Изгнанник. Каприз Олмейера

В ту ночь – первый раз в жизни – мирный и цветущий Самбир наблюдал свет, который шел от «Каприза Олмейера». Сияли корабельные фонари, подвешенные матросами под потолком веранды, где оба офицера проводили расследование, чтобы понять, насколько правдив рассказ, представленный им Бабалачи. А тот, вновь преисполнившись важности, был красноречив и убедителен, призывал землю и небеса в свидетели того, что он говорит чистую правду. Махмат Банджер и другие соседи подверглись тщательному допросу, затянувшемуся до ночи. Послали и за Абдуллой, но тот отговорился почтенным возрастом и прислал вместо себя Решида. Махмату пришлось показать ножной браслет, и он с обидой и негодованием проводил его глазами, когда лейтенант сунул украшение в карман как одну из улик, доказывающих гибель Дэйна, чтобы потом приложить его к официальному рапорту. У Бабалачи с той же целью изъяли кольцо, но многоопытный советник с самого начала почти не надеялся сохранить трофей. Пусть забирают, лишь бы поверили. А вот поверят ли – это вопрос, и его Бабалачи задавал сам себе, когда одним из последних уходил домой после окончания процедуры. Да нет, скорее всего, засомневаются. Однако, если удастся заморочить белых хотя бы на одну ночь, он успеет отправить Дэйна туда, где они его уже не достанут, и наконец-то вздохнет спокойно. Бабалачи быстро зашагал прочь, время от времени оглядываясь через плечо, словно боясь погони, но сзади было пусто и тихо.

– Десять вечера, – сказал лейтенант, глядя на часы и зевая. – Представляю, как нас похвалит капитан, когда мы вернемся. Мерзкое дельце.

– Думаете, они сказали правду? – спросил младший.

– Да откуда же я знаю? Это всего лишь версия. Но даже если она ложная, что мы можем сделать? Была бы у нас дюжина шлюпок, разослали бы их по притокам, и то, скорее всего, без толку. Старый пьяница прав – нет у нас никакой власти над побережьем. Делают что хотят. Нам уже повесили гамаки?

– Да, я приказал рулевому, – отозвался младший лейтенант и, махнув рукой в сторону дома Олмейера, добавил: – Странная они, однако, парочка.

– Хм! Странная – это еще мягко сказано. О чем ты с ней говорил? Я-то больше общался с отцом.

– Уверяю вас, я был предельно вежлив, – встрепенулся помощник.

– Да я тебя не упрекаю. Похоже, вежливость ей не по нутру. Убежден, что ты не перешел границ. Мы же на службе.

– Несомненно. Всегда об этом помню. Безупречно и официально – только так.

Оба хохотнули и, пока не желая спать, начали прогуливаться взад-вперед по веранде. Из-за деревьев будто украдкой выкатилась луна и тут же превратила реку в поток сверкающего серебра. Вдоль берегов из темноты выступил мрачный, задумчивый лес. Ветер стих, наступило полное спокойствие.

По моряцкой привычке они молча вышагивали туда-сюда словно по палубе. Расшатанные половицы сопровождали шаги неприятным сухим потрескиванием, громко разносящимся в ночной тишине. Вдруг младший насторожился:

– Вы слышали?

– Нет. Что именно? – ответил старший.

– Мне показалось, кто-то кричал. Слабый такой вскрик. Голос вроде бы женский. В том, втором доме. О! Опять! Слышали?

– Нет, – немного послушав, ответил лейтенант. – Вам, молодым, вечно везде чудятся женские голоса. Если хочешь сегодня успеть выспаться, пора залезать в гамак. Спокойной ночи.

Луна поднялась еще выше, и теплые тени съежились и отступили, будто прячась от холодного беспощадного света.

Глава 10

– Зашло наконец, – сказала Нина матери, показывая на холмы, за которые нырнуло солнце. – Мама, мне пора, и если я никогда не вернусь…

Она осеклась, и сомнение на миг затуманило пламя сдерживаемого трепета, что сияло в ее глазах и озаряло притворную невозмутимость лучами нетерпения весь этот долгий, полный волнения день – день радости и тревоги, надежды и страха, тайной вины и грядущего счастья. Пока солнце лило потоки ослепительного света, под которым любовь Нины родилась и росла, пока не заполнила все ее существо, она была уверена и непоколебима в своем желании, наполнявшем сердце нетерпеливым ожиданием заката, который ознаменует конец опасностей и борьбы, начало счастья, торжества любви, полноценности жизни. И вот солнце село! Короткие тропические сумерки кончились раньше, чем Нина успела облегченно вздохнуть, и внезапно опустившуюся на мир тьму словно заполнили возбужденные голоса, торопившие ее сломя голову ринуться навстречу неизведанному, дать наконец волю своему порыву, той страсти, которую она вызвала и разделила. Он ждет! В глуши, на укромной поляне, в просторном лесном безмолвии ждет в одиночку беглец, рискующий жизнью. Невзирая на опасности, ждет только ее. Лишь ради нее он вернулся, и теперь, когда пришло его время получить награду, Нина с тревогой спрашивала себя: что за леденящие сомнения одолевают ее волю и любовь? С трудом стряхнула она пугающую слабость. Дэйн должен быть вознагражден. Ее любовь и гордость одолеют тошнотворную нерешительность перед туманным будущим, ждущим ее на темных берегах реки.

– Не вернешься, – с пророческим видом согласилась миссис Олмейер. – Без тебя он не уедет, а стоит ему остаться и… – Она махнула рукой в сторону огней, горящих в «Капризе Олмейера», а конец фразы перешел в угрожающее бормотание.

Мать и дочь, встретившись за домом, брели к протоке, где были пришвартованы каноэ. У кромки кустов обе, не сговариваясь, остановились, и миссис Олмейер, положив ладонь на руку Нины, тщетно попыталась заглянуть в ее опущенное лицо. Хотела что-то произнести, и вдруг слова утонули в сдавленном всхлипе, неожиданном для женщины, что из всех человеческих чувств знала, казалось, только ярость и злость.

– Ты станешь великой рани, – сказала она, наконец справившись с голосом, – и если не сглупишь, обретешь большую власть, которая продлится много дней, до самой старости. Кто я такая? Рабыня, всю жизнь варившая рис для мужчины без храбрости и ума. Ха! Капитан и воитель отдал меня в подарок человеку, который за всю жизнь так никем и не стал. Ха! Ха!

Она тихо всхлипывала себе под нос, оплакивая утерянное в юности право наслаждаться грабежом и убийством, которые стали бы ее судьбой, будь она помолвлена с правильным человеком. Нина наклонилась над ней и при свете звезд, наблюдающих с черного неба за этим странным прощанием, внимательно изучала иссохшие черты, заглядывала в глубоко запавшие глаза, которые видели сквозь тьму ее собственное будущее при свете давнего и болезненного опыта. И снова она, как когда-то, почувствовала странное очарование возбужденным настроем матери и уверенными, как у оракула, суждениями, которые, вкупе с ее природной жестокостью, снискали ей в поселке репутацию ведьмы.

– Я была рабыней, а ты станешь госпожой, – продолжала миссис Олмейер, глядя прямо перед собой. – Но помни, в чем сила мужчины и в чем его слабость. Трепещи, когда он в гневе, чтобы он видел твой страх при свете дня, но в душе можешь смеяться, потому что после заката он – твой раб.

– Раб? Да он хозяин жизни! Ты просто не знаешь его, мама!

– Слова белой дурочки! – снисходительно хмыкнула миссис Олмейер. – Что ты знаешь о мужском гневе и мужской любви? Видела ли ты, как спят мужчины после смертельного боя? Чувствовала ли на себе руку, которая легко ударит кинжалом в бьющееся сердце? Ты – белая, и не мешало бы тебе помолиться нашей, женской богине.

– Зачем ты так? Я долго слушала твои слова и совсем забыла прошлую жизнь. Будь я белой, стояла бы я тут сейчас, готовая уплыть? Только вот последний раз зайду в дом, взгляну на отца.

– Нет! – вскинулась миссис Олмейер. – Он напился джина и спит. Зайдешь – разбудишь! Помнишь, когда тот ужасный старик увозил тебя, совсем малышку…

– Это было так давно… – промямлила Нина.

– А я помню, – злобно хмыкнула мать. – Я хотела взглянуть на тебя еще раз, но твой отец сказал: «Нет!» Я услышала плач и прыгнула в реку. Тогда ты была его дочерью, но теперь ты моя. Никогда ты не вернешься в этот дом, никогда не пройдешь по двору. Нет! Нет!

Она почти кричала. На другом берегу протоки зашуршала трава. Обе осеклись и встревоженно прислушались.

– Нет, вернусь. Что мне до твоей ненависти и мести? – тихо, но упрямо прошептала Нина.

Она двинулась в сторону дома, но миссис Олмейер вцепилась в нее и попыталась оттащить назад.

– Стой, не ходи! – взмолилась она.

Нина нетерпеливо оттолкнула мать и подхватила юбки, чтобы пуститься бегом, но та обогнула ее и встала напротив, вытянув руки.

– Сделай только шаг, – пригрозила она, часто дыша, – и я закричу в голос! Вон огни в большом доме, там сидят двое белых, злых оттого, что им не досталось крови твоего любимого. А в тех темных домах, – она махнула в сторону поселка, – мой голос поднимет людей, что с удовольствием поведут оранг-бланда к тому, кто так верно тебя ждет.

Она не могла разглядеть лица дочери, но ее белеющая в темноте фигура остановилась, словно бы колеблясь, и миссис Олмейер усилила нажим.

– Брось свою старую жизнь! Забудь ее! – заклинала она. – Забудь, что когда-то глядела в белые лица, забудь их слова и думы. Они без конца лгут. Лгут даже в мыслях и презирают нас, хотя мы лучше их, пусть и не так сильны. Забудь их дружбу и их вражду, забудь их многочисленных богов. Девочка, зачем тебе цепляться за прошлое, когда воин и владыка готов отдать сотни жизней – включая собственную – за одну твою улыбку?