Качели в Пушкинских Горах

«Не верь! Не верь!» — хотелось крикнуть Маше, но она промолчала.

Мгновенно отгадав Машино настроение, Бикулина поднялась с кресла, подошла к ней. Словно диковинный камень в кольце переливался Бикулинин взгляд. И были-таки в нем и искренность, и смущение, и даже искорки доброты мерцали, но все это постепенно заволокла муть, куда, как в болотную тину, смотри не смотри — ничего не увидишь. И такой обволакивающей была тинистая муть, что привычное шоковое смятение ощутила Маша, после которого наступал обычно паралич воли и Бикулина праздновала очередную (сотую, тысячную?) победу.

На этот раз страшным усилием Маша не отвела взгляд, не склонила голову, не дала разлиться в себе вязкому безволию. Бикулина почувствовала сопротивление, и не злость, но задумчивость появилась у нее в глазах. На потускневший мельхиоровый кубок уставилась Бикулина, где были выгравированы торжественные слова, а на крышке размахнул ногу в лихом ударе стриженный под полубокс футболист в длинных, словно надутых воздухом трусах. И Маша повела свой непобежденный взгляд по стенам и полочкам, и остановила его на фарфоровой статуэтке, которая ей очень нравилась. Молоденькая девушка в пышной юбке, склонившись, завязывала башмачок. Всякий раз, приходя к Бикулине, Маша ласкала рукой девушку, дивясь ее гладкости, тончайшим складочкам на красной юбке, миниатюрному голубому башмачку — на нем при желании можно было разглядеть золотистые пряжечки. Из Голландии или из Дании привез статуэтку Бикулинин отец, и, беря ее в руки, Маша огорчалась, что непочтительно относится к статуэтке Бикулина, что вечно задвинута она куда-нибудь в неподобающее ее красоте место — за черную вьетнамскую вазу или прямо под копье угрюмого деревянного Дон-Кихота, которому все равно было кого разить — вазу или девушку. Вот и сейчас Маша нежно сняла с полки старую знакомую, смахнула пальцами пыль и ощутила, как сразу потеплела девушка, как ярче заиграли на ней краски, блеснула на голубом башмачке золотистая пряжечка…

— Когда у тебя день рождения, Петрова? — услышала Маша голос Бикулины. — Я что-то забыла.

— В августе…

— В августе, — повторила Бикулина, — когда с неба падают звезды, а с яблонь яблоки… Помнишь Рыбину картинку?

Маша помнила. Черное небо в звездной пыли, а около яблони смутная фигура в светлом плаще. Земля под яблоней в белых точках упавших яблок.

— Что-то упавшие яблоки у тебя на кнопочки баянные похожи, — сказала, впервые увидев картинку, Бикулина.

— Ну и правильно, — ответила Рыба, — на небе звезды — кнопочки, на земле — все, что угодно… Да хоть яблоки! А кто играет на баяне — неизвестно!

— Как же так, неизвестно? — удивилась Бикулина.

— Было бы известно, люди бы другими были, — ответила Рыба.

— Что-то я тебя не понимаю…

Рыба пожала плечами.

— Поймешь. Придет время, поймешь! — ответила дерзко.

Бикулина, однако, не обиделась. Она любила философские споры.

— А вот эта особа? — кивнула Бикулина на фигуру в светлом плаще. — Она разве не играет?

— Эта особа не играет, — засмеялась Рыба. — Эта особа сама есть мелодия…

— То есть, ее играют? Кто-то неведомый, значит, знает ноты и шпарит по ним нашу единственную жизнь? Небо, звезды, яблони — весь мир в этой мелодии, а мы в ней — ниточки-крохотулечки… Пискнули — и нет нас, так, Рыба?

— В общем, так… Но… не совсем так… От человека все зависит… Какой он есть… Небо, звезды, яблони — они не слышат, у них немая душа! А человек может слышать, а может и не слышать! Значит, он не просто нотка!

— Кто же он? — усмехнулась Рыба. — Композитор?

— А ты не думай об этом, Бикулина… — сказала тихо Рыба. — Не думай, легче будет…

— Хорошо, Рыбочка… — зловеще протянула Бикулина.

Так ничем и закончился их спор. Рыба осталась при своей правде, Бикулина при своем сомнении.

— Значит, в августе день рождения… — повторила Бикулина. — Я тебе дарю эту статуэтку! Возьмешь, Петрова?

— Что-что?

— Бери, говорю, статуэтку!

— Нет! — испугалась Маша. Быстро поставила девушку на место.

— Если не возьмешь, разобью! — Бикулина схватила статуэтку, занесла руку.

Скажи Маша «нет», тут же битый фарфор покатился бы по полу — в этом можно было не сомневаться.

— Спасибо, спасибо, Бикулиночка! — Маша поцеловала подругу. — Но я боюсь…

— Чего боишься? — нахмурилась Бикулина.

— Она же ценная! Чего ты родителям скажешь?

— Скажу, пыль вытирала, разбила! В конце концов это мое дело!

Снова несколько секунд смотрели они друг другу в глаза. Чуть не расплакалась Маша. Такими глупыми, лишенными всяких оснований показались ей недавние мысли. Что, что смела думать она о ближайшей своей подруге? О бескорыстной, благородной Бикулине? Маше было горько и стыдно. Хотелось немедленно признаться, чтобы избавиться, очиститься от недавних нечестивых мыслей.

Бикулина мечтательно сидела в кресле, не смотрела на Машу. Рассеянно крутила вокруг пальца кольцо.

— Бикулина! — сказала Маша.

Бикулина и Рыба посмотрели на Машу.

— Я хочу рассказать… — с невероятной отчетливостью Маша представила, что именно она хочет рассказать, и… замолчала. Внезапно почувствовала: нет, нет на свете для этого слов! Нет! Рыба, о да! Ты могла без всяких слов нарисовать падающие звезды и падающие яблоки, и саму себя в светлом плаще под яблоней — мыслящую нотку в непрерывно звучащей, сотрясающей небо, землю и душу симфонии. Маша этого не могла. Она знала, что чувства богаче слов, а ей было страшно, что все пережитое в недавний августовский шестнадцатый день рождения так и останется навсегда в ней, только в ней, в ней одной! Все останется! Но… никто не узнает!

… Солнечное утро, когда она проснулась рано-рано на веранде и увидела, что гладиолусы смотрят на нее белыми глазами.

И радость, и ликование, и легкая горечь… Последние слезы детства — чистые и незамутненные рано-рано утром — в последний раз! В последний раз! Сегодня ей исполняется шестнадцать лет… Последние слезы детства… Белые глаза гладиолусов…

И ранний завтрак, когда о дне рождения не говорили, но Маша чувствовала, чувствовала особенное к себе внимание — и в том, как мама подкладывала ей в тарелку салат, а отец с дедом многозначительно и весело переглядывались и шептались о чем-то. Маша прекрасно знала — они шепчутся о подарке. После завтрака она ушла в лес, и деревья шумели, и облака опустились ниже, и солнце то появлялось, то пропадало. Казалось, обычная была прогулка, но она не была обычной! Никогда, никогда еще не видела Маша все вокруг с такой безжалостной ясностью: каждый листок открывал ей душу, каждая пролетающая бабочка — свою родословную, от личинки до белых крылышек. И мох, на который она наступала, был не просто мох, а мох, выросший на опавших листьях, старших братьях тех, что сейчас так весело шумят на ветру, так бесстрашно смотрят в сумрачные глаза природы. А потом были подарки, и стол в саду, и тосты говорили веселые и чуть-чуть грустные. Шампанское, играя пузырьками, открыло Маше свою первую истину… Фужер шампанского, и не давит душу безжалостная ясность. Печаль — пепельная птица уносит взгляд, как серебряную ложечку, за горизонт, а за горизонтом весь мир — родной дом пепельной птицы. Серебряные ложечки там, как опавшие листья… Но не долго удалось посидеть за столом в саду. Дождь хлынул, холодный дождь — пограничник между летом и осенью. Чистая вода, как слезы, побежала по веткам, белые гладиолусы рыдали, яблони роняли яблоки на мокрую траву. Перебрались на веранду. Шампанское открыло Маше вторую истину. Сделав круг, погостив за горизонтом, возвращается пепельная птица, садится на плечо и шепчет, шепчет… И мать, и дед, и отец на секунду стали не самыми близкими и родными людьми, а людьми вообще, и, словно чужая, увидела Маша, что каждый из них по-своему печален, и поняла Маша: есть у них для этого причины! Но нельзя давать пепельной птице засиживаться у себя на плече! Такой была третья истина. Надо птицу прогнать и задуматься: а почему, собственно, они печальны? Но… не задумалась Маша…

А потом настал самый удивительный момент: все разошлись, Маша осталась на веранде одна. Одна, а перед ней сплошная стена дождя и мокрый сад, ворчащий, как пес. И своего дачного соседа увидела неожиданно Маша — высокого, светленького ровесника. Бросив велосипед, стоял он за забором, не обращая внимания на дождь, и капли стекали по его лицу. Их взгляды неожиданно встретились — и неведомая энергия, вобравшая в себя и дом, и сад, и веранду, и дождь, и шампанское, и мокнущие гладиолусы — все на свете в себя вобравшая, включая Машу и соседа-ровесника, молнией метнулась между ними, и словно обугленной почувствовала себя Маша. Отвернулась в страхе. Сосед медленно поднял с земли велосипед и пошел, пошел по траве, не оглядываясь… Дождь то стихал, то припускал с новой силой. Не соображая, что делает, спустилась Маша с крыльца, обошла дом и остановилась около куста смородины. Черные ягоды дрожали на кусте. Прозрачные ягоды-капли дрожали на кусте. У Маши закружилась голова. Она закрыла глаза, и… уже не куст смородины был перед ней! Но что? Что? Или… кто? Мокрый смородиновый листик прикоснулся к Машиным губам… О какой это был сладостный поцелуй! В нем не было страха! Маша открыла глаза. Куст дрожал перед лицом. Как много листиков на кусте! Но какой, какой поцеловал ее? Как много их… А дождь не прекращался. Маша совершенно промокла. Смородиновый куст тоже промок. Странно было Маше смотреть на этот куст, неотличимый от других. Но Маша отныне собиралась его отличать! А через секунду уже хотела забыть про него! А через секунду опять смотрела на него с изумлением. «Маша! Где ты?» — раздался с веранды голос мамы. «Я здесь!» Маша вернулась в дом.

Вот об этом-то обо всем и собралась Маша рассказать Бикулине и Рыбе. Уже произнесла роковое: «Я хочу рассказать…» — и замерла под любопытными взорами подруг. «Я сумасшедшая! — подумала Маша. — Хочу рассказать, как целовалась со смородиновым кустом! Я сумасшедшая!» Что-то гладкое и теплое ласкало руку. Маша увидела статуэтку — девушку-голландку или датчанку, склонившуюся над башмачком.

— Ах ты, предательница! — пробормотала Маша. — Из-за тебя, из-за тебя… Я чуть не…

— Что ты хочешь рассказать? — услышала Маша голос Бикулины.