Кабахи

Гость поднял стакан, но не успел пригубить: дедушка Ило оторвал при последних его словах голову от стола, поднялся, кое-как разогнул спину, уставился, моргая, осоловелым взглядом на фотографа и спросил совсем-совсем тихо:

— Что, что, за чье здоровье? За какой колхоз ты пьешь? За «Труд»? — И вдруг заорал: — Ах ты, ублюдок, в собачьем корыте крещенный! Сидишь у чалиспирцев за столом, хлещешь наше вино, а пьешь за «Труд»? Пусть у тебя в горле застрянет этот благословенный сок, чтоб ты задохся и почернел! «Труду» победы желает! Да ты разве не знаешь, что-у нас с ними спор, соревнование? Ах ты, дубина долговязая, вымахал вышиной в версту, собака у ног взлает, ты наверху даже не услышишь, а голову бог дал тебе с кулачок!

Растерявшись от неожиданности, ничего не понимая, гость застыл с поднятым стаканом в руке и устремил недоуменный взгляд на хозяина.

Дядя Нико поспешил ему на выручку: вскочил, настиг одним прыжком Хатилецию, который успел уже добраться до перепуганного гостя, вырвал у старика его оружие — бутылку с вином — и поставил ее на стол.

Потом кое-как доволок разбушевавшегося гончара до дверей, спустился вместе с ним по лестнице и выставил его за калитку, а сам поспешно вернулся в дом.

Хатилеция обрушился с кулаками на запертые ворота, замолотил что было мочи, в надежде, что ему снова откроют, в сердцах раза три поддал и ногой. Наконец, убедившись, что его больше не впустят, он побрел домой, осыпая отборной бранью «захожего бездельника».

4

Кусты орешника, тянувшиеся вдоль изгороди, раздвинулись с чуть слышным шорохом, темная фигура вынырнула оттуда и скрылась в густой тени раскидистого каштана.

В саду было тихо. Лишь изредка в протекавшем через него ручье квакали, закатывались две-три лягушки, отзываясь на голоса своих собратьев в Берхеве.

Ветерок, прилетевший с горы Пиримзиса, воровато шнырял в листве деревьев.

Прозрачная стремнина ручья улыбалась ясной улыбкой месяца, затонувшего в его глубине.

Вдруг над зелеными листьями помидоров и лобио показалось женское лицо. Колеблясь, проплыло оно вдоль узких грядок лука и исчезло в тени того же каштана.

Через несколько мгновений чуть слышный, боязливый голос нарушил молчание сада:

— Реваз!

— Здесь я.

Девушка, глаза которой уже успели привыкнуть к темноте, подошла к подножию дерева.

— Давно меня ждешь?

— Порядочно. Почему опоздала?

— Не могла вырваться. Этот долговязый пристал, все хотел, чтобы я за столом с ним сидела. Надоел он мне! Сидит каждый вечер, пьет вино, а мы его ублажаем.

— Уезжать не собирается? Не наскучило ему в Чалиспири?

— Все фотографирует… Завтра будет печатать, а послезавтра собирается в Алвани. Почему тебя вчера не было?

— Не вышло. Допоздна в поле задержался, домой пришел за полночь.

— А сегодня отчего опоздал? Я прошлась мимо вашего дома, — высматривала тебя, да нигде не заметила.

— Твой отец всучил мне этого проклятого жеребца… Дескать, что хочешь делай, а приучи его к плугу.

— Говори тише, как бы в доме не услышали. Отец меня убьет. Сегодня я еле выбралась. Притворилась, что хочу спать, и выскользнула через кухню. Что за жеребец?

— Тот, которого Арчил вывел на соревнования в Телави.

— А, знаю, знаю! Он еще сбросил Арчила и чуть не затоптал. У Арчила что — рука вывихнута? Как он, поправился?

— Не знаю, не видел его. Какого дьявола он на необъезженную лошадь садился?

Девушка тихо засмеялась:

— Ты, Реваз, на всех сердит: на моего отца, на Арчила, на лошадь, на всю деревню… Кажется, даже на меня.

Реваз помолчал немного, потом спокойно сказал:

— На тебя я еще никогда не сердился. А жеребец — бешеный, отъелся на горной траве, узды не знает. Разве можно, едва объездив лошадь, водить ее с плугом по винограднику, в междурядьях? Беднягу Иосифа Вардуашвили она так саданула копытом, что чуть колено ему не раздробила. А потом укусила в плечо. В трех местах разорвала проволочные шпалеры в винограднике и два кола из земли выдернула. Тут я наконец разозлился и изломал об нее хворостину. А она как понесет — прямо с плугом; зацепилась за большой вяз, что стоит на проселке возле виноградника Кондахасеули, разодрала упряжь и ускакала в поля. Весь день мы за нею гонялись, поздно вечером, в сумерках только поймали.

Девушка села на траву и натянула юбку на колени.

— Удивительное дело, ей-богу, сам себя не узнаю! Нем как рыба, и все равно корят, заладили: помолчи да не кричи.

— И не надо, Реваз! Все село кипятком тебя называет. А ты не кипятись, умоляю, никогда не кипятись. Вот, невзлюбил моего отца — почему, спрашивается? Слушайся его, Реваз, не перечь. Ты же знаешь, он под стать тебе, человек упрямый, будет стоять на своем. Хоть ради меня не спорь с ним. Он ведь мне ближе всех на свете. Кто у меня есть, кроме него? Только ты да тетка моя. Его обида — моя обида, его радость — моя радость, его горе — мое горе. Без него мне и жизнь не в жизнь. Этой весной я еле дождалась конца занятий, так тянуло домой… Готова была хоть остаться на втором курсе. Да ты сам знаешь… Скучаю без отца, не могу без него — ведь он мне и отец и мать. А я слабая, Реваз. И врачи все мне советуют отдохнуть год-другой, не велят заниматься. Я бы и рада была не расставаться с теми, кого люблю. Но я не вынесу, не вынесу, если вы будете так враждовать. Третьего дня я потому дожидалась тебя, что хотела спросить: отчего ты так себя держишь с моим отцом? за что ты его не любишь?

Реваз погладил ее по голове и ничего не ответил.

— И он тебя не любит, — вздохнув, продолжала девушка. — У вас у каждого своя печаль, одна, а я должна за обоих печалиться. Зачем ты сердишь его, почему не даешь людей в помощь полеводческим бригадам? Ведь у твоей бригады все работы уже закончены?

Реваз улыбнулся.

— Он уже успел тебе нажаловаться?

— Нет, это птичка мне весть принесла. Он ничего о нас не знает. А если узнаёт, то, наверно, страх как рассердится и огорчится. Реваз, почему ты не постараешься, чтобы он тебя полюбил?

— Я люблю всех, кто достоин любви… А твой отец хорошо знает, что лишних рабочих рук в моей бригаде нет и что дела у нас всегда хватает. И еще много чего он знает лучше, чем я.

Девушка опечалилась.

— И все-таки не понимаю, Реваз, что ты имеешь против него? Разве не он организовал в Чалиспири первый колхоз? Где ты найдешь в нашем районе другого человека, который бы столько лет беспрерывно руководил колхозом? Двадцать четыре года он работает председателем.

Реваз улыбнулся:

— Был перерыв. Он целых пять лет сидел председателем сельсовета в Напареули.

— Ну так что же? — не сдавалась девушка. — Все равно получается двадцать лет. Давай посчитаем. Колхоз в нашем селе основался… — Она снова запнулась и, подняв голову, спросила: — Когда был основан колхоз, Реваз?

Юноша отмахнулся:

— Незачем высчитывать. Я и так знаю — опыт, у твоего отца большой. Но в одном он все же не прав.

— В чем? Ну, в чем? — заволновалась девушка. — В районе он считается передовиком. Планы перевыполняет. Благодарность ему объявляют чуть ли не каждый год, а теперь, говорят, колхоз премируют легковой машиной, если урожай будет убран в срок. Ну, так в чем же он не прав? О Реваз! — Девушка взяла мозолистую руку парня и нежно прижала ее к своей щеке. — Я вас обоих люблю, очень люблю, пожалуй, больше, чем саму себя. Я ведь ради тебя, Реваз, пошла на все, ни перед чем не остановилась и приняла тебя таким, какой ты есть. А ты не хочешь принять моего отца таким, какой он есть. О, полюби его, любимый мой, полюби ради меня!