Качели в Пушкинских Горах

На миг у Маши перехватило дыхание.

— Почему же именно Семеркину? — спросила она деревянным голосом.

Бикулина ехидно молчала.

— Спасибо за совет, — как можно спокойнее сказала Маша, — только знаешь, Бикулина, у нашего телефона шнур короткий. Не дотянется до ванной.

Маша вспомнила этот недавний разговор и ей расхотелось звонить Юлии-Бикулине. Можно было позвонить Рыбе, но телефон стоял у Рыбы в прихожей, где вечно суетились младшие Рыбины братья, мешали разговаривать. В прихожую доносились телевизионные выстрелы и крики, и мама Рыбы громко спрашивала из кухни: где сахар, почему никто не сходил за картошкой, проверила ли Рыба, как сделали уроки младшие братья. Все это затрудняло телефонный разговор. Каждую фразу надо было повторять трижды, и все равно Рыба ничего не слышала.

Маша все-таки позвонила Рыбе, но у нее было занято. А мама тем временем ушла с кухни и сидела за столом в большой комнате, раскладывая пасьянс. Мама раскладывала пасьянс со страстью, и каждый раз, когда выпадала не та карта, лицо у мамы омрачалось.

— На что гадаешь, мама? На папочку? — спросила Маша.

— Иди спать, Маша, поздно уже, — мама даже не обернулась.

Маша прекрасно сознавала, что причиняет маме боль, и сама была не рада своей жестокости. Но странное равнодушие и жуткий интерес овладевали ею. Примерно такую же — так казалось Маше — боль схожими по вредности вопросами ежедневно причиняла ей Юлия-Бикулина, и Маше было хорошо знакомо чувство растерянности и тоскливого стыда, испытываемое в результате подобного грубого вторжения в мир сокровенных чувств, где все было, пусть болезненно, но гармонично, а любое вторжение убивало гармонию и усиливало боль. «Как легко, — думала Маша, — бить по больным точкам, когда человек на глазах, когда знаешь о нем все! Но кто… Кто дает право?» Всякий раз после очередного вопроса о Семеркине Маша смотрела в мучении на Юлию-Бикулину. «Ну что? Что я ей сделала? — думала Маша. — Обидела? Оскорбила?» И незаметно приходила мысль, что самые утонченные, жестокие мучения доставляют именно те, кому никогда ничего плохого не делаешь. Один мучает, другой терпит, местами им не поменяться! И неизвестно, кто установил такой порядок… Обычно Маша старалась прогнать эту мысль, а сейчас она вдруг предстала перед ней в очевидной последовательности: Юлия-Бикулина обижает Машу, Маша обижает маму. «А мама? — подумала Маша, — ей кого обижать? Ей… некого обижать! Потому что она не умеет и не может…» С непривычной ясностью Маша поняла, что, наблюдая нынешние мамины страдания, сама она как бы готовится к своим завтрашним страданиям. Закаляется перед ними. «Так и надо… Неужели так и надо?» — подумала в изумлении Маша, и ей захотелось немедленно разрушить, разбить эту очевиднейшую последовательность зла. И вот уже слезы задрожали в глазах. «Мама! Мамочка, единственная моя!» — всхлипнула Маша, но мама по-прежнему раскладывала пасьянс, переживая, когда что-то там не получалось.

О, как хорошо были знакомы Маше эти старинные карты! Желтые, как воск, крепкие, как кость, они остались еще от бабушки. Капельками крови сверкали черви и бубны, капельками смолы трефы и пики. Сколько сладких часов провела Маша за ними в детстве! Ей было неведомо назначение каждой отдельной карты, и валеты — юные дерзкие рыцари — скакали по пыльным средневековым дорогам. Короли — надменные бородачи и властелины — сидели в замках, прятали в комнатах с витражными окнами красавиц дам. Тузы поначалу были Маше непонятны, она ставила под сомнение их главенство. Тузы некоторое время не участвовали в игре. Дерзкие валеты, бородачи-короли и красавицы дамы обходились без них. Но вскоре Маша прозрела. Ей открылась простая истина: тузы — это чувства! Червовый туз означал любовь, пиковый — ненависть, бубновый — дружбу, трефовый — зависть. И отношения королей, дам и валетов усложнились до чрезвычайности. Любовь звала их на подвиг, ненависть на подлость, дружба на благородный поступок, зависть на коварные проделки.

Маша вдруг вспомнила, как они играли с мамой в карты… Мама терпеливо выслушивала Машины глупости, безоговорочно принимала Машины правила! Валет скакал верхом на десятке! Одинокая дама жила в голубой вазе! Туз-любовь прятался в люстре!

А мама уже обнимала Машу и сама всхлипывала и спрашивала:

— Ну что с тобой? Что с тобой, девочка?

— Ничего, — ответила Маша, — просто сегодня я поняла, что очень, очень, очень тебя люблю! — и счастливо засмеялась. — Мамочка, рассказывай мне теперь все-все, ладно? — потребовала Маша. — И я все-все тебе буду рассказывать!

— Хорошо. А сейчас ложись спать, — мама поцеловала Машу и ушла.

— Пасьянс получился? — крикнула Маша.

Молчание.

— Получился?

— Получился, получился. Ложись спать, — повторила мама.

Настала ночь. Луна сквозь незашторенные окна вычерпывала серебристым ковшиком из комнаты темноту. Маша не знала, спит она или нет. Если спит, то откуда звездное мерцание, откуда мысли, подобные качающемуся маятнику, что завтра будет приятный, приятный, приятный день…

Но будет он только завтра, завтра, завтра, и чтобы он побыстрее настал, надо заснуть, заснуть, заснуть… А почему, собственно, приятным будет день, спрашивала бодрствующая Маша у Маши мечтающей. А потому, отвечала искренняя мечтающая Маша, что есть Семеркин, Семеркин, Семеркин… И Маша бодрствующая тихо и счастливо улыбалась…

Среди ночи Маша проснулась. В прихожей горел свет.

— Где ты был? — услышала Маша мамин голос.

— У Ставрова, — ответил отец.

Никогда Маша не слышала, чтобы отец разговаривал таким тусклым, равнодушным голосом. «Ему неинтересно, — подумала Маша, — ему совершенно здесь неинтересно! Ему все равно!»

— Ты… пьяный?

— Сложный вопрос, — усмехнулся отец, — это смотря для чего…

— Зачем? Столько дней подряд… Ты же не работаешь! Этот Ставров…

— Не поверишь, — сказал отец, — Ставров на моих глазах проглотил живого рака. Как думаешь, не схватит он его клешней за желудок? Хотя… Бедный рак…

И все. И тишина. Ушли в большую комнату. Потом осторожные мамины шаги в прихожей. Погас свет.

Маша снова заснула.

… Октябрьское утро, с которого, собственно, и пошел отсчет новой Машиной жизни, началось как самое обыкновенное. В половине восьмого яростно зазвонил будильник. Маша птицей спорхнула с постели, пресекла звон. Снова улеглась. Без пятнадцати восемь Маша осторожно раздвинула занавески, выглянула в окно. По асфальту ходили голуби. Небо голубело. Ветер срывал листья с деревьев, а потом, словно в насмешку, возносил их вверх, и листья отчаянно цеплялись за родные ветки, но снова падали.

Маша вдруг вспомнила, как совсем недавно она, Рыба и Юлия-Бикулина шли по улице. Дело было вечером, солнце садилось, и три их длинные тени как бы летели в солнечном ореоле.

— Красиво идем! — Юлия-Бикулина кивнула на тени.

Шли действительно красиво. Короткая стрижка Бикулины чеканилась на асфальте, как на старинной монете. Длинные пряди Рыбы волновались вокруг головы как змейки.

— Ай-яй-яй, Рыба! — как всегда ни с того ни с сего заявила Бикулина. — И не стыдно тебе с такими кривыми ногами ходить?

— Чего-чего? — изумилась Рыба.

— Ноги у тебя кривые, вот чего, — сказала Бикулина. — Гляди, мы все трое в штанах. У кого ноги самые кривые? У кого больше всего солнца между ног! У тебя, Рыба, больше всех. Не веришь? Я давно смотрю…

— Давайте-ка остановимся, — предложила Рыба.

— Зачем? — насторожилась Бикулина.

Остановились.

— Сдвинули-ка все ноги! — скомандовала Рыба. — Ну, у кого между ног больше всего солнца, а?

У Рыбы две ноги превратились в одну темную линию. У Маши тоже. И только длинные ноги Бикулины остались разделенными солнечной полосой.

— Это у меня просто джинсы в обтяжку! — нагло заявила Бикулина. — Клянусь своим вторым именем! А ты, Рыба, халтуришь! Шьешь себе штаны на вырост!

— Я? — Рыба, казалось, потеряла дар речи. — Я… халтурю? Как это, халтурю? Каким образом?

— Халтуришь, халтуришь… — не стала объяснять Бикулина. По-прежнему весела она была, словно это не у нее оказались самые сомнительные ноги. Бедная же Рыба со своими идеальными ногами опечалилась, потому что не было у нее ни второго имени, ни дивных джинсов, как у Бикулины. Да и вообще, в присутствии Бикулины система ценностей почему-то менялась. Высшую, безусловную ценность представляло только то, что было у Бикулины. Остальное не в счет. Поэтому в любом случае Бикулина оказывалась на пьедестале, а Маша с Рыбой сражались за серебряные и бронзовые медали. Иногда Бикулина лишь снисходительно наблюдала за борьбой, а иногда желала быть судьей. Почему так происходило, почему они принимали на веру ценности Бикулины, Маша и Рыба не знали… Итак, Рыба опечалилась. Не могло у нее быть второго имени, потому что Юлия стала Юлией-Бикулиной семь лет назад, во втором классе в один день, когда приписала на всех тетрадках к Юлии — через черточку — Бикулину. Целый год новоявленная Юлия-Бикулина терпеливо сносила насмешки. А потом все привыкли к странному второму имени, словно Юлия с ним и родилась. Даже разгневанные учителя теперь произносили: «Выйди вон из класса, Бикулина!» Так что повторять Юлию-Бикулину, заводить себе второе имя было нелепо и поздно. Джинсы Бикулине привозил из-за границы отец — тренер сборной молодежной футбольной команды. Значит, и здесь Рыбе, у которой отец работал инженером в типографии, надеяться было не на что.

— Папаша скоро полетит в Копенгаген, — продолжала между тем Юлия-Бикулина, совершенно забыв про солнечный конфуз, — а в команду насовали новичков. Ему сейчас необходимо разобраться, кто есть кто… — Бикулина загадочно умолкла, как и всегда, когда хотела, чтобы ее поощрили к продолжению рассказа.

— Что значит, кто есть кто? — не выдержала Маша.

— Кто защитник, кто полузащитник, кто нападающий…

— Что же, они только вчера начали играть в футбол? — усомнилась Рыба. — И сразу в сборную?