Каирская трилогия

— Все мы отдаём себя в жертву ради Родины.

И теперь он сравнивал обстоятельства, при которых ему задали этот вопрос тогда и сейчас, и его охватил сарказм, хотя отцу он отвечал деликатно и вежливо:

— Я занимаюсь их распространением только среди друзей-однокурсников, я не имею отношения к публичной раздаче листовок… И опасности никакой тут нет…

Отец резко закричал, словно гневом маскировал свой страх за сына:

— Тому, кто сам подвергает себя гибели, Аллах не гарантирует спасения. Господь наш предписал нам не смотреть в лицо смерти…

Ему хотелось сейчас привести в подтверждение своих слов айат, выражающий это повеление, однако из всего Корана он помнил наизусть лишь несколько коротких сур, которые повторял во время молитвы, и испугался, что может ошибиться в слове или исказить смысл, и тем самым взять на душу непростительный грех. Он ограничился тем, что повторил ещё раз свои слова, а Фахми вежливо сказал:

— Но Аллах также побуждает верующих к джихаду, папа…

Впоследствии Фахми задавался вопросом, как это он набрался храбрости сказать такое в лицо своему отцу, ведь слова эти выдавали его мнение, которое он держал в тайне!.. По-видимому, он пытался найти защиту под сенью Корана, и упомянул один из смыслов Священной Книги, уверенный, что отец в таком состоянии воздержится от атак на него. Тот же был застигнут врасплох таким неожиданным поворотом дела, а также смелостью и аргументацией сына, однако вопреки ожиданиям не поддался гневу, ибо гнев его мог заставить умолкнуть Фахми, но не его доводы. Он сделал вид, что пропустил мимо ушей дерзость сына, по крайней мере, постарался её забыть, пока не найдёт против него подобного довода в самом Коране, чтобы наставить заблудшего на путь истинный, а потом по-любому потребует от него отчёта. Он сказал:

— Тот джихад ради Аллаха…

Фахми расценил ответ отца как согласие с его доводами, и решил дерзнуть ещё раз:

— Наш джихад тоже ведётся ради Аллаха. Любой джихад благороден, и любой — ради Аллаха…

Отец поверил ему сердцем, но то была только вера сама по себе, вытекающая из его несостоятельности перед собеседником, из-за которой гнев тотчас же вернулся к нему рикошетом… Но то был гнев не только из-за уязвлённого самолюбия, но ещё и из-за страха за юношу, что тот будет упорствовать в своём заблуждении, пока не обречёт себя на гибель. Он воздержался от прений и осуждающим тоном спросил:

— По-твоему, я позвал тебя сюда, чтобы ты со мной спорил и пререкался?

Фахми обратил внимание на скрытое в словах отца предупреждение, утратил иллюзию и замолчал. Ахмад же снова разгорячённым тоном сказал:

— Есть только один джихад на пути Аллаха — ради лицезрения Лика Его, то есть религиозный. И нечего спорить об этом!.. Сейчас же я хочу знать лишь одно — слушаешься ли ты меня по-прежнему?

Юноша быстро ответил:

— Несомненно, папа…

— Тогда порви все связи с этой революцией… И прежде всего, прекрати участвовать в распространении листовок, особенно среди своих друзей!

Но ни одна сила в мире не могла встать между ним и его долгом по отношению к своей родине! Он никогда не отступит ни на шаг; то время безвозвратно ушло. Эта его новая, пылкая, блестящая жизнь, что пустила корни в самом сердце и осветила все уголки его души, не должна исчезнуть, да и едва ли кто-то сможет потушить в нём это пламя. Всё это правда, бесспорно, но почему бы ему не найти средство угодить отцу и защитить себя от его гнева?!.. Он не может бросить ему вызов или открыто пойти против его воли… Да, он мог восставать против англичан и бросать вызов их пулям почти ежедневно. Но англичане были опасными, ненавистными врагами; отец же вызывал у него страх, но вместе с тем и любовь. Он обожал его в той же степени, сколь и боялся, и ему будет очень трудно нанести ему удар своим непослушанием. Но с другой стороны, невозможно было закрыть глаза на то, что восстание против англичан было благородным идеалом. За бунтом против воли отца стояли лишь позор и несчастье. К чему это всё?!.. Почему бы ему не продолжать обожать отца и подчиняться ему, а потом же делать всё, что душе угодно?!..

Ложь в этом доме не считалась бесстыдным пороком, и никто из них не мог наслаждаться покоем в тени отца, не прикрываясь ложью ради собственной защиты. Все они открыто заявляли об это между собой и соглашались в критических ситуациях. Намерена ли была мать признаваться в своём поступке, когда воспользовалась отсутствием отца и отправилась в паломничество?.. И мог ли Ясин напиваться в открытую, а не тайком? А он сам разве мог любить Мариам, не боясь огласки? Да и Камаль, разве мог он шалить по дороге между Хан Джафар и Харафиш, не прикрываясь ложью, чтобы обезопасить себя от гнева отца?!.. Ни один из них не стеснялся прибегать ко лжи, да и даже если бы они руководствовались одной только правдой в отношениях с отцом, разве жизнь их не была бы пресной? Вот почему он спокойно ответил:

— Слушаюсь, папа…

Вслед за криками наступило молчание. Оба вздохнули с облегчением. Фахми предположил, что его допрос благополучно закончен, а Ахмад полагал, что он тем самым вытащил сына из бездны. Фахми же ожидал, что отец позволит ему наконец уйти. Отец внезапно поднялся и направился к гардеробу, открыл его и стал перебирать в нём вещи. Юноша глазами следил за ним, не понимая, зачем он это делает. Затем отец снова сел на место, держа в руках Коран, и бросил на Фахми долгий взгляд, затем протянул ему книгу и произнёс:

— Поклянись мне на этой книге…

Фахми непроизвольно отступил назад, прежде чем выполнить приказ отца, будто с языка отца изверглось пламя, потянувшееся в его сторону. Он стоял, пригвождённый к месту, в панике и смущении глядя в лицо отцу. В глазах его было отчаяние. Отец же по-прежнему держал в руке книгу и изумлённо смотрел на него. Затем лицо его побагровело, словно воспалённое огнём, и в очах его сверкнул грозный блеск. В замешательстве, словно не веря своим словам, он спросил:

— Так ты не хочешь клясться?!

Однако язык Фахми словно пристал к нёбу и не мог вымолвить ни слова, сам же он стоял, не двигаясь. Отец, которого пронизывала дрожь, предостерегавшая о гневе, кипящем у него внутри, и о молнии, предостерегавшей о грядущих раскатах грома, негромко спросил его:

— Ты лгал мне…?

С Фахми не произошло никаких изменений, если не считать, что он опустил глаза, избегая смотреть в глаза отцу; последний положил книгу на диван и взорвался, надрываясь от громового крика, и Фахми представил себе на мгновение, как его рука со звоном опускается на его щёку:

— Ты лжёшь мне, сукин сын!.. Я не позволю ни одному живому существу насмехаться над своими сединами. Что ты возомнил о себе и обо мне…?! Ты презренное насекомое! Думаешь, я как баба долго буду поддаваться на твой обман? Я никогда, до скончания времён бабой не буду, слышишь?!.. Я не буду бабой до скончания времён! Сукины дети, вы поставили меня в тупик, сделали посмешищем для людей. Я сам выдам тебя полиции, понял?! Сам, своими руками, сукин ты сын. Последнее слово здесь за мной, за мной, мной, мной… — затем он ещё раз взял Коран. — клянись… ты должен поклясться…

Фахми, казалось, пребывал в трансе. Глаза его неподвижно уставились в причудливый узор на персидском ковре, не видя при этом ничего, словно тот узор отпечатался в его памяти, а сам он стал рассеянным из-за всего этого хаоса и пустоты. Каждая секунда погружала его в ещё большее отчаяние и молчание, ему оставалось лишь прибегнуть к этому пассивному отчаянному сопротивлению. Отец встал и с книгой в руках приблизился на шаг к нему и закричал:

— Ты возомнил себя мужчиной?… Возомнил, что волен делать всё, что захочешь?!.. Если я захочу, я побью тебя, даже могу голову тебе размозжить…