Изнанка судьбы

Наверное, это было очень глупо, но я была уверена: в соломе живут крысы. И одна из них непременно меня укусит, стоит только сесть.

Про пауков и блох я уже не думала. Подумаешь, пауки и блохи, когда рядом крыса. Даже ужас перед дальнейшей участью, которую приготовил мне жуткий граф, как-то поблек. Я вслушивалась, и все казалось: вот она, рядом. Шуршит в соломе.

Говорить по-прежнему было больно, но я говорила. Тишина в этом месте пахла могилой, в ней, как крыса в соломе, пряталось что-то противоестественное, поэтому я болтала, хуже чем Китти с кавалерами на балу. Представляла, что рядом Терри, что он мне отвечает. Просила у него прощения за свое самоуправство, обещала всегда быть послушной и не делать больше глупостей.

Наверное, не будь Рэндольфа, я бы и вправду обезумела от страха, как того хотел Блудсворд. Но я помнила про воина-фэйри. И знала: он вернется вечером, придет ко мне. Потому что он приходил ко мне каждый вечер все эти две недели. Просто поболтать, хотя «поболтать» — неправильное слово, когда речь заходит о Рэндольфе, ему больше подходит «помолчать». Болтали мы с Терри, а Рэндольф слушал. Улыбался очень хорошей теплой улыбкой и иногда вставлял одно или два слова. И снова замолкал.

Я обычно сама стараюсь слушать, потому что стесняюсь болтать лишнего. Все кажется, что я ляпаю какие-то глупости, что вот-вот окружающие покрутят пальцем у виска и отвернутся. А Рэндольфа не стеснялась. Совершенно. Мне с ним было легко и хорошо, пусть и молчун. Я как-то сразу поверила, что Рэндольф добрый. И никогда меня не обидит, не станет смеяться. А молчит не потому, что угрюмый. Просто не любит говорить.

Рэндольф не найдет меня в убежище. Только кольцо. И Терри расскажет ему, что я ушла одна к Блудсворду. Тогда Рэндольф придет за мной. И убьет Блудсворда. И все будет хорошо.

Вспомнив сгоревшую в камине шкатулку с завещанием, я зашмыгала носом, кляня собственную глупость.

Все потеряно. Неужели и правда судьба?

Франческа

Шаг. Еще шаг. Это не больно. И почти не страшно.

…Дойти до дерева. Только взглянуть на него. Вспомнить еще раз, как умирал мальчишка-фэйри и небо падало в долину.

Кустарник шиповника щерится аспидно-черными шипами. Острые, они поблескивают в сумерках. Алые цветы раскрываются, чтобы взглянуть на меня человеческими глазами.

Бежать! Бежать, пока не поздно. Пока выход рядом и можно вернуться в два прыжка…

Тропа ведет дальше, вглубь. Вдоль русла Саворна, залитого черной жижей. Река подрагивает, вздыхает, чуть плещется — ластится, оставляя на камнях маслянистые темные пятна. От нее тянет мертвенным холодом.

…А снега здесь нет. Совсем. И белесая трава по обочине, похожая на грязную кудель, шевелится, хоть и безветренно.

Тихий шепот, как шелест листвы в кронах. Далекий детский смех обрывается в тревожную тишину сродни той, что наполняет долину на человеческой половине мира.

Как в дурном сне, нет возможности отступить. Неведомая сила ведет меня — мягко, но непреклонно. И где-то в глубинах души визжит от ужаса и колотит в стеклянную стену та, другая Франческа. Умная. Хладнокровная. Привыкшая знать наперед, что будет завтра в ее жизни.

Она хочет вернуться домой. К старой башне. Книжным шкафам в обшитом деревянными панелями кабинете. Приемам княгини, лицемерным улыбкам фэйри. Мохнатым брауни, за которыми нужен присмотр. К дому, которому нужна хозяйка.

…К мужчине с сильными руками, глазами цвета весеннего неба и мальчишеской улыбкой.

Я почти прохожу мимо. Уже миновав его, оборачиваюсь. Сплетенные ветви кустарника складываются в человеческое лицо. Но вздрагиваю я не поэтому.

А потому что узнаю его.

Пухлые губы сложены в чуть виноватую улыбку. Наивно распахнутые глаза, чуть вздернутый нос, мягкий овал лица. Женщина? Ребенок?

Следующий портрет нарисован на скале узорами трещин. Обнаженная, она улыбается смущенно и призывно. И дальше…

За каждым поворотом, из каждого камня она смотрит на меня — соблазнительницей и мечтательницей, хищницей и жертвой. Смеющаяся и заплаканная, испуганная и торжествующая. Словно в долине поселился безумный художник, смысл жизни которого — писать лик Элисон Майтлтон. Потеками грязи на камне, россыпью гальки на песке, узором на коре дерева.

Полный тяжкой муки стон рушит пугающую магию. Трещины снова просто трещины, галька — всего лишь галька.

Внутренний голос снова ругается и воет в бессмысленных попытках уберечь меня от глупости, когда я схожу с тропы. Ветви кустарника — кривые, колючие — расходятся в стороны, пуская меня на поляну.

От открывшегося зрелища к горлу подкатывает тошнота.

Человек и растение. Руки перетекают в ветви, торс врастает в ствол, похожий на дряблое старческое тело. Под изъеденной коростой и лишаем кожей синеют распухшие вены. По телу-дереву снуют жучки и мелкие личинки. Глаза прикрыты, лицо искажено в неизбывной муке.

Мое появление вспугивает птицу. Уродливая птаха, равно похожая на грача и стервятника, вспархивает с его плеча. Мерзко вереща, делает круг в воздухе и, испражнившись на почти лишенный волос череп, улетает прочь.

Существо на поляне снова стонет, открывает карие, чуть навыкате глаза. И я не могу удержаться от крика ужаса.

— Леди, — его голос подобен скрипу дерева в бурю. — Вы пришли снова убить меня? Да-да, убейте меня.

— Дориан?! — я не слышу своего голоса. Губы бесполезно шевелятся, а звука нет. И нет сил оторвать взгляд от кровавой раны от птичьего клюва чуть ниже ключицы. По всему телу мага виднеется множество подобных отметин — от едва зарубцевавшихся, покрытых влажной корочкой до давнишних белых шрамов.

В каких бы преступлениях ни был виновен этот несчастный, он не заслуживает такого. Никто в мире не заслуживает такого!

— Сколько времени прошло, леди?

— Десять лет, — отвечаю я против своей воли.

Перед лицом его страданий все мои заботы кажутся ничтожными. Но я не могу не задать вопрос, который терзал меня так долго!

— Зачем вы сделали это, Дориан?

Я не уточняю, что «это», но бывший маг и так понимает меня. Его смех — как треск сучьев под ногами:

— Мы хотели бессмертия. Да-да, мы получили его, — зрачки дерева-Дориана выписывают безумные восьмерки в глазницах. — Не надо будить Хозяйку, — доверительно сообщает он мне. — Нет-нет, не надо! Она не хочет просыпаться. Она отдала нас ему, нас всех. И он сказал, мы заплатим.

— Кому «ему»? Кто он, Дориан?

Маг не слышит. Скалится и бормочет себе под нос:

— Мы заплатим. Будем платить до-о-олго-до-о-олго, — он снова смеется. — Думаете, я безумен, леди? Да, я безумен. Я само безумие. Здесь все — безумие, — смех переходит в рыдание. — Убейте меня, леди. Пожалуйста!

— Как?! — беспомощно спрашиваю я.

Ответом на вопрос руки сами тянутся к затылку. Туда, где тяжелый узел волос сдерживает ажурная раковина заколки, закрепленная длинной и тонкой шпилькой.