Как добры люди!

Онъ и еще что-то наговорилъ въ этомъ род, но уже я запамятовалъ теперь.

Тогда докторъ подошелъ къ зеркалу, стеръ съ него платкомъ пыль и какъ будто началъ вглядываться.

— Нтъ, точно видно что-то, — говорилъ онъ: — да… жеищина; но въ ней ничего нтъ небеснаго: она даже нехороша и для простой земной женщины… посмотрите…

Онъ далъ намъ знакъ, и мы вс приблизились къ зеркалу.

— Какіе у нея дурные глаза! — сказалъ одинъ изъ насъ.

— Что за талія! — перебила другая. — Какая неловкая поза!

— Какъ толста и какія большія ноги! — закричалъ третій.

Словомъ, каждый изъ насъ замтилъ что-нибудь съ дурной стороны въ этой женщин, которую мы будто бы видли. Въ продолженіе этихъ замчаній больной все разводилъ руками, точно раздвигая толпу; мн показалось также, что глаза его совершенно помутились.

— "Прочь, безумцы!"

Онъ это не проговорилъ, а проплакалъ… Бдный, онъ насъ называлъ безумцами!

— "Прочь, святотатцы! прочь отъ нея!.. Зеркало тускнетъ отъ вашего дыханія… Отоидите, молю васъ, если жалость вамъ сколько-нибудь свойственна — отойдите… Заклинаю васъ именемъ всего святого…"

Мы отошли.

Онъ протянулъ свои изсохшія руки къ стеклу, застоналъ такъ, что мы вс заплакали, а жен моей сдлалось дурно, она пречувствительная. Въ этомъ стон мы разслышали только:

— "Что вы сдлали?.. Ее нтъ… Она скрылась…"

Докторъ шепнулъ мн:

— Не бойтесь, это хорошо; онъ приходитъ въ себя; онъ уже не видитъ ничего въ зеркал…

Но въ эту минуту больной приподнялся съ дивана, вытянулся во весь ростъ, схватилъ со стола мраморную дощечку, которая лежала сверху бумагъ — и съ усиліемъ бросилъ ее въ зеркаяо… Зеркало разлетлось въ кусочки по всей комнат; а онъ, вотъ какъ будто теперь вижу это, онъ рухнулся на полъ, бдняжка, и сталъ складывать на полу кусочки зеркала, и плакалъ какъ дитя… Вдругъ съ иимъ сдлались судороги, но черезъ дв-три минуты онъ уже не двигался и не дышалъ…

— Онъ въ обморок! — закричалъ кто-то изъ насъ — помогите ему, докторъ.

Докторъ долго и внимательью разсматривалъ его. Мы стояли, разинувъ рты, ожидая ршенія докторскаго. Докторъ оборотился къ намъ и сказалъ:

— Господа, намъ тутъ больше нечего длать. Онъ умеръ.

Однако мы все еще думали, что онъ очнется. Прошло нсколько дней; нечего длать, видимъ — въ самомъ дл умеръ; и похоронили его съ приличною церемоніею, а потомъ, какъ добрые родственники, сложились и поставили надъ его могилою небольшой памятникъ. Сходите на кладбище, посмотрите: право, очень недурный памятнпкъ, и съ мднымъ крестомъ наверху. Жаль, право жаль его! Могъ бы быть человкомъ, да самъ не хотлъ…"

Когда старикъ кончилъ свой разсказъ, я спросилъ у него:

— А гд бумаги покойнаго?

— "У меня, сударь, у меня. Тамъ есть описаніе его жизни. Я было разъ принялся читать, да тотчасъ же и бросилъ: такая путаница, что ничего не поймешь; видно, онъ уже былъ немного помшанъ, какъ началъ писать. Между этими бумагами нашли мы также какое-то большое сочиненіе въ стихахъ; но половина тетради была сожжена, а другую половину мы бросили".

— Не отдадите ли вы мн вс оставшіяся посл него бумаги?

— "Отчего же нтъ? На что мн он! Съ большимъ удовольствіемъ отдамъ. Хоть чмъ-нибудь да помянете его…"

Въ день моего вызда изъ ***. я съ полчаса провелъ на его могил. Потомъ я нсколько разъ былъ въ ***, и всякій разъ заходилъ къ нему въ гости на кладбище…"

Разсказчикъ нашъ кончилъ. Минутъ пять мы вс молчали. Уголья въ камин потухли. Лампы были зажжены.

— И его бумаги у васъ? — спросили мы вс въ одинъ голосъ.

— Да. Въ нихъ, — отвчалъ онъ: я отыскалъ что-то похожее на дневнпкъ, и еще повсть — мучительную, подробную повсть его страдальческой жизни…

— Вы намъ когда-нибудь прочтете ее? — спросплъ хозяинъ дома. — Мы будемъ надяться.

— Можетъ быть, господа, — произнесъ онъ, задумываясь: — можетъ быть… и если я ршусь когда-нибудь вамъ прочесть ее, изъ этой страшной и истинной повсти вы ясне, гораздо ясне увидите, какъ добры люди, какъ они умютъ понимать благородство мыслей и длъ и сочувствовать душамъ возвышеннымъ! — Покуда останемся при одномъ вступленіи…