Изобретение зла

Но каждый раз это один и тот же человек.

Мои воспоминания очень ясны. Я погружаюсь в них, как будто ныряю в реку и ещё долго плыву под водой, забывая о солнечном воздухе над поверхностью. Это может удивить тех, кто видит меня в эти минуты. Иногда может испугать - я перестаю воспринимать реальность сегодняшнюю.

Мне восемь лет, девять месяцев и четырнадцать дней. На мне розовая пижама.

Друзья по палате (или соседи по несчастью, так вернее) называют меня

Розовым. Мне нравится это имя и я отзываюсь на него. Я помню, что где-то, в иной плоскости бытия (я знаю множество взрослых слов, благодаря памяти), ещё живет мое другое имя. Я даже помню, что могу вспомнить его, но просто не хочется.

Зачем? Мне нравится быть Розовым - это основной цвет моих мыслей, мечтаний и снов. Я люблю спать и мечтать. Но в эту ночь я спать не мог. В эту ночь я впервые столкнулся со смертью и впервые поверил в нее.

В эту ночь свет так и не включили. Мы лежали так долго, как могли. А потом ушли в Синюю Комнату.

Синяя Комната. Наверное, других таких комнат на свете нет - комната была круглой. В комнате - ничего, только два окна с подоконниками и синяя дверь в синей стене, и пол тоже синий. Днем мы редко собирались там, потому что днем пустота не привлекает. Сейчас слабый свет с нижних этажей, стискиваемый оконными прямоугольниками, выплескивался на потолок и верх стены и осыпался оттуда, серебря наши короткие волосы и узкие плечи. Зрачки, страшно расширившиеся в темноте, видели все, даже изгибы линий собственной ладони, повернутой к окну. В комнате не было теней; в тени превращались мы сами, сидяшие или лежащие на полу.

Я сел с ногами на подоконник. Подоконник был большим, на нем бы хватило места ещё для двоих таких как я. Яркая голая лампочка светила снизу в лицо, но в глаза свет не попадал. Я видел два своих носа, освещенных, один слева, другой справа, - я стал закрывать глаза по очереди и носы исчезали, тоже по очереди. Мокрые перышки снежных хлопьев еле-еле двигались вниз сквозь тонкое четкое отражение моего лица в стекле. Во дворе ветра не осталось, его не пустили близкие стены. Капли громко стучали по железке где-то совсем рядом и то и дело сбивались с ритма.

– Завтра нам положат новенького.

– Почему завтра?

– Нет мест. Одна кровать пустая, а места не хватает.

– А от чего он умер?
– спросил я.

– Кто умер?

– Светло-зеленый.

– Кто?

– Светло-зеленый, - повторил я.
– Но ведь его только что увезли.

– Розовый опять бредит, - заметил Фиолетовый.
– Это тебе приснилось.

– Но как же приснилось? Мы как раз говорили, что есть такая звезда, Эпсилон

Эридана, и на ней живут люди, которые иногда прилетают к нам. Потом мы замолчали и услышали, что он уже не дышит. Ехал автомобиль и мы все молчали, слушали.

Когда автомобиль уехал, мы уже были уверены, что

– Этого не было, - сказал Белый.

– Но ведь ты сам сказал, что чувствовал насилие, но не понял кто его совершил и над кем. Ты сказал, что это не случайно и что ты боишься.

– Я никого не боюсь, - сказал Белый.
– тебе точно это приснилось. Ты же хорошо помнишь свои сны?

– Да.

– Так же хорошо, как и несны?

– Да.

– Тогда как ты отличаешь одно от другого? С твоей памятью несложно перепутать.

– Я не перепутал!

– Как его звали?

– Светло-зеленый.

– Никогда такого не было. У нас ведь уже есть Зеленый, зачем нам ещё один?

А какого цвета у нас не хватает?

– Черного.

– Значит, нам положат Черного. У него будут черные глаза.

– А если это будет негр?
– спросил Красный.

– Может быть и негр. Сейчас во всех стреляют. И в негров тоже.

На окраине города шла долгая, казавшая вечной, бессмысленная война. Война шла и во времена дедов и во времена дедовских прадедов и ещё до прадедов тех прадедов. Война никогда не начитналась и никогда не закончится. Люди так привыкли к ней, что перестали о ней думать. Да и зачем о ней думать, если тебя все равно не убьют, если ты будешь осторожен. Не ходи ночью по улицам, пореже появляйся на окраинах, закрывай окна ставнями и имей хорошие запоры - и ты умрешь естественной смертью. Это даже не война - а лишь тень настоящей войны, но тень, которая всегда поблизости.

– Тогда точно завтра.

Я попробовал вспомнить. В то время я ещё не удивлялся своей способности вспоминать будущее. Другие тоже не удивлялись - дети приспособлены к чудесам, как птицы к полету.

– Да.

Я вспомнил яркое завтрашнее утро, воздух почти звенящий от солнечного блеска, высокую, чуть сгорбленную фигуру новенького, пересекающую солнечные полосы на полу. Фигура будет черной.

– Каким он будет?

– Кажется, плохим, - ответил я.
– Лет двенадцать, примерно. Он будет одет в черное.

25

Он был одет во все черное.

За последний месяц лечения в психизоляторе он измучил больных, врачей и надзирателей. Он ведь не был обычным больным, которому можно, например, вывихнуть руку, которого можно ударить в пах или пальцем в глаз, если он непослушен. Удары пальцем в глаз были излюбленным приемом санитаров писихизолятора номер два. Однажды санитар Бормушка попробовал приструнить

Черного таким же способом, но получил тычок в глаз сам, а потом и во второй глаз. До конца дня он провалялся на кушетке, приходя в себя. Глаза пришлось лечить. Бормушка пригрозил Черному расплатой и был уволен по собственному желанию - за то, что обидел героя.

Когда Черный шел ко поридору, больные шарахались и кричали. Они знали, чего можно ожидать.

Однажды Черного пригласил сам директор. Директор был старым спокойным человеком с окладистой бородой и благородным выражением лица. Подхалимы утверждали, что директор похож на Тициана в возрасте наибольшего расцвета.

Директор не любил склок, скандалов и неприятностией, но считал, что может справляться с ними, просто закрывая на них глаза. Подчиненные обычно сами знают что делать. Но в этот раз тактика закрывания глаз не сработала и с нарушителем пришлось говорить лично.

– Я много о тебе слышал, - сказал директор и не соврал.

О Черном ещё до сих пор часто вспоминали газеты: о жизни замечательного мальчика, о битве с маньяком (не скупясь на выдуманные подробности), но в основном - о таинственных событиях, связанных с той ночью. А события обнаруживались все новые и новые. Ширились слухи, легенды плодились. На месте кровавой поляны предполагалось установить мемориал. Все городские шерлоки холмсы с ног сбились вынюхивая след маньяка, но не тут то было: спортмен со сломанной переносицей возник из пустоты, посрамив детективов. Известнейшая городская гадалка, Прозерпина Великолепная, утверждала, что слышала голос и голос доложил ей, что маньяк явился из четырнадцатого века, где был рыцарем. Прозерпина даже выступила по телевидению, но никто, разумеется, не воспринял её всерьез.

– Я о тебе слышал, - сказал директор.

– Я о вас тоже. Это вы хвастаетесь тем, что похожи на какого-то древнего старикашку?

– Мальчик, не дерзи.

– Я же только хотел спросить.

– Что ты думаешь о своем поведении?

– Согласен, скучновато. Девочек у вас тут нет. Может, приведете? Я же все-таки герой.

– Герою не позволительно так себя вести. На него смотрят люди.

– Да ну, здесь только шибздики всякие на меня и смотрят. Ой, я не вас имею ввиду, прошу прощения.