Изобретение зла

На что ты смотришь?

Я смотрю на твои волосы.

Но ты же не можешь их видеть?

Я вижу их не глазами.

А так лучше?
– она откинула волосы назад.

Нет, хуже. Я не хочу, чтобы что-то менялось.

Я не буду меняться.

Никогда?

Никогда-никогда.

Она пошевелилась немного и наваждение исчезло. Но что-то осталось, что-то более сильное, чем наваждение.

– На что ты смотришь?
– спросила она.

– Я смотрю на твои волосы.

– Но ты же не можешь их видеть?

– Я их вижу не глазами.

– А так лучше?

– она откинула волосы назад. Я совсем не удивился абсолютной правильности чтения мыслей. Так, значит, и должно быть. Наши мысли будто танцевали парный танец, свиваясь и сплетаясь доуг с другом.

– Нет, так хуже. Я не хочу, чтобы что-то менялось.

– Ой!
– вскрикнула она.

Внизу вдруг зажегся свет. Свет проплыл снизу, наискосок, коснулся по пути её лица, коленей со скрещенными тонкими-тонкими руками на них, и ушел глубоко ввысь Синей Комнаты. Отразившись от потолка, он закружился мелкой снежной пылью, покрыл сиянием её волосы, плечи, выступающие складки на рукавах халата.

Я понял - именно этот её образ, один из всех, останется со мной на годы.

– Слушай?

– Да.

– Знаешь, мне кажется, что это уже было.

– Что было?

– Ну вот сейчас, когда зажгли свет, и свет попал тебе в глаза, и они сразу стали глубокими, мне показалось, что это уже было, что я это уже видел.

– Правда?

– Правда.

– Не ври.

– А, ты ничего не понимаешь!
– я пытался выразить словами чувства, но чувства бегали впереди слов, слова их абсолютно не догоняли.

– Так что ты вспомнил?
– спросила она, будто издалека.

– Я вспомнил, что мы с тобой встретимся. Тогда будет лето. Будет тихо в комнате. Там будут ездить автобусы и машины, но их будет еле слышно. Звук не будет мешать. Будет большое окно, а за окном - пожар. Но пожар нам тоже не будет мешать. То есть, будет сначала парк, а пожар уже за парком. Где-то будет играть музыка, очень простая музыка. Мы опять поцелуемся. Это будет точно так, как сегодня. А потом зажгут фонари за окном. И свет войдет снизу, наискосок, точно как сейчас, лучи света войдут в твои зрачки и расплывутся в них. Я помню, что это будет...

Я замолчал и продолжал говорить молча.

Что с тобой?
– молча спросила она.

Ничего. Я люблю тебя.

Что это? Наша жизнь, наполненная поисками и тоской, тоской и поисками, мелкими удовольствиями от подарков судьбы - зачем все это? Что ищем мы смысл справедливость, истину?

Счастливые люди находят друг друга, несчастным достаточно истины. Нечто нелогичное, неправильное, неподдающееся разуму приходит вдруг и истина становится ненужной.

– Смотри, что-то горит, - сказала Синяя.

– Магазин. Воюют уже совсем близко.

– Какой большой огонь...

– Он только разгорается.

– Что с тобой?

– Ничего. Я люблю тебя.

Она спрыгнула в тень и ушла к средине Синей Комнаты. Что-то оборвалось в душе.

– Ты же говорила, что не будешь меняться, никогда.

– Я не говорила, это ты сам придумал.

Она поняла, что я хотел сказать.

– Прости, ты меня вообще правильно, жутко правильно понимаешь.

– Не ври. И не ври мне про свое чтение мыслей. Так не бывает. Подумаешь, отгадал три слова. И про будущее ты тоже выдумал.

– Нет, правда...

– И не подлизывайся теперь. Пошли отсюда. Когда светло, уже нентересно.

– Пошли.

Я подошел и взял её за руку, как в детском саду. Кто-то засмеялся за дверью. Быстрый шепот, лопотание убегающих тапочек.

– Это наши. Они говорят, что я в тебя влюбилась...

Синяя помолчала и вздохнула выжидательно, помолчала ещё раз и снова вздохнула - но все равно молчала и вздыхала она бестолку.

– Давай ещё раз придем сюда утром?
– предложила она. Это будет наше с тобой место. Ты хочешь, чтобы у нас было свое место?

– Утром будет осмотр.

Она задумалась, погрустнела и стала как-то по-особенному красивой.

46

Я вернулся в палату. Было половина одиннадцатого, но все лежали спокойно.

Из-за тишины гул был слышен довольно отчетливо. Мне казалось, что отпечатки её губ прилипли к моим; я продолжал чувствовать её губы и от этого тревожно стучало сердце. Это ужасно мешало думать, а я люблю думать вечерами перед сном.

Я подошел к кровати Пестрого и сел.

– Чего бродишь?

– Дело есть.

– Ну-ну.

– Не знаю, как тебе сказать...

– Сначала открой рот, потом набери воздуху, и, главное не закрывай рот, когда надумаешь говорить. Иначе щеки лопнут, зашивать придется.

– У Черного есть вторая ложка, - сказал я.

– Неужели?

– Меня попросили передать.

– Кто? Господь бог?

– Вроде.

– Спасибо. Но полмни, что ты ничего не знаешь.

– Я и так ничего не знаю.

Я поплелся к своей кровати и лег на подушку лицом вниз, чтобы стереть с лица её губы. Но губы не стирались, подушка только помогала им. Я понял, что в эту ночь не усну. Я встал и снова прошелся.

– Что ищешь?
– спросил Пестрый.

– Деньгу потерял, - соврал я.

– Большую?

– Десять миллиардов.

– А, десюлик, мелочь.

– Это для тебя мелочь.

– Ага. Я таких даже не поднимаю.

Пестрый снова начал свои шутки:

"Осторожнее, Ватсон, за нами идет профессор Мориарти!" "Но, Холмс, как вы разгадали, что это действительно он? У него ведь отлично сделанные накладные ресницы! И он одет как шотландец!"

"Он нагнулся и поднял с мостовой банкноту. Это его лондонская привычка.

На банкноте была написана цифра десять миллардов. Он думал фунтов, бедняга!"

Я не выдержал этого и снова отправился мучиться на свою кровать.

Пестрый расстегнул плащ:

– Побыстрее пожалуйста, а то мне холодно.

– Совсем не холодно, градуса два всего; это к утру похолодает - сказал

Черный и пырнул лезвием.

Лезвие прошло сквозь воздух.

– Скажите, Холмс, - сказал однажды профессор Мориарти, - я столько раз пытался заколоть вас заточенной ложкой и все время промахивался. В чем тут дело?