Качели судьбы
Шрифт:
— Мне дали ваш телефон. Возможно, я видел машину, которую вы ищите… Нет, сейчас я звоню с работы, освобожусь через три часа… Не нужно! Я ведь и сам на колёсах, подъеду, только скажите куда…
Олег Белов был торжественен и бледен. Сняв плащ и шапочку с длинным козырьком, на манер охотничьей, он сразу же протянул Кандаурову распечатанный конверт. И пока Викентий читал, сидел тихо, только сжимал и разжимал озябшие пальцы…
«Дорогой Олег! Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Банальная фраза, сто раз обыгранная в литературе! Но всё равно это так. Вот хватился я, кому написать в последние минуты, перед кем открыть душу… Родителям не могу, не найду слов, чтоб оправдаться и утешить их. Скажи ты им, что я просто хотел остаться человеком… И оказалось,
Пусть и тебя не огорчит моё решение и мой уход. Я постараюсь объяснить тебе, что это лучшее для меня после всего происшедшего. Думаю, что и тебе нужна моя исповедь. Но больше всего она нужна мне!
Рядом со мной появился человек, которого я полюбил и стал чуть ли не боготворить. Но это оказался дьявол-искуситель. Старая, как мир, история! Он обещал мне свою дружбу и помощь, а человек он очень влиятельный и авторитетный. И, как мне казалось, так близок мне по духу, по устремлениям и восприятию жизни. Он восхищался моими стихами и взялся помочь издать мне книгу. И он это сделал бы, я знаю, потому что полюбил меня.
Хотел было умолчать о том постыдном, что угнетает меня. Но нет! Ты, Олег, должен до конца понять меня, почему у меня нет иного выхода. Помнишь, мы в юности у Дюма в «Сорок пять» читали о фаворитах короля и хихикали, чуть приоткрыв для себя завесу запретной темы о любви мужчины к мужчине. Сегодня это вроде бы даже не считается извращением. И тот человек сумел сделать так, что я почти согласился: да, это нормально. Он так проникновенно убеждал, что истинная мужская дружба всегда сопровождается любовной близостью, приводил примеры. Говорил, что и наших любимых с юных лет мушкетёров наверняка связывали гомосексуальные отношения. Вся эта казуистика словно заворожила меня. Я был как загипнотизированный. Сейчас, когда дурман спал, я не могу поверить: неужели это было со мной? Да, да, мне стыдно, но я скажу тебе: я был его любовником! И всё — больше об этом ни слова! Покончу со всем разом.
Но, может быть, я ещё долго продолжал бы, как кролик, преданно глядеть в глаза этому удаву, если бы не смерть Ларисы Алексеевны. Ты знаешь, у нас с ней была антипатия. Но я сам себе до сих пор не признавался: а, может, я любил её, потому так обострённо воспринимал наши разногласия? И, может, потому так очертя голову поверил в дружбу этого человека? Он ведь знал Ларису Алексеевну и не любил её. Говорил мне о ней гадости, а я радостно слушал, теша своё самолюбие. И постоянно расспрашивал о ней, подталкивая меня к тому, чтоб я был в курсе дел нашей студии. А я, Олежка, выпытывал всё у тебя. Я не задумывался над тем, зачем ему это нужно. И даже когда Лариса Алексеевна так трагически погибла, — не связал её смерть с его расспросами. А вчера я прозрел! Милицейский капитан сказал, что они ищут человека, знавшего весь распорядок вечера последней литстудии — вечера гибели Ларисы Алексеевны. И таким человеком есть тот, кто вызнал у меня: и позднее окончание занятий, и отсутствие провожатых у неё… Олег! Я рассказал ему об этом, я! Я понимаю, что был слепым орудием, но жить с этой мыслью не могу.
Пишу тебе рано утром — ночь я, конечно, не спал. Сейчас пойду, оправлю это письмо. И всё. Этаж у меня высокий. Прощай, друг Олежка. Пусть это письмо не попадёт на глаза никому из наших знакомых. Но тому дотошному милицейскому капитану можешь показать… Дмитрий».
Викентий очень быстро просмотрел письмо — искал фамилию. Второй раз прочитал медленно, внимательно. Имени своего покровителя Дима так ни разу и не назвал. Намеренно не хотел? Или не смог себя заставить?
«Дотошный милицейский капитан» Миша Лоскутов ехал в больницу. Он тоже прочёл письмо — Белов оставил два исписанных листика, уверившись, что по окончании следствия оригинал вернётся к нему. Настроение у капитана было тяжёлое. Ещё вчера, этот паренёк, легко краснеющий, задиристый разговаривал с ним. Нет, капитан не мог принять на себя вину в смерти Димы. Не слова, сказанные им, а поступки самого парня тому причиной. Но всё же чувствовал он
себя скверно. К тому же предстоял разговор с людьми, пребывающими в тяжёлом горе. Родители Жилина оба находились в одной больнице. И хотя состояние отца после сердечного приступа казалось тяжелее, Лоскутов решил говорить именно с ним. «У парня с отцом всегда более откровенные отношения», — уверял он сам себя. Но понимал, что есть и другая причина: невозможно смотреть в глаза матери, только что узнавшей о смерти ребёнка…— Я расследую смерть вашего сына…
— Да! Это правильно. Почему Дима так поступил? Ни с того, ни с сего? Что… кто толкнул его на это?
Сергей Петрович вновь прижал руку к сердцу. Он постоянно повторял этот непроизвольный жест — боль, видимо, не отпускала. Запавшие глаза, бескровные губы. Но глаза горели, как в лихорадке, когда он смотрел на Лоскутова. Перед началом разговора, с трудом поднявшись и сев на кровати, он попросил Михаила:
— Скажите врачам, пусть не держат меня. Сына надо похоронить по-человечески. У нас и родственников почти нет.
— Нас тоже интересует, способствовал ли кто-нибудь тому, что Дмитрий решил оборвать свою жизнь… Сергей Петрович, у вашего сына были друзья? Не давние — школьные или институтские. А кто-то особенно ему близкий и появившийся рядом недавно? Возможно, значительно старше его?
В глазах у мужчины на больничной койке появилось тревожное недоумение.
— Но… да. У него был друг. Новый. Старше Димы.
— Кто он?
Жилин растеряно оглянулся, словно спрашивал у кого-то подсказки.
— Мальчик просил никому не рассказывать…
У Сергея Петровича с сыном была крепкая дружба и полное доверие. И когда последние полгода парень стал отдаляться, уходить от откровенных разговоров, замыкаться в себе, отец очень переживал. Но старался понять и оправдать Диму. Может быть тот безответно влюбился, а об этом так легко не расскажешь… Или бурное время перемен, которое буквально обрушилось на всех, угнетает душу молодого человека… А, может, он просто стал взрослым… И когда сын однажды, как в старое доброе время, захотел рассказать о своём новом друге, отец был рад. И пообещал, что всё сохранит в секрете.
— Пойми, папа, — говорил Дима, — он очень известный человек. Мне станут завидовать, а его упрекать в выборочной покровительстве… Нет, конечно, мы специально нашу дружбу не скрываем, но зачем афишировать…
Сергей Петрович кивал, заставляя себя согласиться и понять, поскольку человек, названный Димой, был уважаемым и достойным. И всё же… Такая таинственность… Она явно исходила не от парня… Но теперь, когда Дима ушёл из жизни, а серьёзный молодой следователь ждал ответа, ждал названного имени, Сергею Петровичу показалось: вдруг он предаёт сына…
Когда дежурный позвонил Кандаурову, тот сам спустился вниз встретить своего посетителя. Невысокий толстячок средних лет в смешной кепочке с пуговицей, приветливо протянул ему руку:
— Это я вам звонил!
Ожидая его, Викентий принёс к себе в кабинет из буфета бутерброды, заварил крепкий чай. Он помнил, что человек приедет к нему прямо с работы.
— Перекусите, Фёдор Иванович, попейте чайку, погрейтесь.
Посетитель немного смутился, но скоро уже уплетал бутерброды и прихлёбывал чай. Викентий тоже пил маленькими глотками, он был весь в напряжении, но старался этого не показать. Смотрел на сидящего напротив человека и всё больше верил: вот он, тот долгожданный свидетель! Наконец Фёдор Иванович вытер платком пальцы, промокнул губы, весело сказал:
— Спасибо вам, товарищ майор. Приятно встретить в милиции душевного человека. Среди гаишников на дорогах такие попадаются редко.
— Так ведь разница большая, — Кандауров тоже улыбнулся. — Там вы от них убегаете, а сюда сами пришли.
Они посмеялись.
— Ваши сотрудники до меня ещё не добрались. Но я услыхал от соседа по даче, что уже по второму разу всех наших дачников опрашивают на предмет машины в вечер убийства.
— Спасибо, что не стали ждать, — мягко сказал Кандауров. — А разве первый раз, в сентябре, с вами не разговаривали?