Как на Дерибасовской угол Ришельевской
Шрифт:
Раз Капон молчит, просить Боцю два раза за одну долю не нужно. Он отходит от камеры, попутно замечая, что солнечное освещение вконец скурвилось. А Моргунов распекает одну из девушек за плохо выученную роль со словами «Я готова на все».
Так и Майка внизу на все готова, а помполит далеко не в том возрасте, когда от жары может подымать только стакан. Но он не реагирует на Майкины намеки, и Пилипчук, растерев остатки терпения по цейтноту, виснет у моряка на шее, как якорь на цепи. А тот ведет себя так, словно его тянет книзу не прекрасная дама, а тот самый якорь, на который Майка при всем желании была непохожа. Тогда Пилипчук, сделав перепуганные глаза, отпускает загорелую шею помполита и визжит: «Нахал! Как вы посмели!» Помполит отходит в сторону, извиняется за свою невнимательность и доливает Майкин стакан. А она нагло требует вовсе не долить «Мартеля» так, как пьют у нас, а не там, где помполит так мелко привык наливать. Просто из себя выскакивает от гнева,
Киносъемочная группа прикрытия спускалась на причал, где вертел краном передовик Фаткудинов. Заметив доброе выражение морды Канона среди заливающихся хохотом статисток возле режиссера Моргунова, Фаткудинов на кране стал догадываться, как Штирлиц у полуподвале: что-то у них не сложилось. И от такой мысли уронил поддон на причал.
— Что ты наделал! — заорал бригадир. — Теперь, мать твою туда, придется, пошел ты туда же, выкупать это такое же оливковое масло, мать и его, за свои собственные деньги, их тоже мать.
И бригада стала весело собирать упавшие на причал и слегка согнувшиеся жестяные банки с дефицитным грузом, на который предварительные заказы были давно собраны.
Съемочная группа уже смылась с территории порта, а Фаткудинов все еще думал за последствия этого кино. В себя его привело обращение бригадира:
— Ты что там, спишь? А ну веселее…
Фаткудинов оторвал поддон от причала, поднял его на метровую высоту и бережно грохнул вниз.
— Что ты наделал! — снова заорал бригадир…
Притихшая Майка и возбужденный больше моряков своей собственной лекцией Гончаренко шли к трапу в разных настроениях. Вахтенный на всякий случай взял автограф и у Майки.
— Ну и помполит у вас, — посочувствовала Майка, расписываясь на открытке с памятником Ленину.
— Так я ж говорю, пидор хуже прежнего, — попрощался вахтенный.
Будь капоновское шобло пофартовее, иди знай, чем бы завершились приключения этого чемоданчика. Но ко всем делам нам еще не хватало, чтоб какая-то не самая знаменитая одесская банда вот так нагло и раскрутила в присутствии КГБ международное революционное движение на лимон долларов, который-таки да лежал в «дипломате» на том «Друге», только у. совсем другой каюте. Иди знай, может, Капон использовал бы эти деньги с гораздо большей пользой, чем тот ветер, на который их, как и многое другое, выкинули во времена, когда мы жили в могучем и непобедимом снаружи и изнутри Советском Союзе. И эта история могла бы еще раз прославить наш город. Так если не каждый наш скрипач Ойстрах, то любой Капон и подавно не Аль. У Одессы на этот счет не всегда бывали удачи, что доказывает старинная песня «На Молдаванке музыка играла, а фраер сам с собою танцевал».
С тех пор многое изменилось, и мы стали сенегальцами. Потому что если «Эссен» по-немецки кое-что означает, так «г» по-русски все понимают без словаря. И выходит — СНГ. Хотя, если государство бывает зависимым, то кому надо такая страна? А если в том смысле, что от нее ни черта не зависит — так тем более. Но не это же главное. Главное, что Одесса стоит, как и в те времена, когда Андропов дорвался до кинотеатров и парикмахерских в рабочее время. По этому поводу кое-кто перестал рисковать ходить днем по кабакам. Так Моргунов с Капоном не были шлангами и с песней воспользовались такой ситуацией. Но это уже совсем другая история…
Шел трамвай десятый номер
Если в Одессе чего катастрофически не хватает, так — домов для мемориальных досок. И это хорошо. Потому что, если бы кто-то решился открыть мемориальные доски в честь всех по-настоящему великих деятелей, связанных с нашим городом, Одесса превратилась бы в сплошной мраморный дворец, внутри которого для удобств обитателей вряд ли несло хуже, чем сейчас.
Хотя город в меру обвешан памятными досками на сохранившихся домах, барельефов все равно не везде хватает. Может, поэтому некоторые из них скачут по зданиям, будто воробьи по деревьям. Или это неправда, как в свое время на Дерибасовской навешали барельеф с надписью, что великий Пирогов жил в Центральном гастрономе? А потом эта доска исчезла
вместе со шматом фасада, лишний раз доказывая: известные ученые знали, где поближе селиться. Возле церквей, переделанных в планетарии, они почему-то не околачивались. Или знаменитый Менделеев с той же Дерибасовской, даже без его громоздкой элементарной таблицы, которой пугают школьников. Вы думаете, что он обитал в доме, где пишется «Оптика», хотя нигде в мире не зарегистрирован портрет этого ученого с очками на носу? Так Менделеев был не дурнее соседа по улице Пирогова, и поэтому жил рядом с «Оптикой» в том самом месте, где написано за колбасу. Правда, некоторые утверждают: вывеска колбасного магазина тоже что-то вроде мемориальной таблички. Потому что сегодня нормальная колбаса засекречена от населения не хуже других полезных ископаемых, которых хорошо знал Менделеев и не заносил в свою таблицу на благо человечества. Хотя, между нами, подавляющему большинству людей шмат колбасы главнее окиси натрия.Так чтоб тому Пирогову не было обидно, табличку с Менделеевым тоже не оставили в покое. Правда, она не убежала с Дерибасовской, как пироговская, но таскали ее по кварталу за милую душу: то туда, то сюда. И, наконец, она застыла в золотой середине между «Мясом» и «Птицей». Теперь от этих названий мы постоянно имеем только Менделеева, потому что он мраморный. Живой бы давно поинтересовался, чего ему делать в таком месте? И какая птица регулярно бывает в Одессе, кроме ворон, вносящих посильный вклад на головы прохожих и исторический центр города. Главное — вряд ли бы кто-то объяснил Менделееву, зачем перебазировалась на Ришельевскую его родная мясная лавка, если магазин «Мясо» сходу окрестили «Мавзолеем», а вовсе не в честь великого химика. Правда, это было в те времена, когда, выстояв шесть часов у очереди, в «Мавзолее» можно было купить шмат кости с мясом и не двинуться мозгами от их общей цены. А уже потом и на этот магазин запросилась мемориальная табличка эпохи Продовольственной программы: «Здесь когда-то была пища».
Очень смешная табличка до сих пор висит в районе Триппер-бара напротив книжной фабрики Инбера. Так тот район не столько знаменит этим самым Инбером или Триппер-баром, как улицей Тон Дык Тхана, извините за выражение. Потому что вряд ли кто-то даже под страшными пытками расколется, кто это такой и зачем он нам надо. Тем не менее, старинная улица Тон Дык Тхана и книжная фабрика Инбера стоят на своих местах в первозданном виде.
Что там было у этого Тхана — хрен его знает. А вот у Инбера имелась фабрика. Маленькая, старенькая, но своя. Потом пришел октябрь с большой буквы и тупому Инберу популярно объяснили, что в этой фабрике имеют долю все, кто хочешь, кроме него. Но вместо доли мы получили дулю, как и дочка старого Инбера, которая стала зарабатывать на жизнь не чужими книжками, а собственными стихами.
Ухе потом какой-то умник решил: пора людям знать, что это место знаменито не только своими врачами от очень популярных любовных последствий и, пардон еще раз, Тон Дык Тханом. И в Триппер-бар люди стали бегать мимо таблички, что там родилась Вера Инбер. Так мало ли кто где родился. В том же Студзовском переулке, который был Купальным, а потом стал имени Инбер, только не книжной фабрики, а Веры, оказывается, родился и жил легендарный Петр Петрович Шмидт. О чем вывесили очередную доску. А потом подумали: если Шмидт там родился и жил, чего это переулок назвали не им? И ошибку исправили. Вместо того, чтобы переименовать улицу Шмидта в улицу Инбер и наоборот, запросто, по привычке, переписали табличку. Что Шмидт там не жил, а только родился. Так напротив висит табличка имени Инбер. Чтобы они не поссорились, Шмидта окончательно куда-то девали. А для удобства обзора туристов табличку насчет Инбер вытаскали из переулка на бульвар имени самого товарища Дзержинского. И получилось, что Вера Инбер родилась на бульваре дважды наркома Феликса, хотя в те годы бульвар Фельдмана уже потерял свое заглавие.
Так что с мемориальной памятью у нас, как и в других сферах человеческой деятельности. Прямо обидно. Потому что на улице Торговой неподалеку от самой памятной для каждого одессита мраморной таблички: «Тут 4/18 грудня 1905 р. відбулося друге засідання пленуму ради робiтничих депутатів м. Одеси» вполне можно повесить еще одну: «В этом доме жил Генрих Эммануилович Луполовер, который всю жизнь проработал товароведом в Плодоовощторге и ни разу не был под следствием».
Конечно, только с очень большим трудом можно себе представить товароведа, которого ни разу не дергал ОБХСС. Это было возможно или в сказке, или в том случае, когда в домашнем шкафу товароведа сидел не засохший скелет, а костюм с погонами. Так у Луполовера такой шикарной шмотки в битком набитом шкафу все равно не было. И хотя на его доме мемориальная доска не предвидится, Генрих Эммануилович не хуже того же Менделеева соображал из каких периодических элементов состоят рубины, бриллианты, золото и доллары. Потому, что еще кроме этого может скопить бедный товаровед за долгие годы, наглядно доказывая: благосостояние народа таки — да растет? Ну разве что пару кило облигаций на мелкие расходы.