Качели в Пушкинских Горах

— А зачем, зачем второе имя?

— А так… Захотелось… Вот представь, — говорила Бикулина, — на небе тучи, а тебе хочется, чтобы звезды горели. Ты ведь их не зажжешь, правда? А придумать второе имя, это же в твоих силах. Почему не придумать, если очень хочется? А что кому-то не понравится… Так плевать на это!

Маша смотрела на Бикулину в восхищении. С недавних пор ее собственный мир напоминал хаос переезда, когда все вещи не на своих местах, отовсюду торчат острые углы и не знаешь, где пыль, а где чисто, на что можно сесть, на что нельзя. Хаос этот повлиял и на Машину манеру говорить. Она поминутно сбивалась, забывала с чего начала, мямлила, путалась, смущалась. Речь же Бикулины была ясной. Бикулина могла объяснить все. И Маша внимала Бикулине, как зачарованная. Общаясь с Бикулиной, она как бы видела незримые каркасы, на которых крепится жизнь. Хаос уступал место ясности. Но какой бесчувственной была ясность! Айсберг, излучая холодное сияние, вплывал Маше в душу. По Бикулине выходило, что всерьез воспринимать родителей — смешно, верить подругам — глупо, прилежно учиться, переживать из-за отметок — это уже окончательный кретинизм.

— А книги читать? — спрашивала Маша.

— Дело хорошее, — соглашалась Бикулина, — только на десять одна приличная попадется… А вообще, — цитировала кого-то неведомого Бикулина, — гора родит мышь!

— Да как же ты живешь? — не выдерживала Маша.

— А твое какое дело? — сурово спрашивала Бикулина. — Этот вопрос маме своей задавай, а не мне!

Еще одну вещь заметила Маша. Зажигалась и вдохновлялась Бикулина только когда предмет разговора ее интересовал. Если же сама Маша начинала что-нибудь рассказывать, в зеленых глазах Бикулины скука стояла, как в омуте. Похоже, она вообще не слышала, что говорит Маша. А Маша смотрела в зеленые глаза Бикулины, и ей казалось, что она погружается в омут, где ни дна, ни поверхности, одна жестокая ясность. Но это притягивало! С именем Бикулины Маша засыпала, с именем Бикулины просыпалась. «Бикулина», — выводили облака по синему небу белую строчку, «Бикулина», — выкладывали ночью созвездия. За зеленый взгляд, за хрипловатый голос, за странные Бикулинины шутки готова была терпеть Маша стыд и позор.

Но май катился солнечным колесом, и Маша стала замечать странности в поведении подруги. Во-первых, чем сердечнее становились отношения Маши и Бикулины, тем ожесточеннее Бикулина преследовала вторую свою подругу Рыбу. Каждый день Бикулина обнаруживала в Рыбе новые и новые пороки.

— Ну зачем ты так с ней? — робко заступалась за Рыбу Маша.

— А чего она ходит с кислой рожей, будто раз я с ней не дружу, значит, конец света настал, — зло щурилась Бикулина, и Маше становилось не по себе.

— Но ведь ты ее любишь, ты сама говорила на чердаке!

— Я-я-я-я? — «я» Бикулины шипело как змея. — Я люблю Рыбу? — И рука Бикулины не то тянулась к Машиным волосам, не то просто делала в воздухе пируэт. — Да, я люблю рыбу… жареную! — хохотала Бикулина, и Маша неизвестно зачем улыбалась.

Во-вторых, все чаще скучала Бикулина на закатных посиделках, все чаще ловила Маша на себе ее недовольный взгляд. Однажды пришла охота Бикулине позабавиться: на подоконник она уселась, свесив ноги вниз, руками ни за что не держась. Этаким Долоховым сидела Бикулина на подоконнике, разведя руки в стороны, гордо выгнув стан. Маша вскрикнула, вцепилась Бикулине в свитер, втащила обратно. Тут же черный круг возник перед глазами, желтые звездочки запрыгали, вздохнуть стало невозможно, слезы выступили — Маша поняла, в солнечное сплетение ударила ее Бикулина.

— Зачем? — ласково спросила Бикулина. — Зачем ты мне мешаешь? Я не люблю, когда мне мешают…

В другой раз Бикулина принесла на чердак полиэтиленовый мешок с водой, и когда показалась внизу какая-то женщина, вылила на нее воду.

— Ты что? — испугалась Маша.

— Ничего, — косо посмотрела на нее Бикулина, — а ты, значит, честненькая у нас, правдивенькая, на такие гадости неспособная…

— А вдруг ты бы оказалась внизу на ее месте?

— Маша-Маша… — простонала Бикулина. — До чего ты мне надоела!

Переживая заново давние обиды, Маша заметила, что сильно приблизилась к человеку в накинутом на плечи белом пальто и в феске. Человек благодушно посматривал по сторонам и время от времени подносил ко рту кривую дымящуюся трубочку. Уже за несколько десятков метров Маша почуяла нездешний аромат табака, увидела синие клубочки, выпархивающие из трубки, и вспомнила фразу из песни, которую часто напевал отец: «Бананы ел, пил кофе на Мартинике, курил в Стамбуле злые табаки…». Маше нравилась песня, и когда она была маленькой, то просила, чтобы отец спел до конца, хотелось узнать, что стало с человеком, который курил в Стамбуле злые та баки, но отец в ответ печально пожимал плечами. Он не знал остальных слов. Маша жалела отца, вспоминала его изречение «синий дым мечты». Так говорил отец о неосуществимом. Стамбул, Мартиника как раз и были синим дымом мечты. В то время отец работал над проектом молодежного общежития для ивановских ткачих. «Жалость и обида — две сестры, — подумала неожиданно Маша, глядя на выпархивающие из трубки синие клубочки, — горьким своим ароматом заглушают прочие чувства…»

К тому времени как Юлия-Бикулина начала охладевать к ней, Маша успела неоднократно побывать у нее дома. Была она в гостях и у Рыбы — Бикулининой подруги-изгнанницы. Сейчас, вспоминая эти посещения, Маша испытывала чувство, что невидимка суть ходит где-то поблизости, как в игре «горячо-холодно». «Горячо» пока, правда, не было, но было «теплее»…

Начать следует с того, что бабушка Юлии-Бикулины ежечасно протирала от пыли застекленные фотографии, где на траве сидели, стояли, полулежали команды-чемпионы, в которых когда-то играл ее сын, отец Бикулины.

— Юлечка, — говорила бабушка, — вот на этой торпедовской фотографии… Где папа?

— Шестой слева в верхнем ряду, — отвечала не оборачиваясь Бикулина.

— А на первой спартаковской?

— Полулежит. Второй справа, внизу! — стиснув зубы, говорила Бикулина. — На динамовской фотографии он стоит рядом с вратарем! На армейской третий с краю в широченных трусах, а на второй спартаковской…

— Все, все! Умолкаю! — радовалась бабушка и в очередной раз протирала фотографии. Одну, правда, она не трогала и фотография была покрыта толстым слоем пыли: Юлина мама, молоденькая и гуттаперчевая, стреляла из лука. Мимо этой фотографии бабушка ходила, поджав губы.

Бикулина жила на шестом этаже. Из кухни у нее открывался вид на двор с беседкой в центре, а из комнат — на Москву-реку, лениво утекающую под Киевский мост. Первый раз Маша пришла к Бикулине в сумерках, когда закат уже пролился красным дождем за горизонт и таинственные синие ножницы стригли воздух. Бабушка открыла дверь, и минуту, наверное, Маша смотрела ей в глаза, чуть более светлые, чем у Бикулины. Маленькие черные точки прыгали в бабушкиных глазах.

— Это безумие шевелится в бабушкиных глазах, — прошептала Бикулина.

— Безумие? — Маше стало страшно.

— Не бойся. И не удивляйся! — Бикулина подтолкнула Машу вперед.

— Это моя новая подружка, бабушка, ее зовут Маша.

— Я так волнуюсь, Юлечка, так волнуюсь! — ответила бабушка. — Сегодня они играют с «Араратом». Я боюсь, боюсь включать телевизор! Во «Времени» будут передавать результаты седьмого тура. Я так волнуюсь…

— Не волнуйся, бабушка, они выиграют, — сказала Бикулина.

— Но этот «Арарат», он такой техничный…

— Сыграют вничью, тоже ничего страшного…

— Что ты говоришь, Юля! Вничью! Тогда одесситы откатятся на предпоследнее место! Ни в коем случае! Все! — решилась бабушка, — Иду включать телевизор… Пора!

Юлия-Бикулина и Маша остались в прихожей одни. Мрачна была прихожая. Высокие черные шкафы уходили под потолок, где туманились лепные узоры. Не веселее было и в комнате, где жила Бикулина. Там темные шторы ниспадали с карнизов до самого пола, а всю стену занимал сине-белый ковер со страшными оскалившимися рожами.

— Буддийские маски, — равнодушно сказала Бикулина.