы я ничего по делу сказать не мог? Или я говорил, но меня просто не слушали? Потому что за приговор мне заплатили?

– Ну да. Вселенский заговор вокруг архиважной персоны Томского, – хмыкнула она.

Легкие разрывали рыдания. Но он тем не менее успел задать новый вопрос:

– Кто был свидетелем обвинения?

– Я тебе уже говорила. Твое ближайшее окружение. Сева Акимов и няня. Оба подтверждают: у вас с женой был скандал. Ты грозился ее убить. Ударил. Вел себя неадекватно. И она вместе с дочкой сбежала… Ну, и вообще, Севка с тобой со школы дружит. Он сказал: ты всегда был с причудами. И у психиатра наблюдался. И на дочку мог наорать ни за что.

– Ясно, ясно, ясно, ясно. – Губы Михаила дрожали, он тщетно пытался их урезонить. Чувствовал: очередной истерический припадок – совсем рядом. Надо успеть, успеть.

И он заговорил – еще быстрее, глотая слова:

– Севка… однажды сказал мне… давно: «Томский. Тебе можно быть психом, пока ты гений. Твори, что хочешь, я все стерплю». И я творил, что хотел. А он терпел. Помогал мне. Нянчился со мной. Но потом я перестал быть гением. Перестал приносить ему деньги. И тогда он… он меня…

– Теория заговора, – насмешливо молвила Настя.

– Смейся, сколько хочешь! – выкрикнул Томский. – Но я вспоминаю. Вспоминаю все больше. И могу тебе сказать: у меня есть запись разговоров с похитителем. И видео с вокзальной камеры наблюдения. Как я дипломат с деньгами в ячейку кладу. А похититель его забирает.