Как добры люди!

— "Мое знакомство? — перебилъ онъ съ необыкновенно-грустаой ироніей: — мое знакомство? Для чего вамъ оно? Я не могу принести вамъ никакой пользы, никакой, и ни въ какомъ отношеніи…"

— Но я просто хочу быть знакомымъ съ вами, безъ всякихъ видовъ. Одна ваша страсть къ музык заставила бы меня преслдовать васъ повсюду, сблизиться съ вами во что бы то ни стало.

Я думалъ произвсети на него впечатлніе этими словами, и не ошибся… Глаза его вдругъ просвтлли.

— "О, такъ вы любите музыку — вы понимаете ее, — вы чувствуете ее?.. — И онъ схватилъ мою руку, и держалъ ее долго, не выпуская… — У васъ вырывались иногда слезы, слезы восторга; по васъ пробгалъ иногда холодъ, смертный холодъ отъ одного какого-нибудь дивнаго звука или слова? Идея искусства не чужда вамъ? Вы благоговете передъ его святымъ значеніемъ? — Да! — Вы не принадлежите къ этой черни, которая ходитъ въ театръ единственно для того, чтобы вызвать такую-то актрису, или ошикать такого-то актера; вы не принадлежите къ этимъ аристократамъ, которые зазжаютъ въ театръ передъ баломъ, такъ, на минуту, потому что это у нихъ принято? Вы иностранецъ? Можетъ быть, у васъ нтъ этихъ смшныхъ обычаевъ? — Вы пришли сюда только изъ одной чистой, святой любви къ искусству, безъ всякихъ стороннихъ цлей — мучиться, страдать, радоваться, плакать, смяться подъ эти звуки небесной гармоніи, подъ эти адскіе звуки? — Этотъ Моцартъ — ангелъ и демонъ вмст? Не правда ли?"

Онъ взялъ меня подъ руку и быстро увлекъ изъ ложи.

Мы переходили изъ одной улицы въ другую, безпрестанно сворачивая то направо, то налво. Чудно хороши были при лун эти мрачно-величественныя зданія готической архитектуры. Волшебно блуждалъ лунный свтъ по этимъ витымъ столбамъ, по этимъ стрльчатымъ сводамъ и аркадамъ; чудно посеребрялъ онъ верхи этихъ легкихъ башенокъ. эту мелкую и узорчатую рзьбу украшеній готическихъ… Увлеченные разговоромъ, вдругъ мы остановились подъ тнью массивнаго, великолпнаго портала церкви. Онъ положилъ мн на плечо свою длинную, костлявую руку, и произнесъ съ нкоторою торжественностью, которая во всякомъ другомъ случа, можетъ быть, показалась бы мн смшною:

— "Лучъ благодати Господней озаряетъ міръ души вашей. Благодарите Его за это, молитесь Ему, да включитъ Онъ васъ въ число своихъ избранниковъ. Вы счастливецъ — но счастливецъ не по-здшнему! На земл вамъ нтъ и не будетъ счастья. Несите безъ ропота крестъ вашъ, умйте приготовить себя къ страданіямъ, и потомъ умйте страдать. Обо мн вы врно когда-нибудь да вспомните!.."

Могу васъ уврить, господа, что мн нисколько не хотлось смяться въ эту минуту. У меня замеръ духъ отъ этихъ пророческихъ словъ; да — потому что эти слова были произнессны голосомъ, который не много разъ въ жизни удается слышать; голосомъ, исходящимъ изъ глубины души, размученной страданіями. Въ этомъ голос звучали страшно-болзненныя ноты и вырывался вопль, задушаемый гордымъ усиліемъ не обнаруживать боли.

Онъ не ошибся, этотъ странный человкъ, этотъ бдный страдалецъ, котораго люди называли сумасшедшимъ; онъ не ошибся! Не одинъ разъ я вспоминалъ о немъ — врно до послднихъ минутъ моей жизни не забуду его…

Нтъ, не забуду: потому что я не встрчалъ и врно не встрчу другого человка съ такою младенчески-чистою душою; съ такою мгновенною воспріемлемостью всего высокаго, всего прекраснаго; съ такимъ свтлымъ умомъ, доходившимъ иногда до поэтическаго прозрнія. Въ немъ было все гармонія. Даже и эта общая всмъ германцамъ, для многихъ смшная наклонность къ символическому — удивительно шла къ нему… Не такъ знали его другіе. Дико смотрли люди на этого человка съ безобразными, порывистыми движеніями, съ всклоченными волосами, не умвшаго ни ходить ровнымъ размреннымъ шагомъ, ни смягчать, ни охоложать своего голоса, ни даже казаться пристойно-спокойнымъ и равнодушнымъ.

Я располагалъ остаться не доле недли въ ***, но пробылъ тамъ около четырехъ мсяцевъ. Эти четыре мсяца останутся для меня самымъ пріятнымъ воспоминаніемъ въ жизни. Исключая двухъ или трехъ вечеровъ, проведенныхъ мною въ гостиныхъ, слдовательно безтолково потерянныхъ, я каждый вечеръ былъ наедин съ нимъ, съ этимъ чудакомъ, съ которымъ такъ необыкновенно сошелся въ опер. Его бесда постепенно длалась для меня необходимостью; безъ него мн недоставало чего-то. Мысли и замтки его я вносилъ въ мой дневникъ и безпрестанно перечитывалъ ихъ; надъ этими отрывками можно призадуматься: много матеріаловъ хранятъ они для изслдованій психологическихъ!..

Никогда онъ не разсказывалъ мн подробно о своей жизни: несмотря на полную довренность ко мн, онъ почему-то избгалъ такой откровенности. Жизнь этого загадочнаго существа была полна страданій: это я тотчасъ прочелъ на лиц его; но исторія этихъ страданій была долго для меня тайною.

Однажды онъ нечаянно полураскрылъ передо мною тяжкія раны, нанесенныя ему людьми — и я не радъ былъ этому: дотрагиваясь до этихъ рамъ, онъ, бдный, изнемогалъ отъ боли.

Это случилось наканун моего отъзда. Онъ говорилъ много и долго; я слушалъ и заслушался его. Вдругъ, и въ самомъ жару разговора, онъ замолчалъ и задумался; нсколько минутъ, молча, большими шагами ходилъ по комнат и наконецъ остановился передо мною.

— "Знаешь ли, — сказалъ онъ съ невыносимою грустью — знаешь ли, что процессъ разрушенія уже начался во мн?.. Я чувствую, страшно чувствую, какъ силы мои слабютъ. Обновленіе невозможно, нтъ! Я умру, не докончивъ моего созданія, не развивъ моей мысли… Боже мой! если бы ты поддержалъ меня, слабющаго, только для того, чтобы докончитъ это созданіе — а потомъ умереть, пожалуй умереть въ ту же минуту!.."

Я съ удивленіемъ посмотрлъ на него. Стройно, послдовательно излагалъ онъ мн передъ этимъ свои мысли, и я жадно слушалъ его… Но это внезапное молчаніе, но эти отрывистыя рчи, не имвшія никакой связи съ предшествовавшимъ… Я не зналъ, что подумать…

Онъ тотчасъ замтилъ мое недоумніе.

— "До сихъ поръ я теб ничего не говорилъ о томъ, что пишу я. Мысль этого созданія давно заронилась мн въ душу; я только ждалъ минуты, въ которую долженъ былъ начать его, мучительно ждалъ. Наконецъ она наступила, эта минута — и вотъ я забылъ все прошедшее, вообрази — совершенно забылъ! Я простилъ людямъ зло, которое они мн сдлали; я совершенно примирился съ ними, потому что я пересталъ жить въ ихъ мір. Я создалъ для себя другой міръ — и жилъ въ немъ, и онъ роскошно развивался передо мною, и я блаженствовалъ! Но эти люди, которые мн сдлали зло и которымъ простилъ я, не хотли оставить меня въ поко; они вывели меня изъ моего отраднаго, свтлаго міра, и опять ввели въ свой грязный міръ. О, за что же они меня такъ преслдуютъ? Съ тхъ поръ силы мои слабютъ, я непримтно таю; а оно не кончено — не кончено мое созданіе! Теб только я открылъ эту страшную тайну. Слышишь ли? только теб одному! Умоляю тебя, не измни мн", — прошепталъ онъ, наклоняясь ко мн,— "не говори никому объ этомъ. Я и теб не скажу, что я пишу; нтъ, я не прочту теб ни одной строчки… Однако, если смерть помедлитъ немного, если я еще успю докончить… то ты прочтешь, когда меня не будетъ! — У меня есть въ виду человкъ, которому я поручу издать мое бдное твореніе посл моей смерти… Хочу что-нибудь посл себя оставить, хочу непремнно жить въ памяти этихъ людей, которые длали мн зло: можетъ быть ихъ тронетъ мое созданіе, потому что въ немъ отразилась вся внутренняя жизнь моя, и они пожалютъ обо мн; можетъ быть они выжмутъ изъ своего сердца слезу раскаянія — и эта слеза скатится на мою книгу"…

Онъ опять началъ прохаживаться по комнат, потомъ слъ на диванъ, далеко отъ меня, и на минуту забылся. Дыханіе его было тяжело и неровно. Я не могъ не страдать, глядя на страданія этого человка.

— "Но правда ли, вдь это можетъ случиться? — простоналъ онъ едва слышно, будто пробуждаясь, и обводя комнату блуждающими глазами. — Какъ ты думаешь? Можетъ? Или это только мн представляется въ лихорадочномъ бреду? Людямъ нескойственно раскаяніе? Они ругаются и надъ трупомъ человка, котораго преслдовали при жизни? Они нарушаютъ даже и его могильное спокойствіе — этотъ святой сонъ, дарованный ему милосердіемъ Господа?.."

Лицо его повело судорогой. Онъ прыгнулъ ко мн въ порыв бшенаго отчаянія, точно перекинутый сверхъестественною силою, прижался къ моему плечу, будто въ испуг, и пролепеталъ, замирая:

— "Понимаешь ли ты меня? Я не сумасшедшій, клянусь теб, я не сумасшедшій!"

Голова его скатилась къ колнямъ, онъ зарыдалъ безъ слезъ. Холодный потъ облилъ меня.

Рыданія его скоро смолкли, голова приподнялась, но такъ ослабла, что онъ долженъ былъ поддерживать ее рукою; слезы катились по мертвой кож, обтягивавшей остовъ лица его.

Эти слезы облегчили его; онъ заговорилъ голосомъ боле твердымъ.

— "Я не сумасшедшій, но иногда — повришь ли? — желалъ бы думать, что сумасшедшій, что все виднное и слышанное мною не было въ самомъ дл, а такъ представлялось мн, только въ бреду безумія!.. Я имлъ мать, которая не научила меня уважать другихъ матерей; я имлъ друга, который оттолкнулъ меня отъ людей и заставилъ сомнваться въ каждомъ человк; я любилъ двушку, единственное существо, примирявшее меня съ жизнью, чистое, святое существо; но люди оторвали ее отъ меня, разлучили меня съ нею. Съ тхъ поръ страшное недовріе ко всмъ и ко всему овладло мною. Когда сижу одинъ, запершись въ своей комнат, я безпрестанно озираюсь кругомъ: не притаился ли кто-нибудь, чтобы подсматривать за мною? когда начинаю говорить, я всегда оглядываюсь назадъ: не подслушиваетъ ли кто-нибудь меня? когда заговариваютъ со мною, мн прежде всего приходитъ въ голову: не подосланный ли это, чтобы вывдать мои мысли? Посл мн самому станетъ смшно, когда вспомню, что у меня нтъ ни матери, ни друга, никого. Я одинъ — совершенно одинъ! Родные — они меня не понимаютъ!.. Я долженъ быть теперь смшонъ, страненъ; но вдь они же — эти люди, которые смются надо мною — они сдлали меня такимъ смшнымъ и страннымъ! Я не всегда былъ таковъ! Впрочемъ у меня еще осталось кое-что отъ прежняго. Чувство симпатіи пробудилось во мн, когда я увидлъ тебя — и это меня такъ обрадовало! Я давно, очень давно не говорилъ ни съ кмъ такъ отъ сердца, какъ говорю сію минуту съ тобою. Вдь я не обманулся въ теб?.."