К морю Хвалисскому

– Ой, матушка, Царица Небесная! – всплеснула руками Воавр. – С тебя, госпожа, нынче только икону писать да Храм Божий украшать!

Лютобор в волнении так стиснул пальцами загривок Малика, что обиженный зверь укоризненно заворчал.

– С твоей госпожи, – воскликнул он, – и безо всяких уборов иконы писать лепо и в песнях ее красоту воспевать. Но кабы она согласилась принять этот венец от меня в подарок, я бы вместо всякой иконы денно и нощно молился на нее.

Красно сказал Лютобор, и, верно, какая другая девка от подобных речей зашлась бы в сладкой истоме, не особо задумываясь, сумеет ли молодец выполнить свое обещание али нет. Мурава же услышала в словах воина только новую хулу своей веры.

– Грех такое говорить! – строго одернула она его. – И грех такие речи слушать! Коли тебе в самом деле серебра некуда девать, отнеси его в храм! Авось, Господь простит беспутные твои речи. А что до венца, так он мне вовсе не люб!

И она совлекла со своей главы убор, да с такой поспешностью, словно был он свит из ядовитых змей.

Лютобор едва сумел сдержать стон: больно жалит змея подколодная любовь.

Тороп подумал, что какие бы чувства ни обуревали нынче красавицу и молодца, лучше дать им обоим с этими чувствами самим разбираться. Так же решили и прочие парни. Путша, правда, по своему обычному недомыслию застрял было рядом с торговцем, продолжая глазеть на венец, но Твердята довольно ощутимо ткнул его в бок и потащил за собой поглядеть, чем заняты на торжище прочие новгородцы.

***

Блеск серебра и сверкание дорогих самоцветов манили к себе, как вода в жаркий полдень, и кружили головы не хуже крепкого меда. Те, у кого кошельки оказались потолще, похоже, торопились их развязать.

Черноусый Талец о чем-то оживленно рядился с одним пухлым и низколобым булгарином. Обычно сдержанный и немногословный новгородец сыпал словами, как горохом, и бурно жестикулировал. Купец, не собираясь ни в чем уступать, размахивал руками раза в четыре живее, а говорил так быстро, что трудно было понять: по-булгарски ли, по-словенски ли он лопочет или на обоих языках сразу.

Среди новгородцев ходили слухи, что Талец подошел-таки к боярину с разговором о выкупе за Воавр, говорили, что он собирается, несмотря ни на что, если позволит Вышата Сытенич, взять девчонку себе в жены. Видать, эти разговоры были не пусты, и нынче парень решил приглядеть подарок для суженой.

Подойдя ближе, Тороп увидел, что внимание новгородца привлекла небольшая серебряная привеска, какие обычно носят на груди женщины и девки. Искусный мастер выполнил привеску в виде утицы, держащей в клюве яйцо. Драгоценная зернь, напаянная на привеску, выглядела совсем как всамделишное оперение, прикрепленные к лапкам и хвосту птицы бубенчики звенели задорно и весело. Как известно, для мерянина, весина или корела нет оберега дороже птицы, когда-то снесшей яйцо на колене великого Венъянейменена. Лучшего подарка для Воавр не сыскать.

Талец, похоже, понимал это не хуже мерянина, однако, вся загвоздка заключалась в том, что, хоть привеска и стоила того, чтобы ее купили, хорезмская зернь даже в Булгаре ценилась баснословно дорого, а серебра у Тальца водилось не так уж много. Пожалуй, так купишь невесте подарок, а платить за девицу выкуп будет уже нечем. Новгородец пытался торговаться, но купец ни за что не хотел уступать.

В поведении этого булгарина сразу что-то насторожило Торопа. Уж чересчур много болтал он о том, как вез эту привеску из самого Хорезма, слишком уж цветисто и красочно описывал опасности, выпавшие на его долю. При этом его мелкие маслянистые глазки так и шныряли по сторонам, иногда съезжая к самой переносице, лишь бы избегнуть встречи с взглядом собеседника.

Оставив Мураву на попечении отца и дядьки Нежиловца, к новгородцам подошел Лютобор. Немного послушав болтовню торговца, русс поинтересовался, о чем идет торг.

– Да вот, хочу цену сбавить, – пожаловался Талец, – а он заладил, что у других гостей хорезмская зернь в два раза дороже стоит.

– Правильно он говорит, – подтвердил Лютобор. – Так то ведь хорезмская! А эта утица никуда дальше Булгара и не плавала. Да и не зернь это вовсе. Погляди, – он взял привеску из рук удивленного Тальца. – Настоящая хорезмская зернь похожа на стерляжью икру или хорошо обмолоченное зерно, сказывают, на работы настоящих мастеров даже птицы, бывает, слетаются, пытаются клевать. А эти зерна будто кто-то хорошо придавил. Да еще по краю полоса идет – след от формы. Сразу видно, отливали по глиняному или восковому образцу.

Торговец, увлекшийся собственным рассказом о том, как в одиночку отбивался от десятка разбойников-огузов, не сразу заметил, что от него отваживают покупателя. Когда же он ненадолго заглянул из огузских степей обратно на торжище, то пришел в неописуемую ярость. Набрав в легкие побольше воздуха, он собрался было по всем правилам базарной науки откостерить умника, посмевшего усомниться в его честности, но, посмотрев на Лютобора, вдруг осекся на полуслове.

Его раскрасневшееся в пылу вдохновенного повествования лицо внезапно побледнело. Испуг неузнаваемо изменил и обезобразил его и без того не очень-то привлекательные черты. Толстое брюхо и бесчисленные подбородки затряслись мелко и часто, словно все двенадцать трясовиц разом нагрянули к нему в гости. Неожиданно гибко согнув в льстивом поклоне спину, купец подобострастно залепетал:

– О, мой добрый господин, возможно ли это? Какая честь для меня видеть тебя в добром здравии в великом граде Булгаре. Надеюсь, ты не забыл тех скромных услуг, что я имел честь оказать твоей милости, а также Великому князю, да будут дни его долги, да прольется дождь ему под ноги, да осветит солнце его путь и путь моего благодетеля!

Было похоже, что торговец забыл не только о созданных его воображением огузских разбойниках, но и о сегодняшних покупателях, и даже, страшно сказать, о собственном товаре.

Незадолго до того к Тальцу присоединился боярин, сопровождаемый Муравой, корелинкой и несколькими людьми из дружины. Все они немало удивились необычной перемене, произошедшей с купцом, а тот, не видя никого, кроме русса, продолжал свои сладкие речи:

– Как поживает многомудрая княгиня? Смею ли я надеяться, что и светлейший владыка, и его высокородная матушка пребывают в добром здравии? Что же до меня, то я не устаю в своих скромных молитвах упоминать имя того, – купец красноречиво посмотрел на Лютобора, – кто избавил меня от стольких зол и отвратил от моей скорбной главы столько бед!..

Булгарин, кажется, собирался до вечера упражняться в красноречии, но Лютобор довольно-таки холодно прервал его:

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, добрый человек, – сказал он, безо всякого выражения глядя на торговца. – Ты, верно, обознался. Я не припоминаю, чтобы мы когда-либо прежде встречались…

Если бы на торговца внезапно упал столетний дуб, он, верно, был бы меньше поражен и раздавлен. Поперхнувшись очередным словесным изыском, булгарин открыл рот, да так и не смог его закрыть.

Лютобор ненадолго замолчал, ожидая, пока его собеседник вновь обретет способность слышать и понимать, потом как-то странно поглядел на торговца и негромко, но с чувством добавил:

– Да оно и к лучшему, – глаза его сверкнули. – Боюсь, познакомься мы прежде, тебе б не поздоровилось. Уж я бы нашел способ проучить такого бессовестного обманщика!

Он отошел в сторону, не обращая больше ни малейшего внимания на опешившего купца.

Торговец с трудом перевел дух, затем повернулся к Вышате Сытеничу.