Кабахи

— Что за школа в Бакурцихе?

— Толком не знаю… Кажется, агротехников готовит. Вот видишь, каков молодец; только что со школьной скамьи, а уже кресло себе требует.

— Что ж, пусть требует. Вы и дайте ему. Если есть у него голова на плечах — сумеет усидеть, а нет — слетит.

— Разве дело в голове?

Садовник встал, вышел из беседки и вернулся через несколько минут с корзинкой, полной спелых абрикосов.

Он собрался было снять фартук, но Шавлего остановил его:

— Высыпь прямо на траву, дядя Фома, вкуснее будет.

— Может, хочешь на дерево подняться?

— Ну, чего там карабкаться с ветки на ветку?.. Я уж отвык. Высыпай, буду есть по-городскому.

— Мать этого абрикосового дерева стояла в саду у покойного Титико. Я взял оттуда веточку и привил на дичке у себя во дворе. Давно это было. Теперь дерево разрослось так, что я и до нижних ветвей еле дотягиваюсь.

— До чего вкусные абрикосы! И какие крупные! Присаживайся, поешь и ты.

— Эх, мне уж они надоели. Я их больше сушу. Фруктов гибель, а есть некому. Покойная моя старуха любила их и на зиму старалась побольше запасти. А я… разве что продам иной раз, сам же теперь до них не охотник.

— А дом у тебя тот же, что был, дядя Фома. Никак не можешь построиться? Вся деревня в новые дома переехала, только у тебя прежняя дощатая избушка.

— Для кого строить? Человек я одинокий, без роду без племени. Умру — никто на моей могиле плиты не поставит. А мне самому на что новый дом? И этот слишком велик. Зачем же ломать себе голову, тратить лишние труды? Я и с садом своим едва управляюсь. Давно уж мне пора на тот свет, да, видно, богу такие развалины, как я, ни на что не нужны. Я и денег скопил малую толику, не хочу, чтобы меня село из милости похоронило. Еще год-другой — и отправлюсь туда, куда проводил свою старуху. Так на что же мне новый дом?

— Такому саду хороший дом был бы как раз под стать. Но в самом деле, как ты ухаживаешь один за таким участком?

Садовник прочесал большой тяжелой рукой, словно граблями, свои густые усы.

— Одному-то как раз сподручней… Кабы я хотел впустить к себе в сад другого человека, так не построил бы саженную изгородь из трифолиата… Я и Топрака — старые друзья, а три года не разговаривали из-за одной паршивой свиньи. Сколько раз я его предупреждал: «Привяжи свинью, не пускай ее бродить по саду». А он отшучивается: дескать, я не я и свинья не моя. «Как же, говорю, не твоя, вот и следы отсюда прямо к тебе на двор ведут». А он отвечает: «Рассмотри следы хорошенько. Если свинья подкованная, значит, моя, а нет — так — чужая». Ну, я подстерег животину и всадил в нее пулю. Три года мы были в ссоре. После этого я обнес сад колючей изгородью.

Старик разломил надвое абрикос, отбросил его, так как он оказался червивым, и взял другой.

— Пока я жив, сад разорять никому не позволю.

Слетевшиеся пчелы облепили брошенный плод и стали с жадностью пить его сладкий сок.

— А пасека у тебя большая, дядя Фома, — я заметил под орехами множество ульев.

— Не так уж много — всего пятнадцать пчелиных семей. У Топраки их тридцать. Он смолоду этим делом промышлял и очень хитро приспособился. На диких пчел ходил и пудами мед продавал. Вечно, как лесной дух, бродил по чащобам. Глаз у него был зоркий, наметанный — и немало он находил дупел, набитых медом.

— А как он их искал?

— Черт его знает! Отправится, бывало, в лес, возьмет чашку с медом и поставит где-нибудь, где, по его расчетам, должны водиться пчелы. Ну, прилетит пчела, возьмет мед и улетит с поноской, а Топрака проследит за ней, докуда хватит глаз. Зрение у него было как у ястреба. Проследит, значит, за пчелой, заметит, где она скрылась из виду, и поставит чашку с медом теперь уже на том месте. Снова прилетит пчела, снова возьмет мед — и снова Топрака следит за ней, пока она не затеряется среди деревьев. Так, идя за пчелами, он в конце концов добирался до места, где они гнездились. Топор у него всегда был за поясом. Оставалось только срубить дерево и унести его вместе с медом.

— А пчелы Топраку не кусали?

Старик покачал головой, полузакрыв глаза.

— Наша грузинская пчела смирная и умная. Другой такой работящей и сильной пчелы нигде не сыщешь.

— Зачем ей сила? Чтобы больше меду унести?

— Ты не смейся и не дивись. Пчеле очень даже нужна сила. Так вот, по выносливости, по силе и по храбрости с нашей пчелой никакая другая во всем мире не сравнится. У покойного Титико пчельник был на сотню ульев, а то и больше. Ходили за ним я и Топрака. Князь по пчелам с ума сходил, и по его поручению я объездил всю Россию и всю Грузию, разыскивая самые лучшие породы. Каких только пчел я не привез — и всем им поставил ульи в том большом саду, что сейчас в таком разоре и запустении. Выйдет, бывало, князь в сад — а был он генерал — и пройдется по-генеральски вдоль ульев, выстроенных в ряд. Пчелы гудят, поют, пляшут на крышах ульев, летают по-над травой, кружат между деревьями, заползают в летки и выходят наружу. Одни улетают за взятком, другие прилетают, нагруженные цветочным нектаром, третьи встречают их на летках, отбирают поноску и уносят в улей, а те отправляются на новые поиски. Что делалось, когда, бывало, зацветут эспарцет, трилистник и клевер, а к концу месяца и подсолнух, не описать! Надо было видеть, как. надрывались бедняжки с утра до вечера… — Старик прервал свой рассказ и предупредил гостя: — Осторожней, не вырони банку, а то ударится о край бассейна, разобьется. Зачем тебе посуда понадобилась — не за медом ли пришел?

Шавлего вспомнил о банке, которую держал на коленях. Выскользнув из бумажной обертки, она сползала вниз, и он вовремя подхватил ее.

— Да, я хотел взять у тебя немного меду для матери. Врач ей мед прописал.

— А что с твоей матерью?

— На сердце жалуется.

— Мед лечит от всех болезней, сынок, с медом ничто не сравнится. Вот фрукты, например, очень полезны, но разве можно поставить их наравне с медом? Мед и для глаз полезен, и для слуха, и для сердца, и для души. Почему ты раньше не сказал? Мать, верно, ждет тебя.

Пасечник встал и направился вместе с гостем к дому.

— Еще одна вещь нравится мне у пчел — хорошо, если бы люди подражали им в этом.

— Что же именно? — поинтересовался гость.

— Трутни в пчелиной семье ничего не делают, только питаются плодами чужого труда. Зато, когда кончается медосбор, рабочие пчелы выбрасывают этих тунеядцев из улья, а если медоношение внезапно оборвется, отправляют вслед за ними и трутневых куколок.

Глава седьмая

1

Властители Ирана из бесчисленных персидских династий, монгольские ханы и султаны сельджукиды — чья только кровавая рука не терзала издревле грузинскую землю! Жадному взору кизильбашей и пашей в зеленых тюрбанах цветущие долины Картли и Кахети представлялись Магометовым обетованным раем, и из века в век дымились костры на сигнальных башнях и на крышах грузинских замков, извещая о нашествии, пророча близкую беду. Тупилась халибская булатная сталь о дамасские шлемы и о хорасанские кольчуги, и каждую пядь иверийской земли орошал своей и вражьей кровью несгибаемый картвел. Вырубались, превращались в пустыни густолиственные рощи в долинах Куры, Иори и Алазани, беспомощно жались к обугленным кольям мертвые, сожженные лозы.

Проходило время, и возвращались на разорища и пожарища жители, укрывшиеся от нашествия в мрачных извилинах горных ущелий и в темных скалистых пещерах. Собирали по крохам уцелевшие от меча и пламени остатки добра, и весною вновь зацветали лозы, и, как прежде, волновались под ветром нивы. Наливались соками неоглядные хлебные поля, и бирюзово зеленели в садах зубчатые виноградные листья.

Но опять врывались в страну меч и огонь, и опять превращались в пепел плоды труда человеческого.

Вновь накапливала опаленная земля живительные соки, вновь поила и взращивала деревья и злаки, и вновь приходили охотники до чужого добра. Так длилось от столетия к столетию, пока четырехгранный русский штык, вступив в союз с иверийским мечом «гвелиспирули», не оттеснил за Араке и за Месхетские горы иранского «непобедимого» льва и османский полумесяц.