К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Ну, а остальные Мухины грехи, надо полагать, проистекают из того же источника. Утратив желание, да и умение организовывать работы, Муха растерялся. Проанализировать, почему это с ним произошло, он не сумел и стал нервничать, увидев в рабочих основных виновников своих неудач. Особым даром подхода к людям он к тому же не обладал никогда, не зря сменил в молодости профессию педагога на профессию строителя…
4. КАРЕЛИНА И ПЕТР АНЧЕВ
Я не записала про Александру Федоровну Карелину почти ничего. Сейчас я уже не помню точно обстановки в ее комнатушке: вроде бы комната была маленькой, на столе, застеленном газетой, лежала буханка хлеба, крошки и большой кухонный нож с деревянной ручкой, постель ее стояла в простенке за печкой, но поскольку окно было большим, то свету хватало, можно было
Надо сказать, в те поры я была полна необыкновенной глупой уверенности, что все мои расспросы и разговоры нужны не столько мне, сколько тем людям, с кем я разговариваю. Эта уверенность передавалась собеседникам — меня охотно терпели, и растолковывали непонятное, так сказать, и «великие» и «малые» мира сего. Сейчас, разговаривая с кем-то по делу, я часто ловлю себя на мысли, что зря морочу голову людям, мешаю работать И, странно, эти мои сомнения тоже передаются собеседникам, последствия бывают самые неожиданные. Это к слову.
Карелина была старше меня всего на десять лет, но, в то время как я выглядела и чувствовала себя, в общем, девчонкой с косичками, она была почти старухой. Мой жизненный путь тоже не был устлан розами, тем не менее по сравнению с ее жизнью все мои неудачи, горести, неприятности казались мелкими и смешными. Увидев ее и поняв это сразу, даже не оформив свое ощущение в какие-то слова, я почувствовала смущение, неловкость: человек серьезно болен, человек этот вообще живет всерьез — и вдруг зовет меня, недоучку, «заявку в литературе», разговаривает уважительно, истово — так раньше, наверное, разговаривали со священниками. Почему? Чем я это заслужила? Что я сделаю, чем смогу ей помочь? При всей своей тогдашней самоуверенности я понимала, что в общем-то изменить ее жизнь я не смогу никак. Теперь я догадываюсь, что и она не ждала от меня какой-то конкретной помощи, она не была так наивна, чтобы верить во всемогущество печатного слова (хотя тогда в него верили больше), просто ей действительно необходима была исповедь. Рассказывать соседкам или приезжему начальству — это было как бы просто жалобой; а тут она выговорилась вся, глядя внутрь себя своими прозрачными глазами, — жизнь ее стала как бы отдельно от нее, как бы видна ей самой со всех сторон. И сразу ей стало будто бы спокойней и легче.
Я мало записывала тогда, наверное от неловкости, но сколько бы потом я ни читала (и ни писала сама) о русских, все выносящих женщинах, я всегда видела Карелину, слышала ее слова: «Я и каменщик и бетонщик, за что ни возьмусь — из рук не выпадет. Другие мужчины не умеют разбирать скалу, а я умею. Скала разбирается слоями: начнешь не с того бока, употеешь, а ничего не сделаешь. Была у нас бригада восемь мужчин и пять женщин, я с мужчинами равнялась, и лучше выходило…»
Родилась Александра Федоровна в селе Степном Челябинской области. Кончила пять классов, потом выучилась на тракториста и всю войну работала бригадиром тракторной бригады. После войны уехала из деревни, потому что было тяжело, а у ней росли две дочки от мужа, убитого в войну. Поездила по стране, а потом завербовалась сюда. Работала она здесь сначала мотористкой на электросварке, получала четыреста рублей, потому что не было прав, к тому же зарплату им не платили по три-четыре месяца: из-за консервации строительства не числилось у поезда на счету свободных денег. Александра Федоровна про запас не накопила ничего, чтобы как-то жить, приходилось продавать с себя.
— …Пальто пятьсот шестьдесят за сто шестьдесят продала, сапоги — за четыре ведра картошки. Попросила, чтобы на другую работу перевели, но прогулов не делала. Карасев говорит: «Ладно, трактористкой пойдешь». А Куликов направление порвал: «Ничего, у меня по две смены стоять будешь!..» Ну я и осталась, что делать? Еще ладно, Карасев Василий Андреевич ко мне хорошо относился: видел, работаю честно. Когда три, пять, а то пятнадцать рублей принесет или теще скажет — она в магазине работала — чтобы хлеба, сахару, жиров отпустила в долг. Девочку поставил телефон слушать, тоже ей по наряду вывел… В пятьдесят третьем году хорошо стало, опять оделась, обулась! Сейчас опять трудно, но ничего. Уезжать не думаю. — Она улыбается, глядя на меня с терпеливой надеждой: —
Когда живешь ничего маленько, дак забываешь все плохое, когда коснется, дак вспомнишь все…Мы молчим некоторое время, я неловко улыбаюсь, тереблю блокнот, не решаясь ничего спросить. Лицо Карелиной меняется, становится буднично озабоченным, она деловито начинает перечислять местные недостатки, которые необходимо искоренять.
Белов, Аникин, Полевой и некоторые другие рабочие делают шифоньеры, этажерки, тумбочки на продажу. Материал берут казенный; олифу, краски, гвозди тоже таскают с работы.
— Пришли на работу: на электростанции фундамент нужно было забетонировать. Вечером плотники напилили для опалубки, а за ночь порастаскали. Попросила, чтобы шофер подкинул две машины гравия: ждем-пождем, время идет. Побежала, а шофер, мастер Ездаков и председатель колхоза выпивают в рабочее время. Начала ругаться, а они послали меня… Потом постороннего упросила, привез две машины. Как вечер — машина на калым идет, колхозникам возит. А время горячее, рабочие соглашаются работать сверхурочно: подвезите нам две машины песка или гравия, — нет, этого нет…
Александра Федоровна слабо и недовольно улыбается, закрывает глаза: устала. Я поднимаюсь. Она снова открывает глаза, улыбается уже доброжелательно. Я обещаю, что не только напишу все это, но даже поговорю в Абакане с Коротчаевым об этих безобразиях. Карелина удовлетворенно кивает, протягивает влажную жесткую руку. Я ухожу.
С Дмитрием Иванычем я действительно говорила обо всех хищениях и непорядках, он тоже возмущался, но вряд ли что смог сделать. Просто мне тогда трудно было понять, что, когда одни люди, подобно Карелиной, честно голодают и даже умирают от голода, не имея в помыслах протянуть руку и взять им не принадлежащее, другие все же выкручиваются. Если человек два-три месяца не получает зарплату, что ему остается делать? Умирать с голоду, идти воровать либо сколачивать шифоньеры из казенной опалубки, потому что купить материалы (даже если было бы такое желание) не на что. Способность выкручиваться, как мне кажется, — свойство общечеловеческое, доставшееся нам по крови от жизнелюбивых предков. Способность покорно умирать с голоду (в то время как по содеянному причитается хотя бы просто приличное житье) — качество специфически российское, усмотренное еще Толстым и Достоевским. Я уважаю людей, умеющих выкручиваться, но жизнь не имела бы смысла, если бы не оставалось на земле праведников, подобных Карелиной.
Петр Анчев человек несколько иного склада. С ним я познакомилась на Портале. Собственно, я его как-то упустила, когда в числе других десяти или двенадцати человек он приходил для разговора в кабинет секретаря парторганизации тоннельного отряда. Вызывал рабочих главный инженер тоннельщиков Емельянов. Я и рта не успела раскрыть, как он, проглядев мои документы, нажал кнопку звонка: «Корреспондент? Сейчас мы вам все организуем…» «Лучших людей» вызывали с работы, я разговаривала с каждым, сколько хватило сил и умения найти, о чем бы спросить, затем входил следующий. В этом потоке я не запомнила ни одного лица, хотя в блокнотах остались фамилии, цифры, какие-то факты. У меня не хватило духу отказаться от любезного предложения: Емельянов действовал на основе личного опыта. Таким образом готовили, да и готовят репортажи и очерки многие газетчики; у меня для них слишком замедленная реакция. Я должна исподволь приглядываться к человеку, прежде чем решу, стоит ли о нем писать.
На мое счастье, при этой беседе присутствовал секретарь местной комсомольской организации Леонид Шарф. Он неодобрительно слушал, как я беспомощно задаю людям одни и те же вопросы, после, когда мы вместе вышли из кабинета, поинтересовался: «Ну и кого же ты считаешь самым достойным?..» Я пробормотала, что, в общем, все народ интересный, а о ком именно буду писать, пока не решила. Про себя же думала, что, конечно, ни о ком писать не стану: долго задерживаться в тоннельном отряде мне не хотелось. Во-первых, у меня были определенные планы относительно Бискамжи, про которую я кое-что уже знала, а потом на обратном пути я хотела заехать к Ане Рысаковой: о ней мне рассказал интересную историю Дмитрий Иваныч.
Я почти не слушала, что там говорит Шарф, как вдруг в его речи мелькнули слова «бывший беспризорник». Сознание мое рефлекторно включилось: в то время все еще модно было писать о трудных детях революции, и я мечтала набрать материал на роман, главным героем которого должен был быть вор.
— Кто бывший беспризорник?
— Петр Анчев, ты же с ним разговаривала.
— Анчев?.. — Я силилась вспомнить, который из двенадцати Анчев. — Он мне об этом не говорил.
— Ты не спрашивала.