Как добры люди!

Онъ заглянулъ мн въ лицо съ простодушностью ребепка и улыбнулся.

Я пожалъ ему руку. У меня проступали на глазахъ слезы.

— "Завтра ты дешь отсюда! Завтра… А тамъ?.. Когда на возвратномъ пути ты будешь здсь, зайди на мою могилу порадоваться успокоенію человка, который такъ много страдалъ въ жизни, потому что имлъ глупость быть искреннымъ и доврчивымъ, потому что, въ минуту забвенія, открылъ людямъ тайну своего сердца. Любовь была для меня благодатью; просвтленный ею, я полне уразумлъ дивное величіе творенія, я сталъ молиться — и заплакалъ; вообрази, заплакалъ — посл того я уже не умлъ такъ плакать… А люди смялись надо мною… Виноватъ ли, что я не могъ любить, какъ любятъ они, отъ нечего длать, чтобы веселе провесть время, влюбиться сегодня въ одну, а черезъ мсяцъ позабыть ее для другой? Полюбя, я отдалъ ей полжизни — и безвозвратно; а они отнимали у меня ее такъ равнодушно, какъ игрушку изъ рукъ дитяти. "Поплачетъ, да и утшится!" — говорили они. Утшится! когда они отрывали отъ меня полжизни!.. Понимаютъ ли они, могутъ ли понять они, что значитъ любить? Они оскорбили это святое слово, придали ему пошлое, позорное значеніе, и еще стали требовать, чгобы вс понимали его — это слово — такъ, какъ понимаютъ они!.. Ее уже нтъ, бдной страдалицы; она любила не по-здшнему, и за это-то люди терзали ее. Изнемогая въ пытк, она просила наконецъ у михъ пощады, милосердія; но они не тронулись ея муками! Она любила не по-здшнему; и Онъ — источникъ вчной любви — Онъ пріобщилъ ее къ Своимъ! Онъ милосердъ: до Него дошли ея стенанія!.. А я еще живъ — и, несчастный, еще хочу жизни!.. Это очень странно! Какъ ты объ этомъ думаешь?.. Хочу жить… Ну, на что же мн жизнь?.."

И онъ прошепталъ едва внятно:

— "Для того — а ты и не понялъ? — для того, чтобы окончить мое созданіе!.. Тамъ я выставлю лучезарнаго ангела, сощедшаго на землю — окруженнаго толпою этихъ бродягъ, этихъ безумцевъ… Ангелъ въ кругу людей! — Понимаешь ли ты мою мысль? — И этотъ ангелъ"…

Онъ не произнесъ ничего боле, только сплился досказать еще что-то — и не могъ… Губы его шевелились, но звуковъ не было.

Голова его упала на ручку креселъ. Онъ былъ безъ чувствъ…

На другой день я выхалъ изъ ***. Онъ провожалъ меня; казался спокойне обыкновеннаго; ничего не говорилъ о вечер, проведенномъ мною у него наканун; дружески простился со мною и, пожавъ мн руку, сказалъ:

— "Я надюсь, что когда-нибудь и гд-нибудь мы еще увидимся съ тобою".

Незадолго до моего отъзда, въ одной изъ *** скихъ гостиныхъ я съ жаромъ говорилъ о немъ. Я доказывалъ, что этотъ человкъ надленъ и проницательнымъ умомъ, и обширными свдніями, и глубоко-поэтическою душою, что онъ непремнно и скоро проявитъ себя въ какомъ-нибудь замчательномъ созданіи, о которомъ онъ уже и намекалъ мн. Когда я кончилъ рчь, какой-то господинъ, съ важнымъ видомъ и съ приличною для случайнаго человка неподвижностью, изволилъ протяжно произнесть:

— Вы, я думаю, ошибаетесь насчетъ этого человка. Я видлъ его два раза и даже говорилъ съ нимъ. Онъ смшонъ и страненъ — но умышленно. У него естъ какіе-то замыслы. Его бы слдовало отдать подъ надзоръ полиціи.

Вслдъ за этимъ какая-то дама, весьма сомнительыой близны, изломанная кокетка, жалкая представительница нмецкой граціозности, живописно развая ротъ и подкатывая глаза подъ лобъ, жеманно проговорила:

— Можетъ ли въ этомъ человк быть хоть искра поэзіи? Онъ иметъ манеры переднихъ. Помилуйте, я не могу иначе представить себ поэта, какъ существомъ легкимъ, воздушнымъ…

Около года пробылъ я въ Италіи и во Франціи и на возвратномъ пути въ Россію остановился въ ***, располагая пробыть тамъ съ недлю. Мн не отъ кого было слышать въ продолженіе этого времени о моемъ чудак, а участь его необыкновенно занимала меня. Вечеромъ, въ самый день моего прізда, я отправился къ нему.

"Онъ, врно, не перемнилъ квартиры, — думалъ я, — сегодня не даютъ никакой оперы, и потому можно застать его дома. Но отчего онъ не написалъ ко мн ни строчки, общаясь писать, и даже не отвчалъ на письмо мое? Ужъ не заболлъ ли посл моего отъзда? Кто знаетъ, кто придумаетъ, что можетъ случиться въ продолженіе цлаго года?"

Сердце у меня дрогнуло, когда я остановился у воротъ дома, гд жилъ онъ, и увидлъ привратника.

— Что, 14-й нумеръ занятъ? — спросилъ я его съ нкоторою разстановкою, не ршаясь прямо спросить: живетъ ли еще здсь такой-то?

Привратникъ посмотрлъ на меня, звнулъ, потеръ себ подбородокъ и произнесъ, нехотя, со всею нмецкою флегмою:

— "Занятъ".

— А кмъ?

— "Господиномъ…"

Онъ назвалъ мн какую-то незнакомую фамилію.

— Ну, а тотъ господинъ, что жилъ на этой квартир съ годъ назадъ тому?

— "Съ годъ?… Сумасшедшій-то?.. Да онъ ужъ мсяцевъ съ восемь, какъ съхалъ отсюда".

— Куда? ты знаешь его адресъ?

— "Какъ не знать!.. Этотъ адресъ врне другихъ адресовъ. Вы тамъ его наврнякъ отыщете".

— Гд же?

— "Версты съ три отсюда. На загородномъ кладбищ".

И онъ улыбнулся, довольный своею остротою.

Я ршился не вызжать изъ *** до тхъ поръ, покуда не разузнаю подробно о смерти этого человка и не отыщу бумагъ, оставшихся посл него. Онъ мн говорилъ, что хотлъ поручить кому-то свое сочиненіе, что оно будетъ непремнно напечатано посл его смерти, что у него есть родственники… Я пустился въ розыски, и черезъ нсколько дней отыскалъ дядю покойнаго, простого добродушнаго старичка, который благодарилъ меня за участіе къ его сумасброду племяннику (такъ онъ называлъ его) и со слезами говорилъ мн о немъ вотъ почти такъ:

— "Я, батюшка, я дядя ему по отцу. Покойникъ былъ (миръ праху его!) человкъ отличный; жаль, что умеръ рано; будь онъ живъ — истинно могу уврить васъ, не допустилъ бы до такой гибели сына. Такъ вотъ я и тетка его — ужъ точно что любили его, и совты подавали хорошіе, да не слушалъ. Говорили ему: служи, мсто можемъ теб достать по протекціи добрыхъ людей, ты малый-то со способностями, карьеръ сдлать можешь, выкинь блажъ изъ головы. Все было напрасно: началъ насъ чуждаться, влюбился въ какую-то бдную двчонку: жениться, говоритъ, хочу! а самъ-то ничего не имлъ, ровно ничего… Мы, разумется, возстали противъ этого; а онъ какъ заговоритъ, такъ мы, признаюсь, ничего и не поняли, только съ тхъ поръ начали замчать разстройство въ ум его… Вскор посл того мать его, да, къ счастію, и эта двочка умерли, и онъ ужъ насъ совсмъ бросилъ, но мы все-таки навдывались о немъ стороною. Имлъ честь слышать и о вашемъ знакомств съ нимъ, и радовался этому; думалъ, что вы не наставите ли его на путь истинный. Видно было поздно!" И старикъ вздохнулъ.

— Но что было съ нимъ посл моего отъзда? — нетерпливо спросилъ я.

— "Посл вашего отъзда? Тутъ вскор онъ и совсмъ рехнулся. Никогда ужъ ршительно не выходилъ изъ дома; даже не вставалъ почти съ дивана, знаете, что въ угольной-то комнатк; все молчалъ и престранными глазами смотрлъ въ зеркало, которое висло передъ нимъ. Жаль было смотрть на него, сердце разрывалось. Бывало, зайдешь къ нему — и не замчаетъ, а все смотритъ въ зеркало. Однажды я ршился спросить у него: зачмъ это онъ все туда смотритъ? Какъ онъ на меня взглянетъ, вотъ еще и теперь пробгаетъ морозъ по кож, только вспомню объ этомъ! какъ закричитъ: Теб что за дло? Оставь меня въ поко. Теперь я счастливъ. Тамъ она! какъ она смотритъ на меня! Ангелъ небесный, не оставляй меня!.. — Съ мсяцъ продолжалось то же самое: онъ не сходилъ съ дивана и не спускалъ глазъ съ зеркала; силы его истощились совершенно. Ужъ хоть бы поскоре прекратились его страданія, думалъ я. Погибъ человкъ ни за что, а все праздность! Праздность" — повторилъ старикъ съ важностію, смотря на меня, качая головою и поднося къ носу щепотку табаку. — "Она сгубила его! Такъ прошло мсяца два, а ему лучше не было. Я къ доктору, моему старинному пріятелю. Какъ оставить бдняка совсмъ безъ помощи? Вдь ни лъ, ни пилъ ничего. Докторъ, когда я ему разсказалъ подробно обо всемъ, сначала призадуыался. — Дло, говоритъ, серьезное… У него, какъ я по словамъ вашимъ замчаю, не настоящее сумасшествіе, а суемудріе, или paraphosyne по-нашему. — Эта слово я тутъ же и записалъ, потому что никогда не слыхалъ о такихъ болзняхъ. — Пособить, говоритъ, еще можно!.. — И вотъ что присовтовалъ. Намъ всмъ роднымъ его собраться вмст къ нему и стараться разуврить его, что въ зеркал ничего нтъ, что ему такъ мерещится; въ случа же, если это не поможетъ, уврить его, что въ зеркал точно видна какая-то женщина, только совсмъ не красавица, какъ онъ говоритъ, а предурная; если же ни то, ни другое не удастся, если онъ не придетъ въ себя, то длать нечего: послднее средство къ спасенію — сумасшедшій домъ; тамъ, по крайней мр, будетъ присмотръ за нимъ. — Докторъ человкъ умный: жену мою два раза спасъ отъ смерти, у ней были самыя сильныя нервическія горячки одна за другой, и я во всемъ безусловно врилъ ему. — Все было сдлано, какъ говорилъ онъ. Въ назначенный день мы собрались къ нему вс, человкъ съ десять родныхъ. Докторъ присутствовалъ тутъ же. Больной нашъ сидлъ не двигаясь и все смотрлъ въ зеркало. Глаза его горли, онъ улыбался, и такъ пріятно, что я вамъ сказать не могу. Казалось, будто ему точно хорошо, будто онъ въ самомъ дл счастливъ. Докторъ первый подошелъ къ нему и осторожно взялъ его за руку, а онъ нахмурилъ брови и затрясся — ну точно въ самой сильной лихорадк.

— Что вы видите въ зеркал? — спросилъ его докторъ самымъ деликатнымъ образомъ.

— "Ее!" — отвчалъ онъ, не отводя глазъ отъ зеркала. — "Ее! Вы хотли разлучить меня съ нею, презрнные! Вы клеветали на нее, позорили ее, черныя души! И клевеща на нее, и позоря ее, вы забывали о страшномъ, послднемъ суд! А она со мною, всегда, весь день, каждый часъ, каждую минуту, свтла какъ утро первосозданнаго дня, невинна какъ Божій ангелъ! Съ какою любовью смотритъ на меня! Я никогда не былъ такъ счастливъ; ея душа въ такой гармоніи съ моей душою; он, наши души, ведутъ такой разговоръ между собою и на такомъ язык, который, если бы могъ быть слышимъ, никому бы не былъ доступенъ, никому…"

Божусь вамъ, эти слова его я какъ будто теперь слышу… У меня, надобно вамъ замтить, преплохая память, а эти слова, я и самъ не знаю почему, будто выучилъ ихъ наизусть…

— Позвольте замтить, — возразилъ докторъ, — что съ зеркал ничего не видно, кром тусклаго отраженія васъ самихъ, потому что оно покрыто слоемъ пыли.

— Ничего, ничего не видно! — закричали мы вс въ одинъ голосъ.

Онъ захохоталъ, и могу васъ уврить, что даже на сцен такъ ужасно не хохочутъ.

— "Безумцы! безумцы!" — закричалъ онъ. — "Разумется, вы ее не видите. Вамъ ли своими тлесными глазами видть духа? Только постомъ и молитвой, покаяніемъ и слезами, отчужденіемъ отъ всего земного доходитъ человкъ до прозрнія…"