К достижению цели

Доигрывание нашей партии с Алехиным было назначено во вторую очередь, и я остался в отеле. Звонит Флор: «Алехин сдает партию, если записан ход g4— g5...» — «Передайте, пожалуйста, Александру Александровичу: если он полагает, что я записал плохой ход, то ему не следует делать это предложение...»

В 1933 году в партии с Левенфишем я принял аналогичное предложение. Но за пять прошедших с тех пор лет я стал опытнее. Подобная постановка вопроса неэтична, ибо партнер может записать и другой ход, тогда это предложение оказывается разведкой — и только. В таком незавидном положении я сам оказался в Ноттингеме перед доигрыванием партии с Ласкером. При анализе неоконченной партии мне показалось, что Ласкер может добиться ничьей лишь в том случае, если он записал и запечатал в конверт единственный сильный ход. Во время обеденного перерыва я разыскал экс-чемпиона мира и предложил ничью при условии, что именно этот ход записан. Ласкер смутился, сказал, что записал другой ход, но что, по его мнению, ничья неизбежна. Тут настала моя очередь смущаться, я предложил доктору Ласкеру свои карманные шахматы, так как понял, что уже не имею права анализировать отложенную позицию — ведь тайна записанного хода была нарушена! Взять шахматы Ласкер отказался, заявив, что доверяет мне — наша партия закончилась мирным исходом.

Доигрывание с Алехиным состоялось: хоть я записал другой ход, оно продолжалось недолго.

Партия с Капой носила иной характер. Мой партнер в защите Нимцовича обострил ситуацию: чья активность даст реальные выгоды — черных на ферзевом фланге или белых в центре и на королевском? Для поддержания инициативы пришлось пожертвовать пешку; затем нашел эффектную комбинацию с жертвой двух фигур. Позиция выиграна. Сижу и обдумываю наиболее точный порядок ходов. Капабланка внешне сохраняет самообладание, прогуливается по сцене. К нему подходит Эйве: «Как дела?» Капа руками выразительно показывает: все еще возможно — явно рассчитывая на то, что я наблюдаю за этой беседой. Гениальный практик использовал последний психологический шанс: пытался внушить утомленному партнеру, что позиция неясная, — а вдруг от волнения последует какая-либо случайная ошибка? Чувствую, что напряжение сказывается и силы исчезают; следует заключительная серия ходов (Капа отвечает немедленно — я должен осознать уверенность партнера в благополучном исходе партии), но шахов больше нет, и черные останавливают часы. Публика рукоплещет — редчайший случай: обычно зрители аплодировали только Эйве. Восемнадцать лет спустя во время Олимпиады в одной из кондитерских Амстердама хозяин-шахматист выставил в витрине торт, где в точности была изображена позиция из этой партии. Шатаясь, поднимаюсь со стула. Все уже закрыто, но жена уговаривает буфетчика продать бутерброд с ветчиной. Жадно заглатываю и прихожу в себя.

На следующий день моя жена едет с мадам Капабланкой в одном автомобиле. «Капа, — говорит Ольга (беседа происходит по-русски), — очень огорчился, когда проиграл Кересу. Вчерашнюю партию он оценивает иначе; он сказал, что это была «борьба умов». Капа хотел выиграть...»

Турнир окончен. Файн и Керес впереди. Организаторы (по таблице коэффициентов) объявляют победителем Кереса. Формула решения такова: призы поровну, а победил Керес!

АВРО нужен был победитель, еще до турнира было объявлено, что победитель получит преимущественное право на матч с Алехиным. Правда, из этого ничего не получилось: на открытии турнира выступил чемпион мира и по-немецки (Алехин говорил по-немецки превосходно, он его изучал с детства, французский его тоже был хорош, позже он изучил английский и последние свои книги писал прямо на английском) с выразительной фельдфебельской грубостью зачитал заявление, где отклонял домогательства организаторов влиять на выбор претендента, и объявил, что будет играть с любым известным гроссмейстером, который обеспечит призовой фонд.

Это я намотал на ус: именно тогда надо было решать, вызывать ли чемпиона мира на матч. Когда увижу я Алехина следующий раз — неизвестно. Если ставить перед правительством вопрос о матче, необходимо было: 1) принципиальное согласие Алехина, 2) условия чемпиона. Что же делать?

Советуюсь с Митеревым, заместителем управляющего Экспортхлебом (управляющий Нестеров был в отпуске, в Москве), встречаю полную поддержку. Еще удача — наш полпред в Бельгии Евгений Владимирович Рубинин с женой Ольгой Павловной приезжают в Амстердам на последний тур. Вместе обедаем в Амстель-отеле. Было воскресенье — по воскресным дням (за ту же плату) полагалось усиленное питание. Вообще нигде и никогда в гостинице мне не пришлось так вкусно есть, как в Амстель-отеле.

Евгению Владимировичу тогда было 44 года, держался он важно, медлительно. Сейчас ему 84, манеры те же (бедная Ольга Павловна погибла в 1942 году в деревне во время пожара). Евгений Владимирович, разносторонне образованный «гуманитарщик», с интересом знакомится в Амстердаме с новым для него шахматным миром.

Объясняю Рубинину ситуацию, за ним решающее слово. Тогда в Амстердаме он был для меня Советской властью. Полпред дает свое благословение (он видел нашу встречу с Алехиным за доской в последнем туре, и ему понравилась моя уверенность).

На закрытии турнира подхожу к Александру Александровичу, прошу назначить мне аудиенцию. Алехин соображал быстро, радость промелькнула у него в глазах, он понимал, что сыграть с советским шахматистом матч на первенство мира — наиболее простой, а быть может, и единственный путь к примирению с Родиной. «Завтра в Карлтон-отеле (Алехин жил отдельно от всех, чтобы не общаться с Капабланкой, — они были врагами), в 16 часов...»

Пригласил я с собой Флора (нужен был авторитетный свидетель — разве Алехин не связан с белоэмигрантами? Осторожность необходима). Но Александр Александрович еще со времен Ноттингема относился ко мне сердечно. Шахматист Алехин чувствовал мое восхищение — это его обезоруживало: только мы увиделись перед турниром в Амстердаме, он завязал беседу о новой звезде — Смыслове (Алехин нашел ошибку в одном опубликованном Смысловым анализе!). И сейчас он был приветлив к нам обоим (ведь ранее он собирался играть матч с Флором. Флор, конечно, переживал, что сейчас не он, а другой договаривается о матче, но не подавал виду).

За чашкой чая (к удивлению Флора, чемпион оплатил счет, Флор меня предупреждал, что Алехин скуповат) условия были быстро согласованы: если матч состоится в Москве, то за три месяца чемпион должен быть приглашен в какой-либо турнир (для приобщения к московским условиям); Алехин был готов играть и в другой стране (только не в Голландии!) — решать вопрос о месте соревнования он предоставлял мне. Призовой фонд — 10 тысяч долларов (не так уж много, ведь будет экономия на моей доле приза, мне-то денег не надо).

«А сколько должны получить вы?»

«Две трети — в случае победы».

Это несколько затрудняло мою задачу; проще было просить твердую сумму, независимо от результата матча.

«То есть шесть тысяч семьсот долларов?» «Да, конечно».

«Эта сумма достаточна и при ином исходе матча?» Алехин засмеялся и кивнул головой.

Условились, что я направлю формальный вызов по указанному им адресу в Южную Америку (Алехин где-то в Тринидаде собирался покупать земельные участки), если вопрос будет решен положительно, и что, когда все будет согласовано, о матче будет объявлено в Москве. До этого все держится в строжайшем секрете. Крепкое рукопожатие, и мы расстались, чтобы никогда более не увидеться.

После турнира было проведено совещание участников — уникальное в истории шахмат. Одновременно в зале было семеро участников (Алехин и Капабланка присутствовали по очереди). Обсуждался вопрос о создании «Клуба восьми сильнейших» с тем, чтобы клуб утвердил правила проведения матчей на первенство мира. Алехин был согласен, чтобы призовой фонд состоял из 10 тысяч долларов за одним исключением: Капабланка должен собрать 18 тысяч долларов (10 тысяч золотом — на таких условиях был проведен их матч в 1927 году)... Каждый член клуба имеет формальное право вызвать чемпиона. Файну и Эйве было поручено подготовить и разослать проект правил (никто не предлагал привлечь ФИДЕ к решению этого вопроса).

Обратный путь был далеким — через Бельгию, морем до Скандинавии, поездом на Стокгольм (познакомились с А. М. Коллонтай — остались впечатления о ее приветливости и энергии, несмотря на возраст) и через Ботнический залив и Финляндию — на Ленинград.

Еду в Москву отчитываться о командировке. Звоню уже знакомому помощнику Булганина и на следующий день сижу в кабинете председателя правления Госбанка и рассказываю об итогах турнира и о своих планах. Булганин не прерывает, внимательно слушает: «То, что вы мне рассказали, изложите в письме на имя председателя Совнаркома, я доложу лично. На конверте напишите мое имя и сдайте в экспедицию Госбанка». Совет был исполнен.

Вернулся в Ленинград и после Нового года тяжело заболел. Стоматит, температура за 40. Звонок, входит фельдъегерь: «Получите телеграмму (правительственная)». Читаю: «Если решите вызвать шахматиста Алехина на матч, желаем вам полного успеха. Остальное нетрудно обеспечить. Молотов».

Лишь несколько лет назад, вспоминая этот эпизод, я случайно произнес текст телеграммы с кавказским акцентом и понял, что скорее всего она продиктована Сталиным. Это его стиль: особенно характерно «желаем» (а не желаю) и «нетрудно обеспечить»!