Каирская трилогия

Возможно, он испытывал некоторое сожалению к сыну, но негодование всё же было сильнее, и все его чувства превратились в презрение, и больше он не видел в нём полного молодости, красоты и дородности юношу, а лишь отбросы, как сказал Мухаммад Иффат, да разразит его Аллах! «Он не в состоянии был обуздать женские капризы. До чего же он сам ещё ребёнок! Каким скорым был его провал, раз ничто не спасло его от позора вследствие собственного легкомыслия. Какое ничтожество — пьёт, буянит и гуляет, при том, что остаётся при этом послушным сыном. И потерпит он поражение с таким вот срамом — ох, до чего же он жалок! — своему отцу он и в подмётки не годится, как выразился этот Мухаммад Иффат, да разразит его Аллах! Но я-то делаю что хочу, и при этом всё равно остаюсь господином Ахмадом Абд Аль-Джавадом. Великая мудрость внушила мне растить детей на уникальном примере нравственной чистоты и честности. Но им трудно следовать по моему пути, хотя в то же время они обладают достоинством и твёрдостью. Как же плохо, что все мои старания с сыном Хании потрачены зря!..»

— Вы дали своё согласие на развод, отец?..

Голос Ясина прозвучал, словно предсмертный хрип… И отец ему грубо ответил:

— Да. Пощадив старинную дружбу, и потому что в настоящий момент это самое подходящее решение, по крайней мере.

Ясин механическим, нервным движением сжимал и разжимал кулаки, словно чтобы выжать всю кровь с лица, которое сильно побледнело. Он испытывал унижение, которое чувствовал, лишь терпя поведение матери. Его тесть потребовал развода!.. Или, другими словами, Зейнаб потребовала развода, ну, или как минимум, согласия на него!.. Ну что он за мужчина, и что она за женщина такая?! Нет ничего удивительного в том, что человек отбрасывает свою обувь, но чтобы бросать чужую обувь?!. Как же согласился его отец на такое неслыханное бесчестье?!.. Он пристально поглядел на отца колючим взглядом. На лице его отражались все чувства, что боролись у него в груди — взывание о помощи и страдание. С пылкой страстью в голосе, в которой не было ни следа оправдания в свой адрес или протеста, словно желая сказать что-то подходящее случаю, он произнёс:

— Но ведь строптивую жену можно усмирить…

Отец проникся волнением сына и понял, что он чувствует, и потому не стал скрывать от него отдельные мысли, вертевшиеся в голове. Он сказал:

— Я знаю это… Но я предпочёл, чтобы мы оставались почтенным семейством. У Мухаммада Иффата мозги турецкие, он упёртый, как камень. Но сердце у него золотое. Этот шаг не последний. Это ещё не конец. Я не пренебрёг твоим благом, хоть ты и не заслужил добра. Позволь мне поступать так, как я хочу…

«Как ты хочешь!.. Если тебе что-то взбредёт в голову, ты так и делаешь!.. Женишь меня и разводишь… возвращаешь меня к жизни и убиваешь. Меня здесь нет. Хадиджа, Аиша, Фахми, Ясин… Все они — едины для тебя, все они — ничто. Лишь ты один — всё… Ну уж нет… Всему есть предел. Я больше не ребёнок, я мужчина, как и ты. И я сам выберу себе путь. Разведусь или верну беглянку-жену в свой дом. Плевать я хотел на Мухаммада Иффата, Зейнаб и на вашу дружбу…»

— Что с тобой, почему не говоришь ни слова?..

Ясин без колебаний сказал:

— Как прикажете, отец.

«Какая тут жизнь, какой дом, какой отец? Лишь одни крики, наказание и наставления. Кричи лучше на себя… Воспитывай себя сам… Давай наставления себе. Ты уже забыл Зубайду?.. И Джалилу?… И песни с вином?.. Перед нами рядишься в одежды шейха, подпоясанного мечом Повелителя правоверных…, а сам… Я больше не ребёнок, нет. Позаботься лучше о себе, а меня оставь в покое… Женись… Воля ваша, господин… Разведись… Как прикажете, господин… Слушаюсь, господин… Да будет проклят отец твой».

61

Пыл демонстраций в квартале Хусейна после того, как его оккупировали английские солдаты, несколько ослаб, и господин Ахмад мог теперь возобновить своё любимое старинное занятие, которое он был вынужден на некоторое время прервать. Он мог в компании сыновей ходить в мечеть Хусейна на пятничную коллективную молитву… То был его старинный обычай, который он очень исправно соблюдал когда-то давно… Он стал звать сыновей на молитву, как только те подрасли, чтобы приучить их сердца к поклонению как можно раньше, выпрашивая благословение и ради них, и ради себя, и ради всей семьи. Вероятно, одна лишь Амина не была довольна походами такого мужского «каравана» в конце каждой недели в мечеть. Трое мужчин, рослых и дородных, словно верблюды, шли на молитву, а она провожала их взглядом из-за щёлок в машрабийе, и ей казалось, что они привлекают взоры, тревожилась за них и молилась о том, чтобы Господь уберёг их от людского сглаза. Она не выдержала однажды и поведала супругу о своих страхах, и на него, казалось, тогда подействовали её предостережения. Но он не поддался страху и ответил:

— Благословение религиозного долга, который мы идём исполнить, сохранит нас от всех зол.

Фахми читал пятничную молитву с радостным сердцем, загоревшимся страстью при исполнении своего религиозного долга ещё с младых лет. В этом он был послушен отцовской воле, но в нём было ещё и религиозное чувство, отличавшееся как искренностью, так и неплохими познаниями, подкреплёнными мнениями Мухаммада Абдо и его учеников… И поэтому он был единственным в семье, чья вера восставала против всяческих суеверий, талисманов, амулетов, чудес, творимых угодниками, и относился он ко всему этому с большим скептицизмом. И хотя его кроткий нрав не позволял ему отбросить сомнения или заявить о своём презрения к этим суевериям, он без всякого сопротивления и даже с явным восторгом брал амулет шейха Абдуссамада, который ему время от времени приносил отец.

Ясин же произносил слово в слова молитву отца, ибо был вынужден. Возможно, если бы он был предоставлен самому себе, то никогда бы не задумался о том, чтобы втискивать своё дородное тело в толпу молящихся. У него не было колебаний из-за веры, а лишь презрение и лень… Поэтому и пятница у него была связана с переживаниями, начиная с самого утра. И когда приходило время отправляться в соборную мечеть, с некоторым ропотом он надевал костюм и шёл вслед за отцом, словно узник. Всякий раз, как он приближался к мечети, потихоньку недовольство его спадало, пока он, наконец, не входил в мечеть с грудью нараспашку, читал молитву и взывал к Аллаху, чтобы Тот простил ему его грехи. Он не каялся, но в глубине души испытывал набожный страх и надеялся, что Господь откликнется на его просьбы, и он откажется от наслаждений, которые любит настолько, что не видит без них смысла жизни. Он был твёрдо убеждён, что покаяние необходимо, и что без него не добыть ему себе прощения, однако хотел сделать это в «своё» время, пока не лишится и этого, и того мира, отсюда и были вся его лень и недовольство. В конце концов, он был благодарен обстоятельствам за то, что они подтолкнули его исполнить свой религиозный долг, вроде пятничной молитвы, и по большему счёту стирали некоторые его прегрешения и уменьшали их бремя, особенно потому, что он исполнял лишь самое необходимое.

Камаль же не адресовал Богу просьбы, а только вёл беседу. С тех пор, как ему исполнилось десять лет, он готовился к молитве с какой-то радостью и даже гордостью, испытывая смутное чувство, будто благодаря молитве его признают как личность, ставя его на равные и с Фахми, и с Ясином, и даже с самим отцом. Особенно его радовало то, что он идёт вслед за отцом, и не ожидал с его стороны чего-то плохого, а в мечети становился рядом с ним на основе полного равенства и всеобщей веры в единого имама. И хотя дома во время ежедневной молитвы он погружался в неё даже глубже, чем в пятницу в мечети, — судя по тому смущению, которое его охватывало, пока он стоял посреди бесчисленного количества народу, он опасался сделать что-нибудь не так, как бы отец не заметил это. Сила его любви к Хусейну, — которого он любил больше себя самого, пока пребывал в его мечети, — мешала ему искренне обратить своё внимание к Богу, что подобало делать молящемуся…

Так они увидели улицу Ан-Нахасин ещё один раз, пока шли, ускоряя шаг, к дому судьи: отец впереди, а Ясин, Фахми и Камаль — за ним вереницей. И вот они поравнялись с мечетью и наконец заняли места и принялись слушать пятничную проповедь в потоке шей и голов, вытянутых в сторону минбара в полной тишине. Ахмад не слишком усердно прислушивался к речи имама и перестал читать про себя молитву. Вместо этого сердце его обратилось к Ясину: он словно жалостливо смотрел на него теперь, после всех постигших сына несчастий, и долго просил Аллаха исправить к лучшему его дела, поставить его на прямой путь и возместить благом всё то, что было утрачено… Но проповедь укоряла его за его прегрешения, вмешивалась в его думы и заставляла внемлить каждому слову и дрожать от страха, нагнетаемого звонким и громким голосом проповедника, пока ему не стало казаться, что тот обращается к нему лично и кричит на него. Не исключено, что тот заговорит с ним, назовёт по имени и скажет: «Ахмад! Удержи себя… Очисть свою душу от похоти и пьянства, покайся перед Аллахом, Господом твоим!» Волнение и тревога больно кольнули его, как и в тот раз, когда шейх Абдуссамад потребовал у него отчёта о его поступках. Слушая проповедь, он принялся вымаливать прощения и милости Господней, но как и сын — Ясин, — он не каялся, а если и делал это, то не сердцем, а языком: «Господь мой, каюсь пред Тобой». То были лишь слова, произносимые языком, тогда как сердце ограничивалось лишь тем, что молило о прощении и милосердии, словно и язык и сердце были для него музыкальными инструментами, на которых в оркестре играют одновременно, но звуки их получаются различными. Всё это происходило потому, что он не мог представить, как можно глядеть на жизнь, не имея глаз; ведь она такова, какой он видел её, и никак иначе. А если им овладевала тревога, то он принимался защищать себя… Защита его заключалась в форме мольбы и просьбы о прощении. Он говорил так:

— О Аллах, Господь мой! Ты лучше меня знаешь моё сердце, мою веру и любовь. Господь мой, прибавь мне сил для воздержания ради исполнения заповедей и велений Твоих, и мощи для творения добра. О Господь мой, поистине, доброе дело стоит десяти других. Господь мой, Ты — Прощающий и Милосердный…, - и от этой мольбы постепенно к нему возвращалась уверенность.

У Ясина не была подобной способности к умиротворению, или он просто не ощущал в том потребности. Сегодня он думал не об этом; он жаждал жизни, и с такой же силой веровал в Аллаха, как и верил в себя. Затем он отдался потоку мыслей, не сопротивляясь и не ставя ему преград. И тут слух его резанули слова проповедника, и внутренний голос заговорил с ним. Ясин просил о милосердии и прощении как-то автоматически, в полной уверенности в них, и даже не ощущая реальной угрозы, ведь Аллах милостив и не станет сжигать мусульманина вроде него за мимолётные ошибки, за которые ни одного из рабов Своих Он не подвергнет мучениям… И тут вдруг — покаяние!.. Придёт такой день, и всё, что было до него, будет стёрто. Ясин украдкой поглядел на отца и спросил себя, покусывая губы, словно пряча навязчивый смех, а интересно, что творится у того в голове сейчас, пока он слушает с таким вниманием эту проповедь?.. Испытывает ли он муки на каждой такой пятничной молитве, или только притворяется и делает вид?… Нет… Ни то, и ни другое… Он такой же, как я сам, и верует в необъятное прощение Господа, даже если всё так серьёзно, как описывает проповедник.

Отец выбрал один из двух путей — тут он снова бросил на него взгляд тайком и заметил, что тот похож на благородного красавца-скакуна, что застыл между двумя своими соседями, сидящими рядом и внимающими речи с минбара. Он почувствовал к нему искреннюю любовь и восторг. От гнева его не осталось и следа, хотя в день развода он достиг своего предела. Ясин даже передал тревогу Фахми:

— Наш отец разрушил мою семью и выставил меня на посмешище перед людьми.

Сейчас же он старался забыть свою ярость, равно как то, что развёлся, и то, что над ним теперь потешались все, кому не лень. Сам этот проповедник ничуть не лучше его отца… Нет сомнений, он очень даже сильно отклоняется от истинного пути. Однажды кто-то из друзей рассказал об этом человеке в кофейне Ахмада Абдо следующее: