Изгнанник. Каприз Олмейера

С неловкой нежностью и робким почтением он взял в руку прядь ее волос и попытался вытереть дрожавшие на ресницах капли. На долю секунды лицо Нины осветила мимолетная улыбка, но слезы тут же хлынули с новой силой, и Дэйн не выдержал – встал и пошел к Олмейеру, который все так же сидел, погруженный в созерцание моря. Немало лет прошло с тех пор, как он не видел ее – раскинувшейся во все стороны сини, которая приносит и забирает так много. Он почти забыл, зачем он тут, и вся его прошлая жизнь словно скользила перед его глазами по этой ровной безбрежной глади.

Рука Дэйна опустилась ему на плечо, внезапно вырвав из далекой чудесной страны. Олмейер повернулся, но взгляд его уперся скорее в место, где стоял Дэйн, чем в него самого. Дэйну стало не по себе.

– В чем дело? – спросил Олмейер.

– Она плачет, – мягко объяснил Дэйн.

– Плачет? С чего бы? – равнодушно поинтересовался Олмейер.

– Я решил спросить у вас. Моя рани улыбается, когда смотрит на своего любимого. А сейчас в ней плачет белая женщина. Вы знаете, что с ней?

Олмейер пожал плечами и вновь повернулся к морю.

– Пойдемте, туан-пути, – гнул свое Дэйн. – Пойдемте к Нине. Ее слезы для меня страшнее гнева богов.

– Серьезно? Так ты еще не раз их увидишь, привыкай. И вообще, Нина сказала, что не может жить без тебя, – бесстрастно ответил Олмейер. – Так что беги к ней, а то вдруг найдешь ее мертвой.

Он разразился коротким безрадостным смехом, который заставил Дэйна взглянуть на него с опаской, однако оторвался от борта лодки и медленно пошел к дочери, по пути поглядывая на небо.

– Вы уедете, когда солнце встанет над головой?

– Да, туан. Тогда мы тронемся в путь, – подтвердил Дэйн.

– Значит, недолго осталось, – пробормотал Олмейер. – Мне очень важно увидеть, как вы отчалите. Оба. Очень важно, – повторил он, вдруг остановившись и наконец-то пристально взглянув на Дэйна.

Тот остался на месте, а Олмейер подошел к Нине и застыл, глядя на дочь. Услыхав шаги, она, не открывая глаз, всхлипнула:

– Дэйн…

Немного поколебавшись, Олмейер тяжело опустился на песок. Не услыхав ответа, не ощутив прикосновения, Нина открыла глаза и, увидев отца, с испугом села.

– Папа! – тихо проговорила она, одним словом выразив раскаяние, страх и робкую надежду.

– Я никогда не прощу тебя, Нина, – хладнокровно отозвался Олмейер. – Ты разбила мне сердце именно тогда, когда я грезил о твоем счастье. Ты предала меня. Я считал, что твоими глазами на меня взирает сама правда, а они лгали мне при каждом взгляде. Как долго? Тебе лучше знать. Ты гладила меня по щеке, а сама считала минуты до заката, который стал сигналом для встречи с этим… малайцем!

Его голос сорвался. Они молча сидели бок о бок, не глядя друг на друга, уставившись прямо перед собой на морской простор. Слова Олмейера осушили Нинины слезы, ее взгляд отвердел и стал похож на голубую гладь перед ней – ясную, ровную, безмятежную, как само небо. Олмейер смотрел туда же, но его черты вдруг потеряли всякое выражение, жизнь словно покинула их. Лицо стало пустым, без единого признака эмоций, чувств, мыслей, словно он перестал осознавать себя. Ни желаний, ни горя, ни злобы, ни грусти – все исчезло, стертое рукой судьбы, будто этот, последний, удар подвел итог его жизни и больше не было нужды что-либо ощущать.

Те, кто встречал Олмейера в его последние дни, всегда поражались этому бесцветному лицу, по которому совершенно невозможно было сказать, что происходит у него в душе. Оно напоминало побеленную стену тюрьмы, скрывающую грехи, раскаяние, боль и зря растраченные жизни за холодным равнодушием камня и бетона.

– А что тут нужно прощать? – поинтересовалась Нина, адресуясь словно бы не отцу, а самой себе. – Разве не могу я прожить собственную жизнь, как ты прожил свою? Дорога, которую ты хотел выбрать для меня, закрылась не по моей вине.

– Ты никогда не говорила об этом, – пробормотал Олмейер.

– А ты никогда не спрашивал, – парировала дочь. – Ты казался таким же, как все, тебе не было до меня никакого дела. Я в одиночку переживала свое унижение, и какой смысл был рассказывать о нем? Я же знала, что ты все равно за меня не отомстишь.

– А между тем я только об этом и думал! – перебил ее Олмейер. – Я хотел вознаградить тебя долгими годами счастья за краткие дни страданий. И искал к нему путь.

– Только это был не мой путь! – воскликнула Нина. – Как ты мог подарить мне счастье, не давая жизни? Жизни! – повторила она так исступленно, что слово зазвенело над морской гладью. – Воли и любви, – добавила она уже тише.

– А этот дал! – съязвил Олмейер, показывая на Дэйна, который стоял неподалеку, с любопытством глядя на них.

– Дал! – ответила Нина, посмотрев отцу прямо в глаза, и тихо вскрикнула, наконец-то заметив его неестественно застывшее лицо.

– Да я лучше удавил бы тебя своими собственными руками, – сказал Олмейер блеклым голосом, который настолько контрастировал с пожиравшим его отчаянием, что поразил его самого: он даже медленно огляделся вокруг, словно в поисках говорившего.

– Ты говоришь так, потому что просто не понимаешь меня, – горько заметила Нина. – Вы с матерью никогда не любили друг друга. Когда я вернулась в Самбир, то увидела, что наш дом, который, как я думала, станет для меня тихой гаванью, полон ненависти и взаимного презрения. Я слушала то тебя, то ее, пока не убедилась, что ты меня никогда не поймешь: ведь я тоже часть женщины, брака с которой ты стыдился и о котором жалел всю свою жизнь. Мне нужно было выбрать – я колебалась. Почему ты был так слеп и не видел, как я борюсь прямо у тебя перед глазами? Но стоило появиться Дэйну, и все сомнения испарились, я увидела только чистый и ясный небесный свет…

– Так ведь и я его увидел, когда явился этот тип, – прервал ее Олмейер. – Но среди ясного неба вдруг грянул гром, а потом только тишина да тьма перед глазами. Уже навсегда. Я никогда не прощу тебя, Нина, а завтра вообще забуду. Никогда не прощу, – с механическим упорством повторял он, пока Нина сидела, опустив голову, словно боясь смотреть на отца.

Олмейеру казалось чрезвычайно важным убедить ее в своем решении. Всю жизнь верность дочери питала его надежды, поддерживала мужество, решимость жить и бороться. И выиграть – для нее. А теперь эта верность исчезла, канула во тьму, разрушенная ее собственными руками – жестоко, предательски – именно в тот миг, когда он почти добился успеха. И в полном крушении отцовской любви и всех прочих чувств, в невероятном хаосе мыслей, не говоря уже о почти физической боли, что, будто жалящий кнут, обвила тело от плеч до ступней, одна идея осталась ясной и четкой – не прощать Нину, одно желание страстным – забыть ее. И потому Олмейер раз за разом повторял дочери – и себе, – что это неизбежно. Таково было его представление о долге – долге белого человека перед уважаемыми им людьми, перед всем его миром, разрушенным и взорванным этой очередной катастрофой. Он видел свой долг ясно и четко и всегда считал себя сильным человеком, гордясь своей непоколебимой твердостью. И потому сейчас так испугался, оставшись наедине с дочерью. Что, если его любовь к ней ослабит чувство собственного достоинства? Нина выросла в необыкновенную девушку: все лучшее, что было в его расе – и он свято в это верил, – воплотилось в ее стройной девичьей фигурке. Они могли бы добиться чего угодно! Если бы только у него получилось снова пустить ее в свою душу, забыть позор, боль, злобу и… последовать за ней! Раз уж он не может поменять цвет кожи, можно поменять свои чувства и не заставлять Нину разрываться между любимыми людьми, готовыми хранить ее от всех несчастий. Его сердце рвалось к дочери. Что, если сказать сейчас, что его любовь к ней сильнее, чем…

– Я никогда не прощу тебя, Нина! – крикнул Олмейер, вскакивая на ноги, в ужасе перед тем, куда его могли бы завести собственные мысли.

Это был последний раз, когда он повысил голос. С той минуты он всегда говорил монотонным шепотом, как музыкальный инструмент, на котором порвали все струны, кроме одной, в последнем, неистовом аккорде.

Нина поднялась на ноги и посмотрела на отца. Его вспышка доказала то, что она и так интуитивно поняла: его привязанность, остатки которой она словно прижала к груди с неразборчивой жадностью женщины, которая отчаянно подбирает даже клочки и обрывки любви, какой угодно – чувства, которое по праву принадлежит ей, будучи самим дыханием ее жизни. Она положила ладони на плечи Олмейеру и, наполовину нежно, наполовину шутливо, сказала:

– Ты говоришь так, потому что любишь меня.

Олмейер покачал головой.

– Любишь, – повторила она мягко и, помолчав немного, добавила: – И не забудешь никогда.

Олмейер мелко задрожал. Нина не могла бы сказать ничего более жестокого.

– Лодка идет, – объявил Дэйн, указывая на черное пятнышко на воде между побережьем и островом.

Все трое следили за ним в молчании, пока небольшое каноэ не ткнулось в песок и выскочивший из него человек не направился к ним. Не дойдя нескольких шагов, он остановился заколебавшись.