К достижению цели

И вот последний тур. Мы с Капой наравне. Я играю со слабым участником — Винтером; Капа — с Боголюбовым. Сделано несколько ходов, Капабланка обнимает меня, и мы прогуливаемся по залу. «У вас хорошая позиция, и у меня хорошая позиция, — говорит он. — Давайте оба сделаем ничьи и поделим первый приз». Ну, думаю, хитрец, Винтер — это не Боголюбов... «Я-то, конечно, готов принять ваше предложение, но что скажут в Москве?» — отпарировал я удар. Капа только руками развел.

Но я допустил большую ошибку. Во-первых, накануне допоздна доигрывал мучительную партию с чемпионом мира Эйве, а во-вторых, последний тур начался рано утром, и изменение режима игры — дело неприятное. С каждым ходом я теряю свой перевес и в отложенной позиции должен оставаться без пешки. Чутье практика подсказывает — надо предлагать Винтеру ничью, тот, разумеется, принимает предложение. А что же у Капабланки? Увы, лишнее качество. Жена — в слезы. «Ты что плачешь?» — «А теперь турнир закончен, могу плакать...» — «Знаешь, перерыв уже кончился, пойдем посмотрим, может, Боголюбов устоял?»

Подходим к демонстрационной доске — ничья стала очевидной. За шахматным столиком Капабланка и Боголюбов уже анализировали эндшпиль. Поздравляю Капу и благодарю Боголюбова. «Что вы, — развел руками Боголюбов, — хотел выиграть, но не мог...» Боголюбов показал себя настоящим спортсменом. Он оценил, что я его (так же, как и Алехина) ничем не выделял среди других, участников. Когда во время нашей партии Боголюбов слабо нажал на кнопочку часов и мои часы не пошли, я немедля обратил его внимание на это. «Все вы пижоны, я вам проигрываю случайно,— заявил однажды Боголюбов своим партнерам по картам Видмару и Тартаковеру и, увидев в этот момент меня, добавил: — А вот ему — не случайно...» Мы расстались с Ефимом Дмитриевичем дружески. Онемечился он, увы, полностью. Говорил по-русски с акцентом и даже смеялся по-немецки! Но вернемся к Капабланке.

Оба мы были дружны с С. С. Прокофьевым. Капа был знаком со знаменитым композитором еще по Парижу, я — по Москве, после возвращения Прокофьева на родину. Естественно, после окончания турнира я получил от Сергея Сергеевича поздравительную телеграмму. Тут же у портье вижу кубинца и показываю ему телеграмму — Капабланка бледнеет и криво улыбается. Действительно, какая обида — Прокофьев его не поздравил... Но через два часа Капабланка меня разыскал и, сияющий, показывает свою телеграмму. Прокофьев, конечно, послал их одновременно, но телеграфистки в Москве решили, что первым поздравление великого композитора должен получить советский шахматист.

Завтра — отъезд, и расплачиваюсь за последнюю неделю проживания в отеле. «Позвольте, — полюбопытствовал Капабланка, — за что это вы тут платите?»

Объясняю, что турнирный комитет платит только за меня, а за жену плачу я — Капа остолбенел от удивления. Дело в том, что участники-иностранцы, что приехали с женами, пользовались гостеприимством хозяев полностью. Иностранцы-гроссмейстеры, кроме того, получили по 100 фунтов, а чемпионы мира — по 200. Капа знал, что я не получил ничего, но то, что я платил за жену, а также за ванную комнату (турнирный комитет мне оплачивал номер без ванны), его взорвало. Он поднял страшный крик и накинулся на бедную Веру Мен-чик-Стивенсон, поскольку она была супругой казначея турнира Стивенсона. Тут прибежал перепуганный казначей, и в итоге за последнюю неделю деньги были возвращены — Капа был счастлив!

Алехин, видимо, нервничал, когда мы с ним знакомились, — я сделал вид, что ничего не замечаю. Был он худ, порывист, глаза его блуждали. Вино продолжал пить — партию с Решевским проиграл только потому, что, когда партия была отложена, выпил за обедом бутылку вина. Но шахматист это был с большой буквы.

Подлинное наше знакомство состоялось за шахматным столиком. В одном варианте сицилианской защиты Алехин подготовил весьма опасное продолжение. Уклоняться от своих вариантов было не в моих правилах, и Алехину удалось применить «домашнюю заготовку». Алехин был тонкий психолог, он знал, насколько важно морально подавить партнера, поэтому вплоть до критического момента он играл молниеносно, кружа вокруг столика (и своей жертвы), присаживаясь за столик, лишь чтобы быстро сделать ход — надо внушить партнеру, что в кабинетной тиши все было изучено до конца и сопротивление поэтому бесполезно.

Думаю минут 20 и нахожу спасение. Правда, надо пожертвовать двух коней, но повторение ходов гарантировано. Коней жертвую, однако перед тем, как повторить ходы, задумываюсь — риска уже нет... Боже мой, что случилось с Александром Александровичем! Контригру черных он в анализе проглядел, и когда я задумался, то решил, что еще чего-то не видит, раз я не тороплюсь форсировать ничью. Галстук у него развязался, пристежной воротничок свернулся на сторону, поредевшие волосы растрепались. Когда мы согласились на ничью, он еле успокоился, но тут же вошел в роль и заявил, что все это продолжение нашел за доской... Я уже был стреляный воробей и, конечно, не поверил.

Ко мне он, видимо, отнесся благожелательно; после турнира в «Манчестер гардиан» предсказал мне большие успехи. «У Ботвинника есть чувство опасности», — писал Алехин.

Отдельные партии в Ноттингеме он проводил с большой силой — например, технически трудную партию с чемпионом мире Эйве он сыграл блестяще.

Максу Эйве было 35 лет. Приехал он со своей женой Каро, и мы вчетвером занимали столик в ресторане, пока лидером был Эйве. Когда лидерство перешло ко мне, голландец сел за другой стол.

Доктор Эйве уже тогда начал изучать русский язык. Как-то мимо нас проходил Боголюбов; Эйве подозвал его и сказал по-русски: «Я хочу учиться говорить по-русски». Тот махнул рукой: «Все равно не научишься!» — «Швинья!» — заявил доктор в ответ. Сейчас профессор Эйве — исключительно тонкий и деликатный человек. Но тогда, по молодости, был иногда невыдержан.

Чемпионом Ноттингема был некто Хаддон, шрам от сабли рассекал щеку Хаддона. «Все, что угодно, только не война», — говорил он. Хаддон был инженер, работал на известном химкомбинате «Бутс» и жил неплохо. В Силверхилле (предместье города) у него был стандартный двухэтажный домик с гаражом, садиком (за домом) и неизменным фокстерьером, который словно выскочил со страниц Джером-К. Джерома.

«У нас в СССР таких собак мало», — сказал я.

«Да, у вас давно всех собак съели», — заметил мимоходом чемпион мира. Вид у меня был столь растерянный, что доктор тут же извинился, и мы помирились...

Да простит меня мой друг профессор, но тогда у молодого чемпиона не все было благополучно и со спортивной этикой. В предпоследнем туре мы сыграли напряженную партию. Инициатива была на стороне чемпиона, но отложить партию мне удалось в примерно равном эндшпиле. В анализе убеждаюсь, что делаю ничью, а поскольку последний тур завтра рано утром, то решаю для экономии сил предложить мировую.

«Да, конечно, — ответил мне доктор, — но как вы собирались делать ничью?»

Я понял, что ничья принята, раз партнер интересуется моим анализом, и показываю чемпиону подготовленные варианты. Затем, ни слова не говоря, Эйве забирает мои карманные шахматы и исчезает.

Начинаю беспокоиться: что все это значит? За пять минут до возобновления игры Эйве возвращает мне шахматы: «Очень сожалею, — говорит он, — но последняя моя надежда на первый приз состоит в выигрыше этой партии...» Началась игра, и через два хода партнер, исправляя свою ошибку, предлагает ничью, но я отрицательно мотаю головой. В итоге все же ничья, хотя я был на грани поражения!

В те годы Эйве играл с большой силой и был достойным чемпионом. Алехину образца 1937 года (когда он полностью восстановил спортивную форму) мог проиграть матч любой.

Сэр Джордж Томас был вполне в стиле героев Диккенса, седой, высокий, медлительный, усатый, с неизменной мягкой улыбкой и чуть наклоненной набок головой. Он, видимо, был достаточно состоятелен, так как его стареньким автомобилем (однажды он подвозил меня от университета, где мы играли, в отель, после того как мы закончили партию), отделанным красным деревом, управлял водитель. Когда британские шахматисты должны были собрать половину турнирного фонда, сэр Джордж дал 50 сеансов одновременной игры в пользу турнира. Выступал он в турнире, как все четверо англичан, без особого успеха, но боролся до конца. Мы с ним доигрывали довольно любопытный эндшпиль — у Капабланки были некоторые надежды в связи с этим, так как предыдущую партию Томасу в Гастингсе я проиграл. Когда мы вернулись в отель, Капа играл в карты, но, увидев Томаса, вопросительно на него посмотрел. «Нечего было делать», — лишь развел руками сэр Джордж, и игра за карточным столиком возобновилась. Томас умер, когда ему было за девяносто.