К себе возвращаюсь издалека...

Восемьдесят километров поперек Байкала, глубины, к счастью, большие, учиться можно. И где-то на середине, часа через два, я начинаю увереннее чувствовать тяжесть руля, сопротивление байкальской водички и уже не дергаю испуганно руль, когда стрелка на гирокомпасе ползет в сторону от курса, а слабо покачиваю. И катер послушно идет по масляно плавящейся вороненой синевой воде, мачта будто влипла в горизонт, не колыхнется…

Байкал, Байкал, вот я и почувствовала тебя ладонью, тяжелую, сладкую твою водичку, живую твою водичку…

Вдоль берега тянется желтенькая полоска песка, горы не высоки, мягко темны. В первый день мы заходили на Песчанку: белый песок, сосны, светлые, выветренные «колокольни» на скалах. На Песчанке, говорят, наибольшее по этим местам количество солнечных дней в году, тут уже три года работает всесоюзный туристический лагерь. Глядишь на голых оливково-черных девчонок и парней, и кажется тебе, что не на суровом Байкале ты, а где-то на Южном берегу Крыма. Для меня тут слишком много народу…

Впрочем, чем дальше на север, тем выше, скалистей берега, тем дичее. Не засветится огонек, не зачернеет лодчонка. Можно пройти две сотни километров, не увидев человека на берегу или дымка на горизонте.

5

— Есть надежда попасть в покойники! — говорит мне Гошка.

Но меня не проведешь. Я уже знаю, что Покойники — это деревенька на западном берегу Байкала, отстойное место от верховика.

Тогда Гошка сам себе повторяет:

— Есть надежда попасть в Покойники! Компоту бы сейчас без косточек!.. — и довольно смеется. — Хотите, я вам покажу пятнадцать фокусов на картах? Любую карту из колоды выберете, а я угадаю. Что смеетесь? Не верите? — И обижается: — Все на меня! День какой-то тяжелый!..

— Странный день, — соглашаюсь я. — От киселя люди пьяными становятся…

Гошка обиженно уходит.

Гошкина голова выше завязки набита всякой ерундой. Запоминает и перенимает он все моментально. Сведения о гидрохимии и гидробиологии Байкала перемешаны у него с низкопробными куплетами, кои привозят сюда халтурщики от эстрады. По этому высокому образцу он сочиняет и свои дразнилки. Гошка переимчив к любому ремеслу. Он хороший фотограф. Работал в институтской фотолаборатории, потом ушел: на катере свободы больше. Василий Васильич доверяет ему полностью: Гошка не хуже его делает проводку, стоит на руле, покрикивает на ребят, чтобы наготовили дров для кухни, вымыли палубу, заварили щели на лодке. Он и себе сам ищет дела, сам делает все легко и весело.

Но вчера Гошка проштрафился.

Впрочем, капитан считает, что виноват во всем Константин Константиныч: «Ни к чему это! Встречи двух команд какие-то… Баловство одно для матросов».

Вчера мы пришли на Ушканьи острова, те самые, относительно которых Верещагин считал, что они погружаются, а современные морфологи говорят, что они, наоборот, поднимаются. Слили две тонны горючего «Черскому» — катерку местной экспедиции, отдали гидрологам продукты.

Ночью наш катер стоит: слишком мала команда, чтобы устраивать круглосуточные вахты. Выходим мы обычно часа в четыре утра, становимся на отстой часов в десять вечера. Команда работает здорово и безотказно.

Но сегодня мы пришли на Ушканчики в пять, и больше никуда идти не собирались. По сему случаю Константин Константиныч отдал ребятам бутылку спирта. Естественно, они обрадовались и решили «побурханить».

Пришел Николай Елиферьевич, капитан «Черского», работавший еще с Верещагиным. Принесли соленого омуля, опчан — омуля вяленого, распластанного на деревянных распорках; развели не очень жидко спирт и устроили вечер встречи двух команд.

Капитан наш тоже сидел за столом со всеми, тоже слил из своей кружки на стол водяному Байкала великому Бурхану; тоже выпил, «чтоб лишнего не говорили!..». И продолжал сидеть молча, поглядывая из-под жестких бровей на ребят невеселыми глазами.

Николай Елиферьевич, потерявший на войне ногу, принялся вспоминать фронт, к нему присоединился брат нашего механика, потерявший на войне руку, вступила повариха, прошедшая от Сталинграда до Берлина… Фронт, блокада Ленинграда, еще ветра байкальские — гудят в нашей тесной кают-компании горячие разговоры…

А ребята взяли лодку и уехали на берег: у кого-то из студенток нынче день рождения, надобно поздравить.

Как пропустил это наш суровый капитан? Может быть, он как раз слушал Николая Елиферьевича:

— …как начал нас бить о дно култук, механики растерялись, я звоню в машинное отделение: мать вашу так!..

Может, в это время он говорил:

— В море я сам хозяин: пусть его рвет, страшно, что ли? А коли на берег швырнуло…

Злые языки утверждают, что Василий Васильич любит держаться подальше от берега. И на самом деле, в море он очень надеется на себя, на свой катер, на два мотора, но если горняшка швырнул судно о берег, то тут уж надеяться не на что. Капитан осторожен, потому что слишком хорошо знает, что может быть…

Так или иначе, ребята уехали, разговор утих, гости ушли на свой катер. А через час поднялся верховик.

Василий Васильич дал сигнал, но на берегу точно вымерли все. Еще сигнал — тот же результат.

— Отходить будем, — и стали тонкими губы. — Команда? Как разбежались, так пусть и сбегаются, маленькие, что ли? Где я их по кустам буду искать? Завтра я на разрезы должен выходить, работа или баловство — одно что-нибудь.

Дал отвальный гудок, заработала машина, загремел выбираемый якорь… И в последнюю минуту ткнулась о борт лодка.

— Ушел бы! — ругался Гошка. — Я его знаю — ушел бы!.. Жалко уж ему было, у Киры день рождения, кисель такой вкусный…

Что это за интересный кисель, от которого сразу подозрительно косят глаза?..

Ребята шумели, капитан молча ушел в рубку, катерок развернулся и вышел в Байкал, запрыгал по волнам.

— Куда идем? Куда надо, туда и идем! — ответил капитан на мой вопрос.

Поделом мне, не суйся!

Наутро ребятишки виновато отводили взгляды, впрочем, капитан ни о чем не вспоминал.

— Есть надежда попасть в Покойники! — говорит мне Гошка. — Правда, мы там один кисель пили…

6

«Изведав мучения жажды, я попробовал вырыть колодец, чтобы из него черпали и другие». Это у Э. Сетона-Томпсона. «Он будет пить и вдоволь не напьется, он будет есть и он не станет сыт, и даже если бы он не был черту сбыт, он все равно пропал и не спасется!..» Это у Гёте.

Кто заложил в человеке страсть к постижению непонятного? Не во всех, конечно, — иначе человечество, наверное, кончило бы свое существование на первом «ушибленном», попытавшемся понять, куда девается тепло из остывающей туши мамонта. Человечество живо людьми с практической складкой ума: они изобрели топор, колесо, паровоз и стиральную машину. А «ушибленные», пытаясь найти «философский камень», расщепили атом. Может, было бы лучше, если бы они его не расщепляли. Это другой вопрос.