К морю Хвалисскому

И весело было ходить меж рядов тем, у кого за поясом звенело серебро, тем, кто присматривал и покупал уборы для жен и дочерей, кто менял меха и мед на звонкие дирхемы. Но и тому, кто серебра отродясь в руках не держал, тоже горевать не стоило – за погляд денег не берут: любуйся работой искусных умельцев сколько влезет. Рассказов о ней, да о людях чудных заморских на полжизни хватит!..

– Эй, глядите-ка! Не наш ли это Драный к узорчатой кузни примеривается? Никак покупать собрался!

– Уж Драному и впрямь впору кузнь покупать! Если его самого продать вместе со всеми потрохами, может и наберется на дырочку от золотого кольца!

Тороп обернулся. Ох, и остры же языки у новгородских парней! Впору изо рта вынимать да в ножны класть, никакого иного оружия и не надобно!

Примерно с десяток человек из дружины Вышаты Сытенича и сам боярин прохаживались возле соседнего ряда, с интересом разглядывая украшенные зернью и жемчугом причудливые фибулы и височные кольца, примеряя на вес изящные кинжалы с чернеными рукоятками. Там же мерянин увидел Мураву и ее верную прислужницу. Девушки рассматривали драгоценные уборы, разложенные под шатрами смуглых, чернобородых купцов, и весело переговаривались.

Завидев красу-боярышню, торговцы вдвое громче обычного принимались драть глотки, расхваливая свой товар. Им вторила Воавр. Падкая на всякие безделушки корелинка заливалась соловьем, уговаривая Мураву что-нибудь купить. Тороп уже заметил, что корелинке все одно было в радость, себя ли украшать, хозяйкиной ли красой любоваться. Да и как тут не радоваться! Нешто найдется такой, кого оставит равнодушным драгоценное серебряное кружево, кого не зачарует бесконечное плетение кованого орнамента!

Впрочем, был на торжище один человек, которого дорогое узорочье совсем не занимало. Лютобор-русс, сопровождаемый своим верным Маликом, совсем не глядел на товары заморских купцов. Спокойный и невозмутимый, воин следовал за боярышней, оберегая девушку от людской толчеи. Не подходя к Мураве ближе, чем на шаг, русс не позволял и кому-либо другому приблизиться к красавице. Временами он бросал по сторонам быстрые, внимательные взгляды, не упуская ничего из происходящего на торгу, и при этом не отказывая себе в удовольствии лишний раз без помех вдоволь налюбоваться боярышней.

Ну и дерзок же был Лютобор! Нешто это боярин поручил ему присматривать за дочерью? Пару дней назад, не смущаясь тем, что все его имущество нынче помещается в дорожной котомке, русс таки подошел к боярину со сватовством. И Белен, а также прочие, кто надеялся от души повеселиться после того, как Вышата Сытенич прогонит наглеца, были сильно разочарованы – веселого позорища не вышло.

Что ответил боярин не осталось тайной, да и чего тут было скрывать. Все знали, что молодец Вышате Сытеничу ох как по душе. С дочери боярин воли не снимал, однако попросил ее подумать. Потому, верно, после разговора с отцом девица долго сидела, внимательно глядя на желтые, испещренные мелкими, похожими на жучков значками листы священной для всех сторонников ромейской веры Книги, словно надеялась там отыскать ответы на мучившие ее вопросы.

Когда же вечером Белен начал говорить во всеуслышание, что, дескать, стрый Вышата совсем из ума выжил, скольким именитым мужам отказал, чтобы просватать дочь за татя лесного, Мурава покинула свой чердачок и провела остаток вечера на берегу с мужами. Да еще после ужина попросила дядьку Нежиловца уступить свое место Лютобору, дескать, захотела послушать рассказы о дальних странах да походах вдоль и поперек виноцветного моря. Белену ли решила досадить, батюшку ли послушанием порадовать. А может, отыскала-таки какую мудрость в святой Книге: Христос, чай, завещал своим последователям терпеть и прощать!

***

Когда Тороп приблизился к новгородцам, Воавр уговаривала Мураву купить массивный серебряный венец франкской работы.

– На что он мне! – отшучивалась та. – Он же тяжелее батюшкиной кольчуги.

Пожилой торговец-франк посмотрел на девушку с отеческой укоризной, а затем поднял в воздух указательный палец и сладким голосом бахаря, приглашающего совершить с ним увлекательное путешествие к молочным рекам с кисельными берегами, произнес:

– Знаю, красавица, что тебе по вкусу придется!

Он нырнул в недра своего шатра и извлек оттуда нечто настолько легкое и изящное, что казалось выкованным из лунного света древними альвами, которых урманские басни называли первейшими мастерами по злату и серебру. Драгоценный венец ромейской работы был щедро усыпан жемчугом и украшен перегородчатыми эмалями, изображающими диковинные растения и невиданных птиц. Такие же птицы смотрели с подвесок-колтов, спускающихся с венца на длинных жемчужных нитях.

– Ух, ты! Красотища-то, какая! – восхищенно воскликнул Путша. – Глядите-ка! Птицы райские!

Лютобор покачал золотоволосой головой:

– Похожий убор я видел в Царьграде только у императрицы Феофано.

– Ромейские мастера, чай, не только для басилевса работают, – хитро подмигнул ему торговец.

– Ты видел императрицу Феофано? – просиял Путша.

Тороп уже заметил, что молодой гридень просто обожал разговоры про все необычное, будь то рассказы о райских кущах, или повествования о властителях земных.

– А правду бают, что краше нее нет никого во всем белом свете?

– Про Феофано много что говорят, – усмехнулся Лютобор. – Да только речи те не всегда от чистого сердца ведутся. Да и в отношении красоты, я бы, пожалуй, поспорил. Феофано, конечно, хороша, но против вашей боярышни она как серая уточка против белой лебеди.

– Нашел, Путша, у кого спрашивать! – хохотнул Твердята. – Ты бы еще у Тальца спросил. Он бы точно сказал, что во всем мире нет женщины краше его рыжей корелинки.

Торговец, меж тем, с поклоном протянул Мураве венец:

– Не откажись примерить, красавица. Позволь хоть взглянуть, стоила ли эта вещь того, чтобы ее из-за моря везти.

Даждьбог весть, как там выглядела в своем уборе ромейская царица, тезка Муравы. Но когда райские птицы закружились над высоким челом новгородской боярышни, когда серебряные колты упали на ее высокую грудь, а жемчужные нити, оттененные вороным блеском долгой косы, обрамили прекрасный лик, даже купец, видевший на своем веку немало диковинного, не сумел сдержать восторженный вздох. Да и сама девица, не особо охочая до всяких там побрякушек, поглядев на себя в серебряное зеркало, аж зарделась от удовольствия.