К лучшей жизни (сборник)

Староста позвал к себе десятника, тот пришел. Что-то поговорили, и десятник ушел опять. Через некоторое время к старосте стали приходить мужики, собралось человек двадцать. Вокруг собрались ребятишки. Им было интересно, куда пошли мужики, некоторые были с вилами. Народ пошел в Завражную улицу. Вскоре узнали, что Лобанов Петруха – дезертир прибежал с войны. В это время он сидел на сеновале. Услышав шум, выскочил в хлев, с хлева соскочил в огород и побежал в лес к озеру. Весь народ побежал за ним. Пока искали в лесу, он прыгнул в воду и поплыл на другой берег, на «остров». Доплыл до берега, из сил выбился: был в сапогах и ватном пиджаке, запутался в траве, на берег вылезти не смог. В это время мужики сняли с перехода две большие плахи, и двое с вилами переплыли на тот берег, там его и взяли. Вытащили на берег, связали, а потом вокруг озера поехали на лошади, положили его в телегу и привезли к старосте. Вся деревня смотрела в окна, как связанный дезертир сидел на полу и курил папироску, которую ему дал урядник. В этот же день дезертира увезли в волость, а потом отправили на фронт.

Этой же осенью Петр Лобанов вернулся домой на костылях. У него обе ноги были перебиты, и лицо было в шрамах от осколков разорвавшегося снаряда. При встрече с односельчанами в его глазах был немой укор:

– Что же вы наделали со мной, окаянные?

Мальчишки часто приходили к нему и просили рассказать о войне. Петр неохотно, но рассказывал о готовящейся какой-то революции, о Ленине.

Он говорил, что в окопы приходили тайные агитаторы и говорили солдатам, что за границей живёт русский большевик – Ленин, который руководит всеми большевиками, чтобы сделать революцию. Солдатские командиры: прапорщики и подпрапорщики говорили солдатам, что Ленин из-за границы делает смуту среди русского народа. В России появились какие-то большевики и меньшевики. Одни говорят, что надо кончать войну, другие – надо воевать до победного конца.

Он достал из буфета пожелтевшую газету, зашуршал ей, просматривая заголовки, потом, прищурившись, долго всматривался в текст и в концовке сказал:

– Вот у мене тут есть одна газетка политического толка, возьмите, почитайте.

Вася взял изрядно помятую и потертую газету. Внимательно посмотрел на нее, некоторых слов невозможно было разобрать. Сложив ее в несколько раз, сунул за пазуху.

– Ну чо, хлопец, не читашь газетку-то? – с упреком спросил Петр.

– Я плохо еще читаю, дядька Петро, дома почитаю.

– Запомни, хлопец, что за эту газету урядник тебя наказать может.

– А я не боюсь. Тятя сказал: «Не бойся, Васька, никого, кроме Бога одного».

– Ну-ну. Что деется на белом свете, урядника он не боится.

Петр достал кисет, скрутил самокрутку, затянулся горьким дымком:

– В обчем, пацаны, я так и не понял ничего, чо будет дальше с нами. А я вот войны хватил сполна, – заключил Петр Лобанов, трогая шершавыми руками свои колени.

Вечером Вася сидел за столом возле лампы и по слогам вслух читал затертую газету. Мать управлялась по хозяйству и внимательно его слушала. В сенях послышались шаги.

– Это бабка Аксинья, больше некому, – тихо проговорила мать.

Было слышно, как подслеповатая шарит руками по двери, потом раздался осторожный стук в дверь. Вошла бабка Аксинья, перекрестилась, покосилась на лавку, но не прошла.

Она стала возле порога и не решалась спросить, зачем пришла, внимательно стала слушать Васю.

– Проходь, садись, – указала ей мать на скамью.

Она прошла и села на край скамейки. Потом вдруг подняла глаза, проницательным взглядом посмотрела на Васю и с дрожью в голосе спросила:

– Что же такое у нас делается?

– Где у нас? – насторожился Вася.

– В Россее матушке. Вот и Батюшка говорит, что светопреставление близко.

– Как светопреставление? – всплеснула руками мать.

– А вот, всесветная война сначала, а потом антихрист и светопреставление.

Видя, что ее внимательно слушают, она продолжала:

– Раньше все было тихо и мирно, а случилась война, и все перевернулось. Уж на што я темная баба, и то до третьих петухов не сплю, все думаю. Смута назревает на Руси. Что творится? Ничего не понимаю.

– Эх, лучше бы не было энтих самых газет, – отчаянно махнула рукой мать, – головы дурманят людям.

Бабка Аксинья встрепенулась, с трудом поднялась со скамьи и, смущенно улыбаясь, обратилась к матери:

– Пусть твой Терентий завтра с моим Николкой на базар в Воскресенское съездит, пособит ему яблоки продать.

Услышав это, Вася вздрогнул, и у него сразу зачесалась спина и ниже, как будто кто крапивой ужалил.

О готовящейся революции в деревне знали только по письмам солдат и от тех, кто приходил домой раненый. Этим разговорам верили и не верили. Газеты в деревню приходили редко, да и то их получали только богатые и читали только для себя, а что готовилась буржуазно-демократическая революция, то богатеям это было только на руку, что у власти будут стоять они же – богатеи.

Семья Замысловых по-прежнему занималась рогожей. Семья становилась всё больше и больше. Детей стало шестеро. Трое стали взрослыми. Изба стала тесная, отца вновь и вновь заставляло думать, как выбраться из этой халупы, как построить новую просторную избу. Решили продать корову и купить сруб. В постройке нового дома опять не обошлось без Ивана Леонтьевича.

Дворину на этот раз им дали в поле; за деревней строилась новая улица, и их новый строящийся дом в поле стал пятым по счёту. Строиться начали с осени 1916 года, нанимали со стороны плотников. Много помогал дедушка Иванко.

Жить в новую избу перешли – ни крыши, ни сеней не было. Изба была просторная, светлая, в пять нормальных окон. Сразу же взялись за рогожи, потому что нужно было кормиться, и нужно было достраивать дом. Когда освободилась старая изба, стали перевозить её к новому дому, пристраивали сени, но в первую очередь нужно было покрыть крышу. Целый год строились, но все же построили дом как у людей. Конечно, у соседей дома были лучше, по две избы, крытые «по-шатровому», с резными наличниками, а у Замысловых наличников ещё не было, но крыша крыта была не соломой, а тёсом.

Зима 1917 года была малоснежная, тёплая, предвещала быть ранней весне с заморозками, которые последнюю влагу из земли выморозят, а это отразится на урожае. Хорошо, если вовремя будут дожди, то можно будет ожидать, хоть и небольшого, но урожая. А если будет засуха, то не только урожая не будет, но и трава вся выгорит, а это значит – неминуемый голод.

Наступил февраль. Запахло морозом. По ночам, а иногда и днём бушевала метель. Галки, вороны, сороки, голуби и воробьи – обитатели деревень – улетали в леса поблизости к деревне, чтобы при хорошей погоде вернуться в поисках пищи. Воробьи и голуби забирались под застрёхи, наличники, прячась от холода, и смотрели на дорогу. Увидят едущую по дороге подводу или растерянный свежий помёт, тут же вылетают из своих укрытий на дорогу и выбирают съедобную пищу.

Придя в школу по заснеженной дороге, ученики по очереди обметали полынным веником заснеженную обувь. Вася, помолясь перед иконой, что висела над классными дверями, положил сумку в парту, подошел к печке и стал отогревать озябшие руки и щёки. Рядом вставали другие ученики. Отогревшись, кто садился за парту в ожидании звонка, кто выбегал в прихожую, затевая игру в «кошки-мышки». Зазвенел звонок. Все уселись за парты в ожидании учительницы. Зная, какой будет урок, выложили на парту учебники, тетради. Дежурный расставил по партам чернильницы. Зашла учительница, поздоровалась как всегда. Дежурный прочитал утреннюю молитву. Учительница стояла возле стола и минуту ничего не говорила, а задумавшись, смотрела в простенок задней стенки, на котором под самым потолком висел в позолоченной большой раме погрудный царский портрет. Царь был нарисован в военном мундире защитного цвета с эполетами на плечах, на груди по обеим сторонам висели галуны с кистями, он без головного убора, волосы зачёсаны на одну сторону. У царя небольшая круглая бородка, но зато длинные усы, немного закрученные кверху. Так выглядел на портрете царь. Учительница постояла немного и сказала: